разсѣять, но Броскинъ былъ еще чѣмъто озабоченъ. Онъ бѣжалъ впереди меня по огромной столовой и заглядывалъ во всѣ двери, кого-то ища. Наконецъ, онъ отодвинулъ портьеру и сказалъ кому-то, кто былъ за ней, въ маленькой бархатной комнатѣ. — Теперь вамъ можно уйти.
Я много видѣлъ въ жизни и знаю, до чего можетъ опускаться человѣкъ, но женщина, которая вышла на приглашеніе Броскина, заставила меня вздрогнуть.
При свѣтѣ бѣлаго, слегка начинающаго розовѣть, утра, лицо ея, быть можетъ, незамѣтное при вечернемъ огнѣ, было ужасно.
На немолодыхъ зеленовато-желтыхъ щекахъ горѣли два яркихъ пятна румянъ. Ротъ былъ подкрашенъ черновато-краснымъ карандашомъ. Усталые глаза прятались подъ рыжимъ, низко свисающимъ, парикомъ, на которомъ плохо держалась огромная, голубая шляпа.
Мгновенно, вмѣстѣ съ чувствомъ отвращенія, во мнѣ встало воспоминаніе о золотокудрой красавицѣ, которую только что описывалъ намъ Олимпанъ. Царица видѣній моего бѣднаго друга стояла передо мной— цвѣтъ волосъ и шляпы, а, главное, ея присутствіе здѣсь говорили объ этомъ ясно.
Я не умѣлъ скрыть своихъ чувствъ, и женщина, проходя мимо меня, сдѣлала презрительную гримассу. Броскинъ торопливо проводилъ ее въ переднюю, я слышалъ, какъ хлопнула дверь, а черезъ нѣсколько минутъ мы съ нимъ шли по каналу въ сторону, противоположную той, куда ушла женщина.
Помню, было уже яркое утро, всѣ тайны бѣлой ночи разлетѣлись при первыхъ же лучахъ солнца. Каналъ казался грязнымъ. Было странно, что на улицахъ нѣтъ еще суетни, и стыдно за неприглядность нашихъ стѣнъ.
Мы долго молчали, потомъ Броскинъ сказалъ:
— Вы давно его знаете?
— Олимпана? Очень давно.
— Я его пользую первый годъ. И, признаюсь, болѣе отвратительной картины не встрѣчалъ.
— Можетъ быть, вы разскажете, что тутъ произошло?
Мы съ нимъ мало были знакомы, встрѣчались только у Олимпана. Онъ съ минуту поколебался, потомъ махнулъ рукой:
— Все равно, вѣдь вы сами все видѣли. Вы обратили вниманіе на эту женщину? Онъ, сумасшедшій че
ловѣкъ, позвалъ ее изъ окна, чтобы вмѣстѣ нюхать эфиръ.
— Онъ обыкновенно дѣлалъ это съ Ларисой Гурьевной.
— Она отказалась, ушла на свою половину и заперлась. Меня отъ ея имени вызвали по телефону. Я засталъ разгаръ эфирной оргіи. Вы знаете, что всѣ оргіи у него заключаются въ томъ, чтобы полулежать на диванѣ и держать свою даму за руку. При этомъ онъ получаетъ наивысшія, какъ увѣрялъ меня не разъ, наслажденія. Одно изъ своихъ видѣній онъ разсказалъ намъ сегодня. Ничего особеннаго въ нихъ я не нахожу. Но вѣдь эфироманы неисправимы.
— Вотъ объ этомъ я и хотѣлъ пого
ворить съ вами,—прервалъ я его:—но сначала вы мнѣ скажите: онъ стрѣлялъ въ жену?
— Да. Она отняла у него флаконъ. Я удивляюсь самообладанію этой женщины. Она подошла, не глядя на его, такъ сказать, партнершу, и вырвала флаконъ изъ его рукъ. Онъ былъ въ самой начальной стадіи опьянѣнія, когда воля еще дѣйствуетъ, но уже только въ одномъ направленіи: къ яду. Эфироманы въ эту минуту очень опасны. Въ Парижѣ одинъ русскій эмигрантъ убилъ свою возлюбленную, розовую, здоровую крестьянку, за то, что она отказалась нюхать. Могло и сегодня тѣмъ же кончиться. Олимпанъ выстрѣлилъ два раза, но
Женщина изъ русской Буковины.Рис. изъ воен. альбома Н. И. Кравченко.
