Съ подчаскомъ своимъ онъ сидѣлъ впереди караула въ окопѣ.
Разрывая на клочья пелену густого тумана, застилавшаго всю мѣстность вокругъ, сзади—па востокѣ—сталъ разгораться разсвѣтный пожаръ. Когда тамъ все прогорѣло, исподволь сдѣлался виднымъ огромнѣйшій кругъ кроваваго солнца, и туманъ дымомъ пошелъ въ небеса.
Часовой и подпасокъ все время напряженно смотрѣли впередъ. Съ разсвѣтомъ вся даль постепенно открылась предъ ними. И видно ужъ стало: сжатое поле, луга, дальше—кусты, потомъ опять желтое поле, уходящее въ гору, на которой—село.
Часовой щелкнулъ тихонько по ремню ружья. Подпасокъ, къ которому относился этотъ сигналъ, придвинулся къ часовому вплотную.
— Ай углядѣлъ что-нибудь?—спросилъ онъ чуть слышно.
— Кажется, братецъ, кто-то идетъ верхами.
— Да ну! Гдѣ?
— Вонъ, гдѣ жнивье, фудто темнѣе, отъ кустовъ поправѣй.
Подпасокъ долго смотрѣлъ въ указанномъ направленіи. — Не вижу.
Онъ протеръ глаза, опять долго смотрѣлъ отъ кустовъ поправѣй, на темное мѣсто сжатаго поля и опять произнесъ потихоньку:
— Ничего не видать. Тебѣ, должно померещилось.
А Дубковъ, самый дальнозоркій изъ роты, впившись глазами во что-то замѣченное имъ, словно не слышалъ подпаска.
— Буде глаза-то слѣпить! Показалось, а ты...
Подпасокъ слегка дернулъ Дубкова. — Слышь, Полосатая Дура, брось зря-то въ одно мѣсто глядѣть! Чего добраго, съ боковъ прозѣваемъ.
— Верхами, рука, отсохни! И прямо на насъ,—чуть не вскрикнулъ встрепенувшійся вдругъ часовой.
Минуту-другую спустя, и подпасокъ замѣтилъ, какъ по откосу въ кусты, разсыпавшись въ рѣдкую цѣпь, шагомъ спускались нѣсколько всадниковъ.
— Ихніе,—сказалъ тутъ Дубковъ: хорма не наша,—и отъ волненія голосъ у него задрожалъ.
— Значитъ, разъѣздъ на развѣдку идетъ,—догадался подпасокъ.—Ну и глазастъ же ты, братецъ ты мой!
Изъ кустовъ по лугу нѣмцы пошли легкою рысью и опять стали сбиваться въ общую группу.
Подпасокъ быстро поползъ назадъ
доложить начальнику караула о замѣченномъ противникѣ.
Нзамѣтно, одинъ за другимъ чины караула стали переползать на линію часового и занимать тамъ заранѣе вырытый стрѣлковый окопъ. Противникъ все приближался...
— По кавалеріи, постоянный, пальба отдѣленіемъ!—тихо скомандовалъ начальникъ полевого караула.
Всѣ изготовились. И видно было, какъ команда взволновала солдатъ. Сотни разъ они слышали и исполняли эту команду на занятіяхъ, исполняли, въ силу привычки, хладнокровно, отчетливо, быстро. Но когда предъ ними вдругъ оказалась впервые не мнимая цѣль, не щиты бездушныхъ мишеней, а живые вооруженные люди верхомъ на коняхъ, получилось впечатлѣніе, будто каждый изъ нихъ никогда не бралъ въ руки винтовку, и растерялся не зная, что куда повернуть, гдѣ нажать и какъ поудобнѣе самому примоститься .
Выждавъ подходящій моментъ, начальникъ произнесъ:
— Отдѣленіе!—и хотѣлъ протянуть это привычное слово привычной команды, но голосъ сорвался.
