О темныхъ дѣлахъ статистики нѣтъ. За то «свѣтъ» петербургскій точно опредѣляется 16,760 фонарями, конечно, не считая фонарей подъ глазами.
Изъ нихъ 79 электрическихъ, 8,593 газовыхъ и 8,088 керосиновыхъ.
Кромѣ того, дума заботится объ «освѣщеніи» дѣлъ, что выразилось въ 1894 г. 312 постановленіями, почти по одному на день.
Постановленія обошлись въ 10 милліоновъ рублей, израсходованныхъ городской кассой. Впрочемъ, расходъ вѣренъ съ приходомъ, тоже составляющимъ 10 милліоновъ. Такъ что въ итогѣ и въ «городскомъ» карманѣ— нуль. Идеалъ бухгалтеріи.
Между прочими статьями любопытны: снабженіе гласныхъ чаемъ во время вечернихъ засѣданій 434 руб. 98 к., а грѣлки и костры на улицахъ во время морозовъ, 427 р. 40 к. Чай для гласныхъ обходится дороже согрѣванія милліоннаго населенія.
Кому тепло живется въ Петербургѣ, легко понять.
КАРТИНКА БУДУЩАГО ПЕРЕСЕЛЕНІЯ ПЕТЕРБУРГА.
(По „Новому Времени ).
Усѣвшись удобно въ вагоны,
Въ багажъ сдавъ запасъ весь „добра“, Мужья, и дѣтишки, и жены
Помчатся на берегъ Днѣпра...
*
Всѣмъ мѣста не хватитъ, конечно, Въ вагонахъ „чугунки — и вотъ Весь людъ побѣднѣе безпечно
Извозчиковъ въ Кіевъ найметъ.
*
Свершится все просто и чудно... И даже, какъ грезится намъ,
Дома въ Петербургѣ не трудно
Сдать будетъ въ аренду чухнамъ...
На лету.
Двѣ извѣстныя дамы — просто пріятная и пріятная во всѣхъ отношеніяхъ.
— Слышали, машерочка, о дамскомъ клубѣ? А, какова идея?
— Да, вотъ, говорятъ, мы ни до чего не додумаемся.
— Пусть-ка мужчины раскусятъ... Довольно! Главное не подпускать ихъ на пушечный выстрѣлъ...
— Само собой разумѣется.
— Вы только поймите, дорогая. Чуть недоразумѣніе — въ клубъ. Это не то что раньше: къ мамашѣ, которая за три-девять земель живетъ... Не желаете по счету платить, или обѣдъ не понравился, — до свиданья!..
— Восторгъ!
— Потомъ, въ клубѣ дѣлами заниматься можно. Напримѣръ, корреспонденція — повѣрите, цѣлую недѣлю Полю написать не могу... Эти мужья всходу носъ суютъ, а еще насъ попрекаютъ любопытствомъ... — Ахъ, не говорите, ma chère!
— Наконецъ, поѣдешь по дѣлу, сейчасъ: куда? Скажешь: въ магазинъ, — сейчасъ переполохъ, за карманъ хватается. А тутъ одно слово — въ клубъ, и баста. И такъ, намъ не слѣдуетъ времени терятъ, надо за уставъ взяться. Вы заѣдете, милочка?
— Непремѣнно!
Фланеръ.
Изъ НОЯБРЬСКИХЪ ПѢСЕНЪ.
Небо тучами покрыто,
Солнца вовсе мы не зримъ...
Стонетъ вѣтеръ, какъ Никита, Я вздыхаю, какъ Акимъ...
У жены ротонда лисья Вся попортилась, друзья... Воетъ женка, какъ Анисья: „Ой, головушка моя!“...
Р. Малый
— Ты гдѣ видѣлъ лилипутовъ: на сценѣ музея Шульце-Беньковскаго или музея Боцва?
— Я? Ни тамъ, ни здѣсь. Я, братъ, ихъ видѣлъ на сценѣ одного театра.
*
Въ музеѣ Боцва передъ картиной «Нанастоятъ пшюттъ и приличный господинъ.
— Да, вѣдь, это — безобразіе!
— Гм... д-да... безобразіе... только красивое... а вотъ видѣлъ-бы ты мою жену!..
Къ ПЕТЕРБУРГСКОМУ НАВОДНЕНІЮ.
