ЛУКОМОРЬЕ
№ 32.
8 августа 1915 г
Исцѣленіе.
Весною, годъ тому назадъ, я былъ разбуженъ продолжительнымъ, неотступнымъ звонкомъ телефона. Вскочивъ съ постели, я мелькомъ заглянулъ въ окно. Изъ моей мансарды открывался великолѣпный видъ. Шпицъ Адмиралтейства сіялъ какимъ-то молодымъ, золотымъ сіяніемъ. Зеленовато-синяя Нева плыла, какъ завороженная. Въ окнахъ дворцовъ пламенѣла уже ранняя заря. Я былъ радъ, что меня разбудилъ телефонъ, такъ плѣнительна была картина.
— Кто?—спросилъ я соннымъ голосомъ.
— Говоритъ Броскинъ, отъ Мохрова. Немедленно пріѣзжайте.
— Опять?
— И въ тяжелой формѣ. — Сейчасъ буду.
Я быстро одѣлся и вышелъ.
Воздухъ былъ удивительно прозраченъ и прохладенъ. Рѣдкія фигуры прохожихъ рѣзко чернѣли на фонѣ весеннихъ бульваровъ. На скамейкѣ сидѣла парочка съ блѣдными лицами и обведенными синевой глазами. Въ такую ночь только извозчики могли спать безмятежно. Я разбудилъ одного изъ нихъ, и мы поѣхали по звонкимъ улицамъ, казавшимся необыкновенно длинными.
Олимпанъ Ивановичъ Мохровъ
жилъ въ собственномъ особнякѣ на одномъ изъ каналовъ, на особенно красивой его извилинѣ. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ многочисленныхъ уже людей, которые цѣнятъ красоту невской столицы, и находилъ, что наши каналы красивѣй венеціанскихъ.
Я скоро подъѣхалъ къ подъѣзду, въ которомъ оставался незакрытымъ огонь. Этотъ фонарь, горящій за стеклами подъѣзда въ то время, когда улицы залиты бѣлымъ, магическимъ свѣтомъ, произвелъ на меня тревожное и отвратительное впечатлѣніе и сразу погрузилъ меня въ болѣзненную атмосферу, которой окружалъ всю свою жизнь Олимпанъ Мохровъ.
Мнѣ открылъ дверь лысый старикъ, съ покорными глазами. Онъ достался Мохрову отъ его отца, полусумасшедшаго помѣщика южныхъ губерній.
— Все благополучно?—спросилъ я. — Такъ точно,—со вздохомъ отвѣтилъ старикъ.
— Баринъ у себя?
— У себя въ кабинетѣ съ докторомъ. Когда я прошелъ въ комнаты, я услышалъ, что старикъ говорилъ мнѣ вслѣдъ:
— А зеркало-то! Зеркало! Стариннаго стекла—и вдребезги! Трахъ и готово! Сколько лѣтъ въ него покойница барыня глядѣли!
Мнѣ показалось, что старикъ даже захныкалъ. Пройдя столовую, я увидѣлъ , что чудесное, въ рѣзномъ орѣхѣ, зеркало разбито на куски, повидимому, выстрѣломъ изъ револьвера. Залахъ пороха еще сильно чувствовался въ гостиной, къ нему примѣшивался еще другой запахъ, противный, приторный, сосущій сердце, которымъ такъ часто пахло въ квартирѣ Мохрова.
Свѣтъ былъ данъ маленькій, голубоватый, изъ рукъ небольшой бронзовой нагой японочки, стоявшей въ углу. Свѣтъ бѣлой ночи давно заглушилъ электричество, и японочка свѣтила очень безпомощно.
На диванѣ въ безпорядкѣ валялись какія-то пушистыя шкуры. Шитыя нѣжными шелками подушки лежали тутъ же на полу.
Изъ кабинета доносился слабый, капризный голосъ Мохрова и усталый, но настойчивый голосъ доктора Броскина.
Я вошелъ въ кабинетъ.
Олимпанъ лежалъ на диванѣ, съ мокрымъ полотенцемъ на головѣ. Меня поразила красота его головы въ этомъ бѣломъ тюрбанѣ, оттѣнявшемъ смуглую его кожу. Губы его были налиты кровью, большіе синіе глаза его выражали тупое отчаяніе; онъ былъ
№ 32.
