Кречинскій и Расплюевъ.
(Къ 50-лѣтію „Свадьбы Кречинскаго ).
Кречинскій.—А мы съ тобой юбиляры, Расплюевъ! Расплюевъ.—Да-съ, дожили! Золотую свадьбу на Александринскомъ театрѣ изволили отпраздновать я слышалъ?
Кречинскій.—Что театръ? Въ жизни золотыя дѣла пошли.
Расплюевъ.—Неужели? Опять, значитъ, на счетъ поддѣльныхъ камешковъ и булавокъ?
Кречинскій.— Ты мнѣ камешковъ въ огородъ не бросай. Эти побрякушки чистѣйшія глупости, по нынѣшнему времени.
Расплюевъ. — А чѣмъ-же, смѣю спросить, промышляете въ данное время?
Кречинскій.— Чѣмъ? Дуракъ ты, братецъ, больше ничего. Я теперь состою въ экспропріаторахъ. Выгодное дѣло, конечно, но безъ отвѣтственности. Такъ и съ булавкой вышелъ тоже карамболь.
Расплюевъ.—Понимаю. Вотъ оно что! Недаромъ для меня настали настоящіе „веселые дни“. Думаю, откуда сіе? Анъ, мой старый благодѣтель, г. Кречинскій, стараются. Мы всегда поддерживали другъ друга и вмѣстѣ благоденствовали.
Кречинскій.— Это вѣрно. Тебѣ тоже лафа въ настоящее время, жаловаться не можешь. А все я!
Расплюевъ. — Это истинно. Только благодаря вамъ, въ люди вышелъ, а нынче даже расцвѣлъ, можно сказать. Вѣдь оправдалось то мое предложеніе, помните? Это ужъ послѣ васъ было.
Кречинскій.—Что такое?
Расплюевъ.—А на счетъ всеобщаго ареста! Смѣялись тогда, говорили: „руки коротки . Ну, гдѣ-жъ онѣ коротки? Вовсе нѣтъ!
Кречинскій.— Одначе, меня не ущемятъ... потому что очень живучъ, да и не одинъ я... мы умѣемъ пользоваться обстоятельствами...
Расплюевъ. —Какими обстоятельствами?
Кречинскій.—Да вотъ къ освободительному движенію примазались.
Расплюевъ.—Въ самомъ дѣлѣ?
Кречинскій.—Какъ-же, мы всегда за освобожденіе отъ наличныхъ. Это главное. Деньги рабство: кто рабъ отъ избытка ихъ, кто рабъ отъ неимѣнія. Когда всѣ разорятся и обнищаютъ, тогда всѣ будутъ равны и свободны отъ излишнихъ заботъ.
Расплюевъ. — Такъ-то оно такъ, да ужъ очень больно ударяете... ну, ударь разъ, ударь два, но не до безчувствія...
Кречинскій. — Иначе нельзя, именно до безчувствія надо довести. А тебѣ проповѣдовать не къ лицу. Ты, Расплюевъ, на этотъ счетъ самъ потрудился вдоволь...
Расплюевъ. —Ну, ужъ тамъ я-ли, другой, а мѣру знать не мѣшаетъ...
Кречинскій. — Ты знаешь, у меня удержу нѣтъ. Дорвался — всю Россію обобрать могу, весь міръ ограбить...
Расплюевъ.— А вы примѣръ возьмите съ англичанъ—на что просвѣщенная нація, а и они удержаться умѣютъ отъ вмѣшательства въ чужія дѣла.
Кречинскій.— Такъ англичане чѣмъ берутъ? Боксомъ. А у насъ, братъ, наглость да нахальство... А на счетъ своихъ дѣлъ я тоже не брезгаю.
Расплюевъ.—Что-же вы теперь изволите практиковать?
Кречинскій.—Клубы открываю, или общественныя обиранія, вездѣ, гдѣ возможно. И провожу „желѣзную дорогу въ карманы несчастной публики. Золотое дѣло.
Расплюевъ. — А я тоже не одними чтеніями въ сердцахъ довольствуюсь, а умы настраиваю. Издаю патріотическую газету негласно, представьте, „Отечествомъ прозывается, идеи насаждаю... Экія мы съ вами головы!
Кречинскій. — Да-съ, недаромъ надѣлали дѣлъ, которымъ міръ удивляется! Всего полвѣка орудуемъ, а въ вѣчность не расхлебаютъ.
Расплюевъ.— За наше процвѣтаніе и благополучіе! (Пьютъ).
Другъ Гораціо.
Глава тысяча вторая.
Я только что проснулся. Лежу и смотрю на Зою. Зоя въ это время быстро натягиваетъ на свои розовыя ножки ажурные чулки (первая половина моей статьи о голодающихъ), надѣваетъ ботинки сиреневаго цвѣта на двѣнадцати пуговицахъ (вторая половина статьи о голодающихъ и къ этому еще нѣсколько замѣтокъ изъ хроники безработныхъ), муаровую юбку (описаніе забастовки на чугуно-литейномъ заводѣ), платье изъ синяго сукна (три статьи о роспускѣ Думы), хорошенькій бантикъ на шею („руки вверхъ! во вчерашнихъ происшествіяхъ). Длинной шпилькой Зоя прикалываетъ къ волосамъ шляпу съ пунцовой гвоздикой (статья подъ заголовкомъ „Обнищаніе ).
Склонивъ надо мной красныя гвоздики своей шляпы, каріе смѣющіеся глаза и свѣжее личико, которому я дарю прощальный поцѣлуй, Зоя исчезаетъ.
Кончилась тысяча первая глава нашего романа; будемъ подыскивать матеріалъ для тысяча второй.