Зная правило, что по наступающей конницѣ открывается залповый огонь при ея приближеніи на дистанцію шаговъ около двухсотъ, стрѣлки замерли въ ожиданіи, когда противникъ пройдетъ нужное разстояніе и когда раздастся исполнительная команда начальника—«пли!»
Бахъ!—вдругъ грянулъ въ окопѣ испугавшій всѣхъ выстрѣлъ въ то самое время, когда до разъѣзда противника оставалось еще не менѣе шестисотъ шаговъ.
Взметнувши руками, точно хватаясь за что-ѣо вверху, одинъ изъ разъѣзда качнулся назадъ почти до самаго крупа. Лошадь круто рванулась влѣво—впередъ и, какъ вихрь, понесла; въ воздухѣ мелькнули ноги сраженнаго всадника и онъ кулемъ упалъ тутъ же на сжатое поле.
Остальные въ разъѣздѣ моментально повернули назадъ и полнымъ карьеромъ помчались къ кустамъ.
Въ окопѣ, вмѣсто дружнаго встрѣчнаго залпа, пошелъ суетливый частый огонь по отступающимъ.
Нѣмцы скрылись въ кустахъ...
— Кто сорвалъ залпъ, лиходѣй?!— внѣ себя отъ ярости, спрашивалъ начальникъ караула.
— Я, господинъ отдѣленный!—признался Дубковъ, упавшимъ до шопота голосомъ...
3.
— Какъ же такъ, братецъ мой, стрѣляешь ты, не выдержавъ команды?—умышленно-грозно допытывалъ ротный командиръ рядового Дубкова.—Вѣдь учили тебя!
Тотъ смущенно лишь хлопалъ глазами.
— Пойми, глупый, если бъ не ты, изъ нихъ ни одинъ бы не скрылся. А теперь—испортилъ все дѣло, олухъ небесный!
— Виноватъ, ваше высокоблагородіе! Палецъ... Все палецъ, ваше высокоблагородіе!
— Ахъ, при чемъ палецъ!
— Будто судорогой скрючило...
Самъ-то я цѣлюсь, все цѣлюсь въ его... въ нѣмца все цѣлюсь, а палецъ, ка-акъ дернетъ за спускъ!..
— Хм... Удивительный палецъ. Ну, не плачь! А куда же ты точку-то бралъ, когда цѣлился?
— Самую евонную башку на мушку сажалъ, ваше высокоблагородіе!
— Вѣрно. Въ башку и попалъ. За это, братъ, молодецъ!
— Гы!., радъ стараться, ваше высокоблагородіе!
— Наповалъ укокошилъ. Ступай! Да въ другой разъ будь умнѣй, здѣсь—война.
И тѣмъ весь инщшдентъ былъ исчерпанъ...
Рота смѣнилась и пришла на бивакъ. Цѣлый день Дубковъ ходилъ, какъ въ воду опущенный. За обѣдомъ онъ не ѣлъ ничего, а къ ужину даже не вышелъ.
Ночью спавшіе съ нимъ вмѣстѣ въ палаткѣ услышали, какъ онъ, уткнувшись лицомъ въ вещевой мѣшокъ, служившій ему подушкой, глухо рыдалъ.
— Ну, и баба же ты! Ну, сорвалъ залпъ, сдѣлалъ ошибку, чего жъ голосить? Опять же ротный командиръ не токмо что ругать—похвалилъ,— стали его утѣшать.
— Ты теперь, можно сказать, изо всей нашей роты ерой—первый убилъ нѣмчуру. Починъ для всѣхъ сдѣлалъ. Опричь того, мѣткость свою показалъ, съ одной пули черепокъ пробуравилъ.
— О-охъ, лихонько мнѣ!..
— А монетъ, боленъ чѣмъ, братцы? Доложить фельдфебелю, что-ль? Самъто онъ развѣ толкомъ что скажетъ.
— О-охъ, не надо докладывать!
— А чего же расхлопался? Даже другимъ нутро вередишь.
— Спать не могу. Тягостно какъ-то
внутрѣ.