8 августа 1915 г
Исцѣленіе.
Весною, годъ тому назадъ, я былъ разбуженъ продолжительнымъ, неотступнымъ звонкомъ телефона. Вскочивъ съ постели, я мелькомъ заглянулъ въ окно. Изъ моей мансарды открывался великолѣпный видъ. Шпицъ Адмиралтейства сіялъ какимъ-то молодымъ, золотымъ сіяніемъ. Зеленовато-синяя Нева плыла, какъ завороженная. Въ окнахъ дворцовъ пламенѣла уже ранняя заря. Я былъ радъ, что меня разбудилъ телефонъ, такъ плѣнительна была картина.
— Кто?—спросилъ я соннымъ голосомъ.
— Говоритъ Броскинъ, отъ Мохрова. Немедленно пріѣзжайте.
— Опять?
— И въ тяжелой формѣ. — Сейчасъ буду.
Я быстро одѣлся и вышелъ.
Воздухъ былъ удивительно прозраченъ и прохладенъ. Рѣдкія фигуры прохожихъ рѣзко чернѣли на фонѣ весеннихъ бульваровъ. На скамейкѣ сидѣла парочка съ блѣдными лицами и обведенными синевой глазами. Въ такую ночь только извозчики могли спать безмятежно. Я разбудилъ одного изъ нихъ, и мы поѣхали по звонкимъ улицамъ, казавшимся необыкновенно длинными.
Олимпанъ Ивановичъ Мохровъ
жилъ въ собственномъ особнякѣ на одномъ изъ каналовъ, на особенно красивой его извилинѣ. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ многочисленныхъ уже людей, которые цѣнятъ красоту невской столицы, и находилъ, что наши каналы красивѣй венеціанскихъ.
Я скоро подъѣхалъ къ подъѣзду, въ которомъ оставался незакрытымъ огонь. Этотъ фонарь, горящій за стеклами подъѣзда въ то время, когда улицы залиты бѣлымъ, магическимъ свѣтомъ, произвелъ на меня тревожное и отвратительное впечатлѣніе и сразу погрузилъ меня въ болѣзненную атмосферу, которой окружалъ всю свою жизнь Олимпанъ Мохровъ.
Мнѣ открылъ дверь лысый старикъ, съ покорными глазами. Онъ достался Мохрову отъ его отца, полусумасшедшаго помѣщика южныхъ губерній.
— Все благополучно?—спросилъ я. — Такъ точно,—со вздохомъ отвѣтилъ старикъ.
— Баринъ у себя?
— У себя въ кабинетѣ съ докторомъ. Когда я прошелъ въ комнаты, я услышалъ, что старикъ говорилъ мнѣ вслѣдъ:
— А зеркало-то! Зеркало! Стариннаго стекла—и вдребезги! Трахъ и готово! Сколько лѣтъ въ него покойница барыня глядѣли!
Мнѣ показалось, что старикъ даже захныкалъ. Пройдя столовую, я увидѣлъ , что чудесное, въ рѣзномъ орѣхѣ, зеркало разбито на куски, повидимому, выстрѣломъ изъ револьвера. Залахъ пороха еще сильно чувствовался въ гостиной, къ нему примѣшивался еще другой запахъ, противный, приторный, сосущій сердце, которымъ такъ часто пахло въ квартирѣ Мохрова.
Свѣтъ былъ данъ маленькій, голубоватый, изъ рукъ небольшой бронзовой нагой японочки, стоявшей въ углу. Свѣтъ бѣлой ночи давно заглушилъ электричество, и японочка свѣтила очень безпомощно.
На диванѣ въ безпорядкѣ валялись какія-то пушистыя шкуры. Шитыя нѣжными шелками подушки лежали тутъ же на полу.
Изъ кабинета доносился слабый, капризный голосъ Мохрова и усталый, но настойчивый голосъ доктора Броскина.
Я вошелъ въ кабинетъ.
Олимпанъ лежалъ на диванѣ, съ мокрымъ полотенцемъ на головѣ. Меня поразила красота его головы въ этомъ бѣломъ тюрбанѣ, оттѣнявшемъ смуглую его кожу. Губы его были налиты кровью, большіе синіе глаза его выражали тупое отчаяніе; онъ былъ