Я поднимаюсь и сажусь за помятый самоваръ. На его грязной мѣди отражается мое лицо — сизое, желтое, красноватое, точно содержимое каждой изъ бутылокъ, стоящихъ теперь на окнѣ, окрасило его въ свой оттѣнокъ.
Скучно безъ Зойки, скучно безъ Зойки; мы-бы пили изъ одного стакана, откусывали отъ одного куска сахару... Хорошо-бы поговорить съ ней о многихъ важныхъ предметахъ. При томъ-же она помнитъ, сколько моего бѣлья у прачки, а я не помню. Во что-бы то ни стало надо начинать тысяча вторую главу.
Я ожесточенно шарю по разнымъ коробкамъ, гдѣ у меня обыкновенно хранятся „человѣческіе документы . Опытному журналисту ничего нс стоитъ превратить ихъ въ нужное количество хлѣбныхъ строчекъ. Но теперь мои „человѣческіе документы немного однообразны: счетъ изъ ресторана, счетъ отъ портнихи, счетъ изъ цвѣточнаго магазина; второй ресторанъ, вторая портниха... Богъ знаетъ что!
Послѣ трехъ стакановъ крѣпчайшаго чая мысли мои начинаютъ проясняться. Душъ изъ холодной воды довершаетъ остальное.
И такъ, не состряпать-ли статью изъ моихъ документовъ? Въ нихъ содержится довольно порядочный цифровой матеріалъ. Но, несмотря на это, всякая политическая, общественная и экономическая газета швырнетъ ее въ корзинку. Чортъ возьми, это я и самъ могу продѣлать! Я рву, комкаю и бросаю „счеты подъ столъ; затѣмъ, пользуясь зубнымъ порошкомъ вмѣсто пудры, придаю себѣ возможно болѣе благообразный видъ и выхожу на улицу. У меня будетъ тысяча вторая глава.
Я направляюсь въ „Утреннюю Плюшку , и, чѣмъ ближе къ редакціи — все прибавляю и прибавляю шага; взлетаю по лѣстницѣ черезъ три ступеньки на четвертую, и врываюсь въ кабинетъ редактора съ воплемъ:
— Ужасъ! Вы ничего не слыхали? Сотня убитыхъ, двѣсти раненыхъ!
Они ничего не слыхали! Редакторъ вскакиваетъ съ мѣста и таращитъ глаза сквозь золотые очки; изъ сосѣдней комнаты высовываются головы передовика и фельетониста. — Что? Гдѣ?
— Въ Пропадинскѣ... страшный погромъ... охъ, только что получилъ извѣстіе... немедленно ѣду... собственнымъ корреспондентомъ... дайте подъемныхъ... двѣсти убитыхъ.. пятьсотъ раненыхъ...
— Но тамъ бомбы!..—восклицаетъ передовикъ.
— Больше чѣмъ булыжника въ мостовой. Рвутся на каждомъ шагу.
— Но тамъ пушки!—стонетъ фельетонистъ.
— Кромѣ пушечнаго дыма, ничего не видно.
— Метранпажъ,—кричитъ редакторъ,—поставьте самымъ жирнымъ шрифтомъ, что мы посылаемъ въ Пропадинскъ корреспондента. Каждый день подробныя телеграммы. Самымъ жирнымъ шрифтомъ.
Черезъ пять минутъ я выхожу изъ „Утренней Плюшки , беру лихача и отправляюсь... къ Зоѣ...
Ну, и зажили-же мы! Какъ экспропріаторы, ограбившіе три банка.
Конечно, я прежде всего разстался со своей старой комнатой, съ кривой хозяйкой, съ кривой кроватью, съ кривымъ зеркаломъ, съ кривымъ самоваромъ, и поселился въ роскошномъ номерѣ.
Расписаніе нашего времени. Часъ дня—мы просыпаемся.
Часъ ночи—мы выходимъ изъ „Хуторочка . Зоя въ моемъ цилиндрѣ, а я въ ея шляпѣ съ красной гвоздикой.
Передъ отходомъ ко сну, я беру „Утреннюю Плюшку , проглядываю свои телеграммы изъ Пропадинска, набранныя впереди другихъ черными буквами, подсчитываю строчки—дѣло прежде всего!—и, составивши нѣсколько новыхъ извѣстій, которыя завтра отправитъ въ редакцію одинъ любезный чиновникъ съ телеграфа,— засыпаю счастливымъ сномъ.
Трое сутокъ длилась эта благодать, а на четвертыя ей наступилъ конецъ. Мы, по обыкновенію) проводили вечеръ въ „Хуторкѣ за громадной серебряной чашей крюшона. Въ сосѣднемъ кабинетѣ шумѣла веселая компанія, хлопали пробки, ныло піанино, визжали женщины и чей-то убѣжденный басъ повторялъ: „по словамъ Антона Менгера... Зинка, отстань, не лѣзь .
Я узналъ этотъ голосъ и менѣе всего на свѣтѣ желалъ встрѣтиться съ его владѣльцемъ... Но мы встрѣтились, когда выходили изъ „Хуторка , я въ шляпѣ съ красной гвоздикой, онъ въ шляпѣ съ голубыми незабудками. На меня удивленно посмотрѣли глаза изъ-подъ золотыхъ очковъ, и я готовъ былъ провалиться сквозь землю.
Мы раскланялись. Все погибло.
Ф.
На счетъ политики.
Она.—Что такое „блокъ скажи, пожалуйста?
Онъ.—Блокъ? Это, когда всѣ твои по
клонники вмѣстѣ ухаживаютъ за тобой.