Заразившися биржи примѣромъ, Биржевымъ уподобясь моншерамъ,
Въ повышенье Нева, такъ сказать, Нынче вздумала то-же сыграть. Петербуржцамъ устроила ковы;
Завопили всѣ: „полноте, что вы?! Вы у насъ и мила и добра,
Вамъ приличны-ль азартъ и игра?! Преисполнясь стыда и смущенья, Тутъ Нева начала пониженье...
А мораль приключенья всего:
Биржа въ мигъ заразитъ хоть кого!
а. л.
ИЗВѢСТНОСТИ.
— Кто этотъ видный господинъ, который всюду въ глаза бросается?
— Помилуйте, извѣстность...
— Занимаетъ видное положеніе?
— Нѣтъ, онъ два состоянія спустилъ, съ тремя женщинами живетъ и четыре раза судился.
— А, вотъ что!
*
— Чѣмъ только публицистъ Кукарекинъ прославился? Были погромче витіи, да не принесли себѣ пользы перомъ...
къ Волосковымъ, гдѣ были хорошенькія барышни-невѣсты. Я засталъ семейство за вечернимъ чаемъ и сейчасъ же сообщилъ всѣмъ мою мрачную философію о безвременьѣ, а также поглумился надъ Жоржемъ, назвавъ его «полоумнымъ спортсменомъ».
Барышни очень смѣялись, а со мной были вполнѣ согласны, что теперь безвременье.
— Не правда-ли? радовался я.—Тяжелыя, сѣрыя времена, mesdames!
— Не говорите, м-сье Андреевъ, не говорите! Во всемъ какая то остановка... представьте, насчетъ одежды: шляпы теперь плетутъ изъ бархата, но отдѣлка старая,—банты эгретками, цвѣты, бабочки, марабу, султаны, de strass... Но что бы чего-нибудь новаго, оригинальнаго — нич-че-го!! Затѣмъ, костюмы... Напримѣръ, «tailleur» прежде носили съ англійской вестой, а теперь стараются замѣнить вестой Людовика XV или даже венеціанскимъ гюпюромъ, то-есть, возвращаются къ прежнему! Манишку смѣняютъ жилеткой, жилетку — кружевнымъ жабо... Все, все старое! Старое, лишь чуточку обновленное! Но оригинальности—ник-ка-кой!! А боа «Ибсенъ» съ тремя хвостиками? Сѣдая старина!!!
Такъ говорили барышни Волосковы, и я былъ оглушонъ залпомъ ихъ словъ.
— Вы очень вѣрно опредѣлили наши дни, назвавъ ихъ безвременьемъ! Очень вѣрно!
— Да, вы очень умный молодой человѣкъ! скрѣпила ихъ мамаша, нѣжно глядя на меня.— И мои дочери раздѣляютъ ваши идеи!..
Я не посмѣлъ вступать въ разъясненія и, напившись чаю, ушелъ...
На душѣ моей было тяжело, какъ и прежде. — Пойду къ дядѣ Федору Петровичу... У
него поужинаю! сказалъ я и нанялъ извозчика на Поварскую.—Поужинаю—и спать! По нынѣшнимъ временамъ это первое занятіе...
— Дядя дома? спросилъ я.
— Дома, пожалуйте, отвѣчала прислуга. Дядюшка Федоръ Петровичъ, отставной интендантъ, человѣкъ со средствами, жилъ одиноко. Славился онъ своимъ хлѣбосольствомъ, любилъ хорошо поѣсть, но имѣлъ одно дурное качество: никому изъ родственниковъ никогда не давалъ взаймы.
— Дядюшка! началъ я. — Вообразите, я себѣ мѣста не найду, такъ у меня на душѣ скверно...
— Это, Сережа, я знаю отчего! сказалъ дядюшка, глядя на меня пристально.—У тебя катаръ желудка! Ибо теперь ѣда вездѣ преплохая...
— Отнюдь нѣтъ. Я злюсь на безвременье... Вы поглядите вокругъ себя, что за жизнь идетъ, что за ничтожность во всемъ...
— Правильно, племяшъ!! воодушевился дядя,—Великую истину ты изрекъ... но я это сказалъ еще раньше! Скверное время переживаемъ мы; я даже готовъ назвать его не безвременьемъ, а безкормицей.
— То-есть, почему же? не понялъ я.— Напротивъ, въ нынѣшнемъ году былъ великолѣпный урожай, три раза травы косили!
