Пузыри лопаются, но терпѣнію обывательскому нѣтъ конца...
Медицина ХХ-го вѣка.
Точно старой, обыкновенной медицины недостаточно, чтобы уничтожать болѣзни, изводя больныхъ, или, по просту, морить людей, поэтому газеты кричатъ еще о лѣченіи заговорами, пивомъ, тибетскими травами, цейлонскимъ навозомъ и т. п.
Развѣ новѣйшіе „знахари глупѣе медицинскихъ авгуровъ и не умѣютъ попадать пальцемъ въ небо?..
Петербургскія газеты, отъ бездѣлья, такъ прославили Бадмаева, что онъ перещеголялъ славой даже Собинова!..
Но каковъ, подумаешь, прогрессъ медицины въ ХХ-мъ вѣкѣ, если о Бадмаевыхъ и Демчинскихъ серьезно пишутъ и толкуютъ большія газеты!..
Выходитъ, что прогрессъ состоитъ въ томъ, что старая, заслуженная медицина попирается ногами, а торжествуетъ неученая медицина, вызывающая „ученые споры и раздоры...
На лету.
I. „Дѣльцамъ московской кредитки.
Калининъ корчитъ вамъ умильно мины, Но будетъ онъ для васъ горчѣй калины...
II. Имъ-же.
Въ „кредиткѣ“ вы играли прежде роль, Вы безшабашностью равнялись съ бриттомъ, Но, къ счастью, угодили подъ контроль И ужъ теперь, скрывая въ сердцѣ боль,
Не пользуетесь вы былымъ „кредитомъ ...
III. „Обществу любителей художествъ .
Любители, художники Москвы!
Что-бъ обществу не испытать недуга, Любите вы усерднѣйше другъ друга,
Но ссоръ и сваръ, нѣтъ, не любите вы!
Бесѣды Ив. Ив. съ Ив. Никифоровичемъ.
— Читали, какъ воздухоплаватель Брадскій до смерти расшибся, во время полета на землю упавъ, Иванъ Ивановичъ?
— Читалъ. Ужъ такова иронія судьбы, Иванъ Никифоровичъ: кто хочетъ, тотъ ни какъ не можетъ полетѣть благополучно, а среди торговыхъ фирмъ многія совсѣмъ летѣть не желаютъ, а благополучно летятъ!
Между прочимъ.
Чѣмъ больше легкихъ фарсовъ въ наши дни,
Тѣмъ тяжелѣй!..
Чѣмъ больше всѣхъ насъ веселятъ они, Ахъ, тѣмъ грустнѣй!..
Нильбо.
Брызги пера.
— Видѣли «Рубль» на сценѣ Новаго театра?
— Видѣлъ.
— Ну, что скажете?
— Да, на сценѣ былъ „Рубль , а въ кассѣ... кажется, и рубля не было.
•
— Предстоитъ судебное дѣло по поводу американскаго рысака, котораго выдавали за русскаго. Вотъ и еще преимущество страусовыхъ бѣговъ передъ лошадиными!
— То-есть?
— Африканскаго страуса, небось, за русскаго не выдашь!
*
— Иванъ Иванычъ, почему ты такъ похудѣлъ? Почему отъ тебя однѣ кости остались?
— Потому что къ мясу, что называется, приступу нѣтъ!
*
Въ семьѣ.
Жена.—Показывай карманы!
Мужъ.—Ну, вотъ, ну, вотъ?! Что это за ревизія такая? Я тебѣ не Яузская больница.
•
— Ты захворалъ? Полѣчись пивомъ. — Невозможно! — Почему?
— Потому, что я отъ пива-то и захворалъ!
Къ петерб. кpaxу Дальской.
Она о театрѣ
Мечтала дня два-три,
А дальше случился «сюрпризъ»; крахъ антрепренерши Актерамъ всѣхъ горше,
И шепчутъ подъ сѣнью кулисъ, Грустя, лицедѣи:
—„Ахъ, женщинъ затѣи
„Капризны , какъ женскій... капризъ!“
Глазки ея заискрились и впились въ мое сердце, а голосъ продолжалъ ужасныя слова:
— Ну, какъ-же мнѣ быть? Вѣдь у меня опять нѣтъ мелочи.
