Ларисса Гурьевна спокойно ушла изъ комнаты. Онъ разбилъ зеркало, и былъ этимъ страшно разстроенъ. Въ общемъ преотвратительная исторія. Картина полнаго разложенія личности. И не заурядная, вѣдь, личность, этотъ господинъ Мохровъ.
— Олимпанъ очень талантливъ, но не умѣетъ приложить своихъ силъ. Я это понимаю. Представьте себѣ, что нѣсколько поколѣній жили въ одномъ направленіи, одними, строго опредѣленными, частями мозга, торгуя, покупая, продавая, наживая и проживая. Развѣ это не создало неустранимаго противорѣчія для одного изъ членовъ этой семьи, въ мозгу котораго, какъ разъ, проснулись всѣ противоположныя, до него дремавшія, силы: эстетическія прежде всего. Олимпанъ раздираемъ своими талантами. Онъ и рисуетъ, и стихи пишетъ, и лѣпитъ, п на роялѣ играетъ. И ни къ одному изъ этихъ занятій нѣтъ у него воли, строго и опредѣленно направленной.
— Все это такъ, — сказалъ мнѣ Броскинъ:—но фактъ остается фактомъ, и я вижу въ лицѣ вашего друга, разлагающагося интеллигента, продуктъ кастовой организаціи. Съ точки зрѣнія индивидуальной это меня глубоко возмущаетъ, я не могу видѣть такого паденія личности; съ точки зрѣнія соціальной—это меня не удивляетъ. Здоровыя силы существуютъ только въ пролетаріатѣ.
— Я знаю ваши взгляды,—возразилъ я:—и не согласенъ съ ними. Теперь не время спорить, я возражу только одно: неужели вы, докторъ, чья профессія требуетъ гуманности, не замѣчаете, какъ наша жизнь, текущая такъ мертво, такъ несчастно, дѣйствуетъ на слабыхъ людей? Неужели вы не понимаете, что эфироманія и всѣ другія уродства нашихъ дней только продуктъ времени, что мой другъ—его жертва, требующая прежде всего личной помощи, такой же, какъ раздавленный трамваемъ или упавшій съ крыши человѣкъ?
Я сказалъ эти слова съ волненіемъ, и Броскинъ задумался:
— Можетъ быть, можетъ быть...
— Ну такъ вотъ и подумайте, можетъ ли ваше искусство, ваша рука помочь тутъ или нѣтъ?
— Строго говоря, нѣтъ,—сказалъ Броскинъ:—впрочемъ, есть одно средство.
— Какое?—ухватился я. Броскинъ улыбнулся.
— Если я вамъ скажу, то тѣмъ самымъ я откажусь отъ его примѣненія.
Мнѣ показался страннымъ этотъ отвѣтъ, но, увидѣвъ, что докторъ дѣйствительно хочетъ что-то примѣнить, я не сталъ его разспрашивать. Медицина—наука темная, и мало ли какіе капризы могутъ быть у молодого, подающаго надежды ученаго? Только бы избавилъ Олимпана отъ его отвратительной страсти!
Мы прошли еще немного и разстались. Я поѣхалъ домой въ смутной надеждѣ. Городъ оживалъ на моихъ глазахъ. И въ этомъ безтолковомъ безпокойствѣ, съ какимъ шли по улицамъ люди, открывались лавки, ѣхали торговцы, было такъ много молодой силы, чувства начинанія, что я и за себя, и за Олимпана, и за весь міръ проникся бодростью и жизнерадостностью, хоть и хотѣлось мнѣ очень сильно спать.
3.