— Да, а вотъ поди-жъ ты: сѣнокосъ удивительный, а черкасская говядина ни шиша не стоитъ! сказалъ дядя,—Бывало, я иду въ ресторанъ, зову буфетчика и командую: такъ и такъ, братецъ, вели мнѣ подать ростбифъ, куропатокъ, соусъ провансаль и... чего-нибудь этакаго! И сейчасъ, мой другъ, несутъ мнѣ: ростбифъ — не ростбифъ, а кровавый
пухъ необыкновенной вкусности; куропатки чуть не сами въ ротъ съ тарелки летятъ и таютъ на зубахъ; соусъ провансаль — восторгъ и упоенье, а «что-нибудь этакое», то-есть, я говорю и про закуску, и про пирожное,— просто съ пальцами откусишь... А теперь!? Теперь, братъ, говядина сдѣлалась бездарной, куропатки пошли декадентскія (ни рыба, ни мясо), всякіе соусы и закуски — одинъ символъ фальсифицированный... Да и повара... охъ, гдѣ тѣ искусники, гдѣ тѣ большіе таланты, которые могли васъ закормить до четырехъ ударовъ и даже до натуральной смерти!? Гдѣ это славное племя? Что оно намъ оставило? — Одну дрянь, какихъ-то кухарченокъ, пачкуновъ, отравителей... Правда твоя, племянничекъ: злое, безкормное безвременье переживаемъ мы!! Тьфу!!
Я не возражалъ. Я на все махнулъ рукой. Одно меня изумляло: вотъ ужъ сколько я встрѣчалъ людей, которые были со мной согласны насчетъ безвременья, но каждый изъ насъ гнулъ свое... Отъ этой сумятицы мнѣній я пришелъ въ себя только за ужиномъ. Дядя угощалъ меня пулярдкой, разварной осетриной, причемъ первую именовалъ гадостью, вторую—ракаліей Я слушалъ и ѣлъ, какъ волкъ, потому что сильно проголодался, да и кушанья были, по моему, отличныя.
Выйдя отъ дядюшки, я нанялъ извозчика и поѣхалъ домой. Будучи сытъ и слегка пьянъ, я поковырялъ въ зубахъ перышкомъ, подумалъ и пробормоталъ:
— Нѣтъ, какъ хотите, жить-то, пожалуй, и теперь весьма недурно.
Графъ Ежини.
Изъ нихъ 79 электрическихъ, 8,593 газовыхъ и 8,088 керосиновыхъ.
Кромѣ того, дума заботится объ «освѣщеніи» дѣлъ, что выразилось въ 1894 г. 312 постановленіями, почти по одному на день.
Постановленія обошлись въ 10 милліоновъ рублей, израсходованныхъ городской кассой. Впрочемъ, расходъ вѣренъ съ приходомъ, тоже составляющимъ 10 милліоновъ. Такъ что въ итогѣ и въ «городскомъ» карманѣ— нуль. Идеалъ бухгалтеріи.
Между прочими статьями любопытны: снабженіе гласныхъ чаемъ во время вечернихъ засѣданій 434 руб. 98 к., а грѣлки и костры на улицахъ во время морозовъ, 427 р. 40 к. Чай для гласныхъ обходится дороже согрѣванія милліоннаго населенія.
Кому тепло живется въ Петербургѣ, легко понять.
КАРТИНКА БУДУЩАГО ПЕРЕСЕЛЕНІЯ ПЕТЕРБУРГА.
(По „Новому Времени ).
Усѣвшись удобно въ вагоны,
Въ багажъ сдавъ запасъ весь „добра“, Мужья, и дѣтишки, и жены
Помчатся на берегъ Днѣпра...
*
Всѣмъ мѣста не хватитъ, конечно, Въ вагонахъ „чугунки — и вотъ Весь людъ побѣднѣе безпечно
Извозчиковъ въ Кіевъ найметъ.
*
Свершится все просто и чудно... И даже, какъ грезится намъ,
Дома въ Петербургѣ не трудно
Сдать будетъ въ аренду чухнамъ...
На лету.
Двѣ извѣстныя дамы — просто пріятная и пріятная во всѣхъ отношеніяхъ.
— Слышали, машерочка, о дамскомъ клубѣ? А, какова идея?
— Да, вотъ, говорятъ, мы ни до чего не додумаемся.
— Пусть-ка мужчины раскусятъ... Довольно! Главное не подпускать ихъ на пушечный выстрѣлъ...
