Не грусти. Будутъ новыя весны, Будутъ зори, какъ нѣжность ланитъ; Утромъ вѣтеръ, лѣнивый и росный. Вѣткой липы въ окно постучитъ.
Выйдешь въ садъ,—не зима ли ужъ снова? Чуть въ аллеѣ забудешься ты.
Окропитъ тебя дождь лепестковый, Яблонь нѣжно-душистыхъ цвѣты. Затерявшись въ аллеяхъ тѣнистыхъ,
Ты вздохнешь, но не вздохомъ тоски... А въ твоихъ волосахъ золотистыхъ, Точно снѣгъ, задрожатъ лепестки...
Андрей Чубаровъ.
ЧУДО.
Мы сидѣли за столикомъ прямо противъ открытой сцены и жадно ѣли шашлыкъ.
Приготовленъ онъ былъ въ достаточной степени скверно, поданъ былъ безъ надлежащаго «сопровожденія», о бутылкѣ—другой кахетинскаго и думать было нечего; но, все-таки, мы были довольны, какъ могутъ быть довольны люди, вчера еще лишенные всего, чѣмъ ежедневно балуетъ городская спокойная жизнь равнодушныхъ и пресыщенныхъ представителей «тыла».
Когда же намъ подали по стакану душистаго, крѣпкаго кофэ, мы окончательно пришли въ благодушное настроеніе.
— Кочешь сыгару?—спросилъ меня князь Кванчехадзе.
—Давай!—согласился я.
Нашъ третій товарищъ, черномазый казачій хорунжій, тоже вооружился сигарой, освѣдомившись предварительно—какимъ концомъ берутъ ее въ ротъ.
Въ это время на сцену вышла высокая рыжая женщина съ очаровательной улыбкой на миломъ лицѣ и довольно приличнымъ голосомъ стала пѣть.
— Откуда это?—спросилъ я князя, стараясь припомнить знакомый мотивъ.
— Свэтлачкы!—бросилъ онъ, одѣваясь облакомъ сигарнаго дыма.
Казачій хорунжій закашлялся и поправилъ повязку, на которой висѣла рука.
— Какъ иногда странно случается въ жизни,—обратился онъ къ намъ,— иногда очень и очень значительныя
событія зависятъ отъ совершенно ничтожныхъ причинъ.
— Фылософыя!—промычалъ князь. — Нѣтъ! То, о чемъ я говорю, не философія!—Медленно протянулъ хорунжій, растаптывая каблукомъ сигару.
— Это было въ серединѣ іюля, сейчасъ же послѣ боевъ подъ N. Нашъ корпусъ тогда отходилъ на сѣверовостокъ, и наша дивизія прикрывала собой отступленіе.
Теперь уже и я и князь Кванчехадзе перестали глядѣть на сцену. Казачій хорунжій почти никогда не разсказывалъ; и если онъ началъ теперь вспоминать, то вѣроятно придется услышать что-нибудь очень занятное: георгіевское оружіе и кресты, которыхъ у него было два, не легко достаются.
ЛУКОМОРЬЕ
№ 44.
31 октября 1915 г.
Выйдешь въ садъ,—не зима ли ужъ снова? Чуть въ аллеѣ забудешься ты.
Окропитъ тебя дождь лепестковый, Яблонь нѣжно-душистыхъ цвѣты. Затерявшись въ аллеяхъ тѣнистыхъ,
Ты вздохнешь, но не вздохомъ тоски... А въ твоихъ волосахъ золотистыхъ, Точно снѣгъ, задрожатъ лепестки...
Андрей Чубаровъ.
ЧУДО.
Мы сидѣли за столикомъ прямо противъ открытой сцены и жадно ѣли шашлыкъ.
Приготовленъ онъ былъ въ достаточной степени скверно, поданъ былъ безъ надлежащаго «сопровожденія», о бутылкѣ—другой кахетинскаго и думать было нечего; но, все-таки, мы были довольны, какъ могутъ быть довольны люди, вчера еще лишенные всего, чѣмъ ежедневно балуетъ городская спокойная жизнь равнодушныхъ и пресыщенныхъ представителей «тыла».
Когда же намъ подали по стакану душистаго, крѣпкаго кофэ, мы окончательно пришли въ благодушное настроеніе.
— Кочешь сыгару?—спросилъ меня князь Кванчехадзе.
—Давай!—согласился я.
Нашъ третій товарищъ, черномазый казачій хорунжій, тоже вооружился сигарой, освѣдомившись предварительно—какимъ концомъ берутъ ее въ ротъ.
Въ это время на сцену вышла высокая рыжая женщина съ очаровательной улыбкой на миломъ лицѣ и довольно приличнымъ голосомъ стала пѣть.
— Откуда это?—спросилъ я князя, стараясь припомнить знакомый мотивъ.
— Свэтлачкы!—бросилъ онъ, одѣваясь облакомъ сигарнаго дыма.
Казачій хорунжій закашлялся и поправилъ повязку, на которой висѣла рука.
— Какъ иногда странно случается въ жизни,—обратился онъ къ намъ,— иногда очень и очень значительныя
событія зависятъ отъ совершенно ничтожныхъ причинъ.
— Фылософыя!—промычалъ князь. — Нѣтъ! То, о чемъ я говорю, не философія!—Медленно протянулъ хорунжій, растаптывая каблукомъ сигару.
— Это было въ серединѣ іюля, сейчасъ же послѣ боевъ подъ N. Нашъ корпусъ тогда отходилъ на сѣверовостокъ, и наша дивизія прикрывала собой отступленіе.
Теперь уже и я и князь Кванчехадзе перестали глядѣть на сцену. Казачій хорунжій почти никогда не разсказывалъ; и если онъ началъ теперь вспоминать, то вѣроятно придется услышать что-нибудь очень занятное: георгіевское оружіе и кресты, которыхъ у него было два, не легко достаются.
ЛУКОМОРЬЕ
№ 44.
31 октября 1915 г.