Негодованіе придало мнѣ силы, и я, наконецъ, отвѣтилъ:
— Что вы пристали? Развѣ я у васъ требую? — Какой потѣшный! Что-же вы мнѣ подарить хотите?
— Ничего я не хочу.
— Ну, не разговаривайте, а подождите минуту; я сейчасъ выйду, и вы проводите меня на Тверской бульваръ. Хотите?
— Разумѣется, хочу!
Она позвонила и скрылась за дверью.
Черезъ десять минутъ мы уже шли по Тверскому бульвару, хотя я собственно не совсѣмъ понималъ, гдѣ я нахожусь, такъ какъ земли подъ собою не слышалъ. Она смѣялась, заглядывала мнѣ въ лицо, прижималась ко мнѣ и безпрестанно повторяла, чтобы я держалъ крѣпче ея руку, а ужъ гдѣ тамъ держать крѣпко эту пахучую ручку, когда всего бьетъ лихорадка!..
— Вамъ, должно-быть, холодно; ну, что покраснѣли? Да чего вы злитесь, извольте смѣяться!
Я готовъ былъ исполнять всѣ ея желанія, но за ея капризами невозможно было услѣдить: то ей вдругъ приходило въ голову усѣсться на барьерѣ, то она предлагала танцовать мазурку, то начинала разсматривать
торчавшія изъ моего кармана записки римскаго права и экзаменовать меня. Я и безъ нея-то былъ не силенъ въ этой проклятой наукѣ, а ужъ тутъ ни одного слова не могъ выжать.
— Ну, вы, кажется, не больно-то сильны; лучше, знаете что, прокатимся.
— Нѣтъ, мнѣ нельзя ѣхать, я долженъ идти на урокъ,—поспѣшилъ я отказаться, чувствуя сиротски-шевельнувшіеся въ карманѣ мѣдяки.
— У васъ, вѣрно, денегъ нѣтъ, оттого и отказываетесь; такъ, вѣдь, я должна-же вамъ пятнадцать копѣекъ?
— Ну, на пятнадцать копѣекъ далеко не уѣдешь.
— Я отъ себя еще столько-же прибавлю. Не помню, какъ уже, только я очутился рядомъ съ ней въ чрезвычайно узенькой пролеткѣ; помню только, какъ я старался дать ей возможно больше мѣста и какъ она каждую минуту дергала меня за руку; помню еще бритый затылокъ лихача; остальное сливалось въ какой-то чадъ. Дома и экипажи мелькали мимо, и скоро мы пролетѣли сквозь Тріумфальныя ворота. Тутъ моя совѣсть вдругъ проснулась, и я сдѣлалъ попытку къ протесту:
— Ужъ мы пятіалтынный проѣздили,—рѣшился я замѣтить.
— Не думаю... Что вы? Нѣтъ, нѣтъ...
Я чувствовалъ, что почва уходитъ подъ моими ногами, и рѣшилъ, очертя голову, слѣдовать за моей колдуньей.
Уже вечерѣло и отъ мимо мелькавшаго парка повѣяло свѣжестью. Лошадь наша выбрасывала ногами, бритый затылокъ лихача прыгалъ передъ моими глазами, а моя спутница прижималась ко мнѣ, пряча на моей груди отъ летѣвшихъ брызгъ грязи свое испуганное пахучее личико.
Что было въ Стрѣльнѣ... лучше не разсказывать.
Когда мы возвращались позднею ночью назадъ, то я уже былъ совсѣмъ храбръ; но роли перемѣнились, и она стала сдержаннѣе.
У Страстного монастыря она велѣла лихачу остановиться. Я пришелъ въ отчаяніе и смѣло предложилъ проводить ее до квартиры.
— Это все за тотъ-же пятіалтынный? — засмѣялась она, обдавая меня запахомъ шампанскаго и пожимая мою горѣвшую руку,— нѣтъ, довольно. Я думаю, что теперь я истратила пятіалтынный и мы—квиты!
Пролетка мелькнула мимо, и я остался одинъ съ моимъ отчаяніемъ...