— Само собой разумѣется.
— Вы только поймите, дорогая. Чуть недоразумѣніе — въ клубъ. Это не то что раньше: къ мамашѣ, которая за три-девять земель живетъ... Не желаете по счету платить, или обѣдъ не понравился, — до свиданья!..
— Восторгъ!
— Потомъ, въ клубѣ дѣлами заниматься можно. Напримѣръ, корреспонденція — повѣрите, цѣлую недѣлю Полю написать не могу... Эти мужья всходу носъ суютъ, а еще насъ попрекаютъ любопытствомъ... — Ахъ, не говорите, ma chère!
— Наконецъ, поѣдешь по дѣлу, сейчасъ: куда? Скажешь: въ магазинъ, — сейчасъ переполохъ, за карманъ хватается. А тутъ одно слово — въ клубъ, и баста. И такъ, намъ не слѣдуетъ времени терятъ, надо за уставъ взяться. Вы заѣдете, милочка?
— Непремѣнно!
Фланеръ.
Изъ НОЯБРЬСКИХЪ ПѢСЕНЪ.
Небо тучами покрыто,
Солнца вовсе мы не зримъ...
Стонетъ вѣтеръ, какъ Никита, Я вздыхаю, какъ Акимъ...
У жены ротонда лисья Вся попортилась, друзья... Воетъ женка, какъ Анисья: „Ой, головушка моя!“...
Р. Малый
— Ты гдѣ видѣлъ лилипутовъ: на сценѣ музея Шульце-Беньковскаго или музея Боцва?
— Я? Ни тамъ, ни здѣсь. Я, братъ, ихъ видѣлъ на сценѣ одного театра.
*
Въ музеѣ Боцва передъ картиной «Нанастоятъ пшюттъ и приличный господинъ.
— Да, вѣдь, это — безобразіе!
— Гм... д-да... безобразіе... только красивое... а вотъ видѣлъ-бы ты мою жену!..
Къ ПЕТЕРБУРГСКОМУ НАВОДНЕНІЮ.
Заразившися биржи примѣромъ, Биржевымъ уподобясь моншерамъ,
Въ повышенье Нева, такъ сказать, Нынче вздумала то-же сыграть. Петербуржцамъ устроила ковы;
Завопили всѣ: „полноте, что вы?! Вы у насъ и мила и добра,
Вамъ приличны-ль азартъ и игра?! Преисполнясь стыда и смущенья, Тутъ Нева начала пониженье...
А мораль приключенья всего:
Биржа въ мигъ заразитъ хоть кого!
а. л.
ИЗВѢСТНОСТИ.
— Кто этотъ видный господинъ, который всюду въ глаза бросается?
— Помилуйте, извѣстность...
— Занимаетъ видное положеніе?
— Нѣтъ, онъ два состоянія спустилъ, съ тремя женщинами живетъ и четыре раза судился.
— А, вотъ что!
*
— Чѣмъ только публицистъ Кукарекинъ прославился? Были погромче витіи, да не принесли себѣ пользы перомъ...
къ Волосковымъ, гдѣ были хорошенькія барышни-невѣсты. Я засталъ семейство за вечернимъ чаемъ и сейчасъ же сообщилъ всѣмъ мою мрачную философію о безвременьѣ, а также поглумился надъ Жоржемъ, назвавъ его «полоумнымъ спортсменомъ».
Барышни очень смѣялись, а со мной были вполнѣ согласны, что теперь безвременье.
— Не правда-ли? радовался я.—Тяжелыя, сѣрыя времена, mesdames!
— Не говорите, м-сье Андреевъ, не говорите! Во всемъ какая то остановка... представьте, насчетъ одежды: шляпы теперь плетутъ изъ бархата, но отдѣлка старая,—банты эгретками, цвѣты, бабочки, марабу, султаны, de strass... Но что бы чего-нибудь новаго, оригинальнаго — нич-че-го!! Затѣмъ, костюмы... Напримѣръ, «tailleur» прежде носили съ англійской вестой, а теперь стараются замѣнить вестой Людовика XV или даже венеціанскимъ гюпюромъ, то-есть, возвращаются къ прежнему! Манишку смѣняютъ жилеткой, жилетку — кружевнымъ жабо... Все, все старое! Старое, лишь чуточку обновленное! Но оригинальности—ник-ка-кой!! А боа «Ибсенъ» съ тремя хвостиками? Сѣдая старина!!!