Черезъ нѣсколько дней, зайдя къ Мохровымъ, я засталъ у нихъ Броскнна. Всѣ сидѣли за столомъ въ необычно торжественномъ и даже умиленномъ настроеніи. Можно было подумать, что рѣчь идетъ о величайшихъ завоеваніяхъ человѣческаго ума. Впрочемъ, почти такъ и было: докторъ разсказывалъ о вспрыскиваніяхъ. Я понялъ, что онъ собирается лѣчить Олимпана, и съ радостью присоединился къ бесѣдѣ. Броскинъ сыпалъ именами медицинскихъ свѣтилъ; Ларисса Гурьевна сочувственно кивала ему головой; Олимпанъ сидѣлъ съ такимъ видомъ, какъ будто все это его не касалось. Очень запомнилось мнѣ тогдашнее выраженіе лица Броскина. Довольно заурядное, оно тогда было оживлено какой-то хитроватой улыбкой. Подозрительными показались мнѣ многочисленныя ссылки доктора на заграничныхъ ученыхъ. Я зналъ, что онъ довѣряетъ только себѣ и своему опыту. Вѣроятно, подумалъ я тогда:— онъ хочетъ убѣдить Олимпана пройти курсъ его лѣченія.
Но Олимпанъ былъ подготовленъ женой. Она хорошо использовала періодъ упадка и самопрезрѣнія, въ которомъ былъ мой другъ послѣ исторіи съ дамой въ голубой шляпѣ.
— Что вы хотите дѣлать со мной?— спросилъ онъ, наконецъ, покорнымъ, какъ у ребенка, голосомъ.
—г Я прошу васъ позволить мнѣ сдѣлать вамъ тридцать вспрыскиваній новаго, патентованнаго средства. — Какъ оио называется?
— Это еще секретъ. Средство въ Россіи совсѣмъ неизвѣстное. Я только что получилъ его изъ-за границы.
Результаты поразительные. Безболѣзненность абсолютная.
— Согласись, Олимпанъ,—сказала Ларисса Гурьевна:—я тоже попрошу себѣ вспрыскивать.
Броскинъ вынулъ изъ кармана красивый футляръ, открылъ его и досталъ запаянную трубочку съ безцвѣтной жидкостью. Можно было подумать, что это простая вода.
— Вотъ,—сказалъ онъ, показывая трубочку на свѣтъ:—это замѣчательное средство.
И опять мнѣ показалось, что усмѣшка пробѣжала по его лицу.
Олимпанъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на трубочку и сказалъ упавшимъ голосомъ:
— Хорошо.
— Тогда начнемъ сейчасъ же— подхватилъ докторъ.
Олимпанъ молча всталъ. Они пошли въ кабинетъ. Ларисса Гурьевна провожала ихъ благодарнымъ взглядомъ. Потомъ она обратилась ко мнѣ:
— Вы представить не можете, какъ я измучилась съ нимъ, онъ все чаще прибѣгаетъ къ вспрыскиваніямъ, все тяжелѣй проходятъ у него трезвые періоды. Онъ требуетъ, чтобы и я принимала участіе въ его мистеріяхъ, какъ онъ называетъ свою эфироманію. Когда я отказываю, вы знаете, что выходитъ. И къ ужасу своему, я замѣчаю, что и я стала втягиваться въ эфиръ. У меня также развилась апатія, тоска, сонливость. Я не въ шутку сказала, что буду дѣлать и себѣ вспрыскиванія. Вы вѣрите въ это средство?
— Я думаю, что Броскинъ хорошій докторъ,—отвѣчалъ я уклончиво.
— Странно,—продолжала Ларисса Гурьевна:—но я не могу винить мужа въ томъ, что онъ пристрастился къ эфиру. Онъ человѣкъ недюжинный, и мечется, какъ рыба безъ воды. Ему чего-то не хватаетъ въ современной жизни. И онъ легко можетъ погибнуть. Я такъ надѣюсь, что вспрыскиванія помогутъ.
Я посмотрѣлъ на ея большіе, матовые глаза, на все ея красивое, молодое, хотя и измученное лицо, и— помню, мнѣ сдѣлалось жутко за нее, за себя, за всѣхъ насъ, тогдашнихъ людей, жившихъ еще такъ недавно въ смятеніи и тревогѣ. Я поцѣловалъ ея руки и сказалъ:
— Никогда не надо сдаваться. Все пойдетъ хорошо, потомъ, скоро...
Тонъ моихъ словъ былъ убѣдительнѣе ихъ самихъ. Она съ жаромъ воскликнула:
— О, если бъ, если бъ!