H. Е. Добронравовъ.
Медицина ХХ-го вѣка.
Точно старой, обыкновенной медицины недостаточно, чтобы уничтожать болѣзни, изводя больныхъ, или, по просту, морить людей, поэтому газеты кричатъ еще о лѣченіи заговорами, пивомъ, тибетскими травами, цейлонскимъ навозомъ и т. п.
Развѣ новѣйшіе „знахари глупѣе медицинскихъ авгуровъ и не умѣютъ попадать пальцемъ въ небо?..
Петербургскія газеты, отъ бездѣлья, такъ прославили Бадмаева, что онъ перещеголялъ славой даже Собинова!..
Но каковъ, подумаешь, прогрессъ медицины въ ХХ-мъ вѣкѣ, если о Бадмаевыхъ и Демчинскихъ серьезно пишутъ и толкуютъ большія газеты!..
Выходитъ, что прогрессъ состоитъ въ томъ, что старая, заслуженная медицина попирается ногами, а торжествуетъ неученая медицина, вызывающая „ученые споры и раздоры...
На лету.
I. „Дѣльцамъ московской кредитки.
Калининъ корчитъ вамъ умильно мины, Но будетъ онъ для васъ горчѣй калины...
II. Имъ-же.
Въ „кредиткѣ“ вы играли прежде роль, Вы безшабашностью равнялись съ бриттомъ, Но, къ счастью, угодили подъ контроль И ужъ теперь, скрывая въ сердцѣ боль,
Не пользуетесь вы былымъ „кредитомъ ...
III. „Обществу любителей художествъ .
Любители, художники Москвы!
Что-бъ обществу не испытать недуга, Любите вы усерднѣйше другъ друга,
Но ссоръ и сваръ, нѣтъ, не любите вы!
Бесѣды Ив. Ив. съ Ив. Никифоровичемъ.
— Читали, какъ воздухоплаватель Брадскій до смерти расшибся, во время полета на землю упавъ, Иванъ Ивановичъ?
— Читалъ. Ужъ такова иронія судьбы, Иванъ Никифоровичъ: кто хочетъ, тотъ ни какъ не можетъ полетѣть благополучно, а среди торговыхъ фирмъ многія совсѣмъ летѣть не желаютъ, а благополучно летятъ!
Между прочимъ.
Чѣмъ больше легкихъ фарсовъ въ наши дни,
Тѣмъ тяжелѣй!..
Чѣмъ больше всѣхъ насъ веселятъ они, Ахъ, тѣмъ грустнѣй!..
Нильбо.
Брызги пера.
— Видѣли «Рубль» на сценѣ Новаго театра?
— Видѣлъ.
— Ну, что скажете?
— Да, на сценѣ былъ „Рубль , а въ кассѣ... кажется, и рубля не было.
•
— Предстоитъ судебное дѣло по поводу американскаго рысака, котораго выдавали за русскаго. Вотъ и еще преимущество страусовыхъ бѣговъ передъ лошадиными!
— То-есть?
— Африканскаго страуса, небось, за русскаго не выдашь!
*
— Иванъ Иванычъ, почему ты такъ похудѣлъ? Почему отъ тебя однѣ кости остались?
— Потому что къ мясу, что называется, приступу нѣтъ!
*
Въ семьѣ.
Жена.—Показывай карманы!
Мужъ.—Ну, вотъ, ну, вотъ?! Что это за ревизія такая? Я тебѣ не Яузская больница.
•
— Ты захворалъ? Полѣчись пивомъ. — Невозможно! — Почему?
— Потому, что я отъ пива-то и захворалъ!
Къ петерб. кpaxу Дальской.
Она о театрѣ
Мечтала дня два-три,
А дальше случился «сюрпризъ»; крахъ антрепренерши Актерамъ всѣхъ горше,
И шепчутъ подъ сѣнью кулисъ, Грустя, лицедѣи:
—„Ахъ, женщинъ затѣи
„Капризны , какъ женскій... капризъ!“
Глазки ея заискрились и впились въ мое сердце, а голосъ продолжалъ ужасныя слова:
— Ну, какъ-же мнѣ быть? Вѣдь у меня опять нѣтъ мелочи.