Я много видѣлъ въ жизни и знаю, до чего можетъ опускаться человѣкъ, но женщина, которая вышла на приглашеніе Броскина, заставила меня вздрогнуть.
При свѣтѣ бѣлаго, слегка начинающаго розовѣть, утра, лицо ея, быть можетъ, незамѣтное при вечернемъ огнѣ, было ужасно.
На немолодыхъ зеленовато-желтыхъ щекахъ горѣли два яркихъ пятна румянъ. Ротъ былъ подкрашенъ черновато-краснымъ карандашомъ. Усталые глаза прятались подъ рыжимъ, низко свисающимъ, парикомъ, на которомъ плохо держалась огромная, голубая шляпа.
Мгновенно, вмѣстѣ съ чувствомъ отвращенія, во мнѣ встало воспоминаніе о золотокудрой красавицѣ, которую только что описывалъ намъ Олимпанъ. Царица видѣній моего бѣднаго друга стояла передо мной— цвѣтъ волосъ и шляпы, а, главное, ея присутствіе здѣсь говорили объ этомъ ясно.
Я не умѣлъ скрыть своихъ чувствъ, и женщина, проходя мимо меня, сдѣлала презрительную гримассу. Броскинъ торопливо проводилъ ее въ переднюю, я слышалъ, какъ хлопнула дверь, а черезъ нѣсколько минутъ мы съ нимъ шли по каналу въ сторону, противоположную той, куда ушла женщина.
Помню, было уже яркое утро, всѣ тайны бѣлой ночи разлетѣлись при первыхъ же лучахъ солнца. Каналъ казался грязнымъ. Было странно, что на улицахъ нѣтъ еще суетни, и стыдно за неприглядность нашихъ стѣнъ.
Мы долго молчали, потомъ Броскинъ сказалъ:
— Вы давно его знаете?
— Олимпана? Очень давно.
— Я его пользую первый годъ. И, признаюсь, болѣе отвратительной картины не встрѣчалъ.
— Можетъ быть, вы разскажете, что тутъ произошло?
Мы съ нимъ мало были знакомы, встрѣчались только у Олимпана. Онъ съ минуту поколебался, потомъ махнулъ рукой:
— Все равно, вѣдь вы сами все видѣли. Вы обратили вниманіе на эту женщину? Онъ, сумасшедшій че
ловѣкъ, позвалъ ее изъ окна, чтобы вмѣстѣ нюхать эфиръ.
— Онъ обыкновенно дѣлалъ это съ Ларисой Гурьевной.
— Она отказалась, ушла на свою половину и заперлась. Меня отъ ея имени вызвали по телефону. Я засталъ разгаръ эфирной оргіи. Вы знаете, что всѣ оргіи у него заключаются въ томъ, чтобы полулежать на диванѣ и держать свою даму за руку. При этомъ онъ получаетъ наивысшія, какъ увѣрялъ меня не разъ, наслажденія. Одно изъ своихъ видѣній онъ разсказалъ намъ сегодня. Ничего особеннаго въ нихъ я не нахожу. Но вѣдь эфироманы неисправимы.
— Вотъ объ этомъ я и хотѣлъ пого
ворить съ вами,—прервалъ я его:—но сначала вы мнѣ скажите: онъ стрѣлялъ въ жену?
— Да. Она отняла у него флаконъ. Я удивляюсь самообладанію этой женщины. Она подошла, не глядя на его, такъ сказать, партнершу, и вырвала флаконъ изъ его рукъ. Онъ былъ въ самой начальной стадіи опьянѣнія, когда воля еще дѣйствуетъ, но уже только въ одномъ направленіи: къ яду. Эфироманы въ эту минуту очень опасны. Въ Парижѣ одинъ русскій эмигрантъ убилъ свою возлюбленную, розовую, здоровую крестьянку, за то, что она отказалась нюхать. Могло и сегодня тѣмъ же кончиться. Олимпанъ выстрѣлилъ два раза, но
Женщина изъ русской Буковины.Рис. изъ воен. альбома Н. И. Кравченко.