Ломбардъ.
Куда мы идемъ?..
Послѣ развеселаго житья и широкой масляницы, конечно, въ ломбардъ!..
Замѣчательно, что веселья наблюдается все меньше, а денегъ тратится больше.
Мы разучились веселиться, но искусство тратить деньги усовершенствовали въ высокой степени.
Къ сожалѣнію, веселье, какъ счастье, не въ деньгахъ и наше веселье приводитъ только къ раскаянію желудка, къ горечи въ душѣ и осадку скуки во всемъ...
Только и остается одно удовольствіе—полное облегченіе кармана...
А такъ какъ карманъ— это «природа» современнаго человѣка, а природа не терпитъ пустоты, то и приходится послѣ веселья направить стопы въ ломбардъ...
Единственное мѣсто, гдѣ еще можно раздобыть деньги, которыхъ нѣтъ даже у богатыхъ людей...
Вo время Гоголевскихъ дней.
Весна... Въ природѣ смѣхъ... Въ природѣ
нѣга... Смѣется солнце, ослѣпляя взглядъ... А всюду капли тающаго снѣга,
Какъ-будто слезы, блещутъ и дрожатъ. И мнится мнѣ,—кляня суровость прозы, Осмѣиваетъ солнце все и всѣхъ,
И это смѣхъ хорошій, смѣхъ сквозь
слезы ,
Высокій Гоголевскій смѣхъ!..
Нильбо.
На театральномъ рынкѣ.
— Шерочка, вы на выходахъ?
— Я?! Стану я, какже!.. Второй годъ героиня...
— Неужели купецъ еще не бросилъ?!
— Вы еще любовникъ?
— Теперь простакъ: инженюшка, какъ липку, обобрала...
— У васъ была антреприза или товарищество?
— Больше полицейское вмѣшательство.
Изъ разговоровъ оптимиста и пессимиста.
Оптимистъ.—Вы знаете, изъ многомилліоннаго займа часть пойдетъ, кажется, на замощеніе московскихъ улицъ. .
Пессимистъ. — Значитъ, недалеко время, когда у насъ деньги будутъ выброшены на улицу?!
Гоголевская выставка.
Пятьдесятъ лѣтъ готовились, честное слово, И какъ водится, выставка все-жъ не готова... Что бъ готово все было у насъ, не секретъ, Намъ готовиться надобно тысячу лѣтъ!
Изъ писемъ провинціала.
Любезный другъ, Евтихій Захарычъ! Сезонъ кончился, и теперь можно отдохнуть. Ну, другъ, прожили времячко, то есть, удивительно, какъ на ногахъ держишься. Театры, бла
готворительные вечера, балы—всюду надо поспѣть, вездѣ побывать. Ты думаешь, интересно и занятно?—Ничуть. На сценѣ не пьесы, а «настроенія»: вмѣсто смысла—кошмаръ; дѣйствующія лица, не исключая дѣтей, спиваются, развратничаютъ и стрѣляются... Вечера и балы это гипнотическія собранія, при участіи извѣстныхъ и неизвѣстныхъ артистовъ, которые приводятъ публику въ летаргическое состояніе; а вся благотворительность изливается на модные магазины, опустошаемые соединенными усиліями милыхъ дамъ. Мало того, еще требуется, чтобы на каждомъ «вечерѣ» каждый лично убѣдился, что тамъ можно умереть со скуки... Таковы обязательныя столичныя потребности... И всюду ты долженъ таскать свои ноги, да еще бумажникъ. Это обращается въ настоящій спортъ —кто больше истратитъ силъ и денегъ, больше измучится и израсходуется... Наконецъ, среди этой сутолки, для столичнаго человѣка наступилъ праздникъ: съ послѣднимъ масляничнымъ блиномъ прекратился угаръ разныхъ развлеченій и наступило торжество покоя и отдыха... Настоящій праздникъ для кармана и желудка... Полная перемѣна декорацій: постныя блюда и постныя физіономіи; веселящіеся отрезвляются и обращаются въ вегетаріанцевъ набиваютъ желудки зеленью, а головы отрезвляющими мыслями... Вотъ, почаще бы видѣть такіе праздники отдыха — и лучше бы жилось и спокойнѣе бы чувствовалось...
Порадуйся моему отдыху.
Твой
Берендѣй Подмикиткинъ.
Къ окончанію бальнаго сезона. Сезонъ окончился, и съ насъ свалилось
бремя...
Опустошенъ карманъ: веселье—наше зло! Не говори, читатель, съ грустью: „Выло
время !..
А молви съ радостью: « Оно уже прошло!»