Такъ говорили барышни Волосковы, и я былъ оглушонъ залпомъ ихъ словъ.
— Вы очень вѣрно опредѣлили наши дни, назвавъ ихъ безвременьемъ! Очень вѣрно!
— Да, вы очень умный молодой человѣкъ! скрѣпила ихъ мамаша, нѣжно глядя на меня.— И мои дочери раздѣляютъ ваши идеи!..
Я не посмѣлъ вступать въ разъясненія и, напившись чаю, ушелъ...
На душѣ моей было тяжело, какъ и прежде. — Пойду къ дядѣ Федору Петровичу... У
него поужинаю! сказалъ я и нанялъ извозчика на Поварскую.—Поужинаю—и спать! По нынѣшнимъ временамъ это первое занятіе...
— Дядя дома? спросилъ я.
— Дома, пожалуйте, отвѣчала прислуга. Дядюшка Федоръ Петровичъ, отставной интендантъ, человѣкъ со средствами, жилъ одиноко. Славился онъ своимъ хлѣбосольствомъ, любилъ хорошо поѣсть, но имѣлъ одно дурное качество: никому изъ родственниковъ никогда не давалъ взаймы.
— Дядюшка! началъ я. — Вообразите, я себѣ мѣста не найду, такъ у меня на душѣ скверно...
— Это, Сережа, я знаю отчего! сказалъ дядюшка, глядя на меня пристально.—У тебя катаръ желудка! Ибо теперь ѣда вездѣ преплохая...
— Отнюдь нѣтъ. Я злюсь на безвременье... Вы поглядите вокругъ себя, что за жизнь идетъ, что за ничтожность во всемъ...
— Правильно, племяшъ!! воодушевился дядя,—Великую истину ты изрекъ... но я это сказалъ еще раньше! Скверное время переживаемъ мы; я даже готовъ назвать его не безвременьемъ, а безкормицей.
— То-есть, почему же? не понялъ я.— Напротивъ, въ нынѣшнемъ году былъ великолѣпный урожай, три раза травы косили!
— Да, а вотъ поди-жъ ты: сѣнокосъ удивительный, а черкасская говядина ни шиша не стоитъ! сказалъ дядя,—Бывало, я иду въ ресторанъ, зову буфетчика и командую: такъ и такъ, братецъ, вели мнѣ подать ростбифъ, куропатокъ, соусъ провансаль и... чего-нибудь этакаго! И сейчасъ, мой другъ, несутъ мнѣ: ростбифъ — не ростбифъ, а кровавый
пухъ необыкновенной вкусности; куропатки чуть не сами въ ротъ съ тарелки летятъ и таютъ на зубахъ; соусъ провансаль — восторгъ и упоенье, а «что-нибудь этакое», то-есть, я говорю и про закуску, и про пирожное,— просто съ пальцами откусишь... А теперь!? Теперь, братъ, говядина сдѣлалась бездарной, куропатки пошли декадентскія (ни рыба, ни мясо), всякіе соусы и закуски — одинъ символъ фальсифицированный... Да и повара... охъ, гдѣ тѣ искусники, гдѣ тѣ большіе таланты, которые могли васъ закормить до четырехъ ударовъ и даже до натуральной смерти!? Гдѣ это славное племя? Что оно намъ оставило? — Одну дрянь, какихъ-то кухарченокъ, пачкуновъ, отравителей... Правда твоя, племянничекъ: злое, безкормное безвременье переживаемъ мы!! Тьфу!!
Я не возражалъ. Я на все махнулъ рукой. Одно меня изумляло: вотъ ужъ сколько я встрѣчалъ людей, которые были со мной согласны насчетъ безвременья, но каждый изъ насъ гнулъ свое... Отъ этой сумятицы мнѣній я пришелъ въ себя только за ужиномъ. Дядя угощалъ меня пулярдкой, разварной осетриной, причемъ первую именовалъ гадостью, вторую—ракаліей Я слушалъ и ѣлъ, какъ волкъ, потому что сильно проголодался, да и кушанья были, по моему, отличныя.
Выйдя отъ дядюшки, я нанялъ извозчика и поѣхалъ домой. Будучи сытъ и слегка пьянъ, я поковырялъ въ зубахъ перышкомъ, подумалъ и пробормоталъ:
— Нѣтъ, какъ хотите, жить-то, пожалуй, и теперь весьма недурно.
Графъ Ежини.