Негодованіе придало мнѣ силы, и я, наконецъ, отвѣтилъ:
— Что вы пристали? Развѣ я у васъ требую? — Какой потѣшный! Что-же вы мнѣ подарить хотите?
— Ничего я не хочу.
— Ну, не разговаривайте, а подождите минуту; я сейчасъ выйду, и вы проводите меня на Тверской бульваръ. Хотите?
— Разумѣется, хочу!
Она позвонила и скрылась за дверью.
Черезъ десять минутъ мы уже шли по Тверскому бульвару, хотя я собственно не совсѣмъ понималъ, гдѣ я нахожусь, такъ какъ земли подъ собою не слышалъ. Она смѣялась, заглядывала мнѣ въ лицо, прижималась ко мнѣ и безпрестанно повторяла, чтобы я держалъ крѣпче ея руку, а ужъ гдѣ тамъ держать крѣпко эту пахучую ручку, когда всего бьетъ лихорадка!..
— Вамъ, должно-быть, холодно; ну, что покраснѣли? Да чего вы злитесь, извольте смѣяться!
Я готовъ былъ исполнять всѣ ея желанія, но за ея капризами невозможно было услѣдить: то ей вдругъ приходило въ голову усѣсться на барьерѣ, то она предлагала танцовать мазурку, то начинала разсматривать
торчавшія изъ моего кармана записки римскаго права и экзаменовать меня. Я и безъ нея-то былъ не силенъ въ этой проклятой наукѣ, а ужъ тутъ ни одного слова не могъ выжать.
— Ну, вы, кажется, не больно-то сильны; лучше, знаете что, прокатимся.
— Нѣтъ, мнѣ нельзя ѣхать, я долженъ идти на урокъ,—поспѣшилъ я отказаться, чувствуя сиротски-шевельнувшіеся въ карманѣ мѣдяки.
— У васъ, вѣрно, денегъ нѣтъ, оттого и отказываетесь; такъ, вѣдь, я должна-же вамъ пятнадцать копѣекъ?
— Ну, на пятнадцать копѣекъ далеко не уѣдешь.
— Я отъ себя еще столько-же прибавлю. Не помню, какъ уже, только я очутился рядомъ съ ней въ чрезвычайно узенькой пролеткѣ; помню только, какъ я старался дать ей возможно больше мѣста и какъ она каждую минуту дергала меня за руку; помню еще бритый затылокъ лихача; остальное сливалось въ какой-то чадъ. Дома и экипажи мелькали мимо, и скоро мы пролетѣли сквозь Тріумфальныя ворота. Тутъ моя совѣсть вдругъ проснулась, и я сдѣлалъ попытку къ протесту:
— Ужъ мы пятіалтынный проѣздили,—рѣшился я замѣтить.
— Не думаю... Что вы? Нѣтъ, нѣтъ...
Я чувствовалъ, что почва уходитъ подъ моими ногами, и рѣшилъ, очертя голову, слѣдовать за моей колдуньей.
Уже вечерѣло и отъ мимо мелькавшаго парка повѣяло свѣжестью. Лошадь наша выбрасывала ногами, бритый затылокъ лихача прыгалъ передъ моими глазами, а моя спутница прижималась ко мнѣ, пряча на моей груди отъ летѣвшихъ брызгъ грязи свое испуганное пахучее личико.
Что было въ Стрѣльнѣ... лучше не разсказывать.
Когда мы возвращались позднею ночью назадъ, то я уже былъ совсѣмъ храбръ; но роли перемѣнились, и она стала сдержаннѣе.
У Страстного монастыря она велѣла лихачу остановиться. Я пришелъ въ отчаяніе и смѣло предложилъ проводить ее до квартиры.
— Это все за тотъ-же пятіалтынный? — засмѣялась она, обдавая меня запахомъ шампанскаго и пожимая мою горѣвшую руку,— нѣтъ, довольно. Я думаю, что теперь я истратила пятіалтынный и мы—квиты!
Пролетка мелькнула мимо, и я остался одинъ съ моимъ отчаяніемъ...
H. Е. Добронравовъ.