промышленной затѣи. Разговоръ происходилъ полунамеками, полусловами, изъ которыхъ я, признаться, ничего не понялъ. Излагая планъ газетной агитаціи, редакторъ по привычкѣ взялъ меня въ руки и, распростившись, унесъ, какъ свою собственность. Я уже потомъ узналъ, что у редакторовъ вообще влеченье, родъ недуга, къ красному карандашу.
Напрасно я протестовалъ, напрасно объяснялъ, что не хочу въ газетную службу, не чувствую расположенія къ журнальной работѣ—на мои возраженія не обратили вниманія, и я очутился на редакціонномъ столѣ подъ рукой редактора. Началась ужасная жизнь, мучительная работа. Редакторъ меня пускалъ въ ходъ, зачеркивая статьи, мѣняя фразы и обороты, при чемъ еще на поляхъ дѣлалъ ядовитыя замѣчанія по адресу сотрудниковъ, ихъ идей и взглядовъ.
Я готовъ былъ покончить существованіе, если-бъ у меня не завязалась любовная интрига—моя первая любовь!—съ ножницами, которыя редакторъ также не выпускалъ изъ рукъ. Благодаря этому «предмету», я пользовался отдыхомъ отъ черной работы, для которой отлично годились-бы мои черные товарищи. Но жестокій человѣкъ профанировалъ мое назначеніе, и судьба отомстила за меня.
Редакторъ заразился писательствомъ и сочинилъ драму. Пьеса—я зналъ ее отъ слова до слова—могла попасть на сцену не изъ-за достоинствъ, а ради автора, но прежде всего должна была подвергнуться цензурнымъ со
кращеніямъ. Я злорадствовалъ, глядя, какъ цензоръ, съ улыбками и любезностями, зачеркивалъ и перечеркивалъ цѣлыя страницы редакторскаго произведенія. Драматургъ кипятился, ворча: «красный карандашъ, чортъбы побралъ его!» Это меня-то, которымъ такъ помыкалъ онъ. А когда цензоръ, почистивъ пьесу, отпустилъ автора, тотъ въ бѣшенствѣ бѣжалъ изъ «чистилища», какъ выразился онъ, забывъ тамъ меня.
Я попалъ въ руки цензора, и — пошла работа. Я страшно похудѣлъ и сократился, и только и слышалъ отъ авторовъ: «проклятый красный карандашъ!»
Я былъ радъ, когда цензоръ потерялъ меня на улицѣ, и я остался лежать въ пыли, чуть не похороненный заживо. Но добрая рука меня подняла и принесла въ уютную квартирку, гдѣ положила на видномъ мѣстѣ. Хорошенькая хозяйка, выпроводивъ мужа на службу, сѣла за туалетъ. Священнодѣйствіе было прервано звонкомъ, и чудная, обворожительная женщина, поправивъ прическу, пошла навстрѣчу гостю.
Съ понятнымъ любопытствомъ я потянулся посмотрѣть, кого принимаетъ молодая особа въ отсутствіе мужа. И кто-же вошелъ? Возможно-ли повѣрить? Онъ, мой старый патронъ, его п—ство, съ умиленіемъ и восторгомъ преклонившійся предъ хозяйкой. О, я тотчасъ узналъ его! Онъ еще больше посѣдѣлъ и осунулся, но сохранилъ важную осанку. Прошамкавъ любезности и облобызавъ руч
ки, онъ усѣлся рядомъ съ хозяйкой на кушеткѣ...
Тутъ я услышалъ и увидѣлъ вещи, которыхъ лучше не довѣрять бумагѣ изъ уваженія къ солидной особѣ администратора. Если онъ оставилъ меня на произволъ судьбы, то пускай знаетъ, что я умѣю прощать и молчать.
Но эта женщина, съ чудными глазами, она разбила мои послѣднія мечты о счастьи на землѣ. Я думалъ, что, въ концѣ концовъ, можно отдохнуть отъ трудовъ, въ мирномъ уголкѣ, подъ обаяніемъ женской красоты... а она змѣиными чарами обвила старика, чтобы выхлопотать у него мѣсто для своего кузена, негоднаго лѣнтяя... И тотъ, ловя улыбку этой женщины, упоенный предательской красотой, попросилъ карандашъ записать имя протеже...
Она подала меня, и я снова очутился въ холеныхъ, дрожащихъ пальцахъ слабаго сильнаго человѣка. Я сослужилъ послѣднюю службу старому патрону, который, уходя отъ красавицы, тотчасъ забылъ меня, какъ она забыла его.
По возвращеніи въ кабинетъ его п—ства, я былъ брошенъ въ сорную корзину, уступивъ мѣсто молодымъ товарищамъ, преисполненнымъ восторговъ, потому что они еще не знали жизни...
Г. Альтъ.