ЛУКОМОРЬЕ
№ 41.
10 октября 1915 г.
Болгарамъ.
Свершилось. Хитростью упорной Убита честь. Еще одинъ
Подъемлетъ мечъ на нивѣ черной Братоубійца палладинъ!
Ужели, правда, о, болгаре,
Что факелъ вашъ въ огнѣ войны, Ужель въ убійственномъ пожарѣ Живыя узы сожжены!
Еще не въ силахъ сердце вѣрить Испепеляющему сну,
Еще разсудку не измѣрить Измѣны черной глубину...
Итакъ—забыто все, что было: И честь, и вѣра, и любовь;
Освобожденная забыла
Освободительницы кровь! Да, все ужасной дышетъ новью, Не черный вымыселъ, не сонъ: Славянскій мечъ славянской
кровью Отнынѣ будетъ обагренъ.
Ударилъ громъ и вынутъ жребій Братоубійцу судитъ Богъ. Еще одинъ сіяетъ въ небѣ Величья нашего залогъ.
И дѣти гибнувшихъ подъ Плев
ной За честь отчизны—рады лечь...
Но страшенъ ликъ Россіи гнѣвной, Въ ея десницѣ —грозенъ мечъ! И съ ними тѣхъ героевъ тѣни, Благословеніе и месть,
Что полегли въ огнѣ сраженій За жизнь Болгаріи и честь!..
Пройдутъ года. Войны потемкц Замѣнитъ золото огней...
Прочтутъ безстрашные потомки Страницы скорбныхъ нашихъ дней... Но ужасъ въ душахъ колыхнется, Узнавшихъ черный жребій твой,
И каждый, каждый содрогнется; Передъ измѣной роковой!
Георгій Ивановъ.
ПИСЬМО.
Иванъ Анисимовичъ сѣлъ на скамейку и развернулъ газету.
Среди извѣщеній объ умершихъ значился какой-то его однофамилецъ:
Константинъ Федоровичъ Мауринъ. послѣ тяжкой и продолжительной болѣзни волею Божіею тихо скончался, о чемъ жена и дочь...
Это сходство фамилій показалось Ивану Анисимовичу не случайнымъ— такими смутными и тягостными были его мысли.
По аллеѣ влажный рѣзковатый вѣтеръ гналъ желтые оранжевые и почти красные листья—много ихъ нападало въ прудъ, который словно отъ того и морщился.
Читать не хотѣлось.
Перевелъ взглядъ съ газетныхъ строкъ на руки—были они желтыя, высохшія—совсѣмъ стариковскія.
Съ каждымъ днемъ онъ все. болѣе убѣждался, что жизнь—прошла мимо—все какъ-то не успѣвалъ, по нерѣшительности своей, да и не удавалось многое. Теперь же на сорокъ девятомъ году почувствовалъ усталость и безразличіе—малозначущія встрѣчи, дома тихое уныніе вещей и пустые томительные вечера.
Утреннія прогулки—сюда въ садъ стали обычными-любилъ онъ его старину—укромный Петровскій домикъ строгую чугунную ограду и потемнѣвшія отъ времени статуи; просиживалъ иной разъ, глядя на гуляющихъ часа по два,—ровное бормотанье города, гудки пароходовъ съ Невы, шумъ деревьевъ—всестоль знакомое и понятное—умиротворяло, его онъ забывалъ о себѣ и только слушалъ да наблюдалъ вокругъ—по не такъ
оно въ осенніе неказистые дни — среди голыхъ сучьевъ и вздохи, и свисты, и торопливый шорохъ испуга—никого нѣтъ въ саду, мокреть и надоѣдливое мельканіе листовъ.
«Только и читать что о покойникахъ,—не то усмѣхнулся, не то лишь покривилъ ротъ Иванъ Анисимовичъ и поднялся со скаемйки...
Медленно шелъ и накалывались на остріе листья палки; еще издали увидѣлъ, что на поворотѣ лежитъ что-то бѣлое—оказалось письмо.
Поднялъ и прочиталъ адресъ:
Маргаритѣ Владимировнѣ
Лебедевой
.... улица... домъ...
Письмо было перегнуто пополамъ, должно быть, у потерявшей его, оно лежало въ сумочкѣ или въ карманѣ:
№ 41.
10 октября 1915 г.
Болгарамъ.
Свершилось. Хитростью упорной Убита честь. Еще одинъ
Подъемлетъ мечъ на нивѣ черной Братоубійца палладинъ!
Ужели, правда, о, болгаре,
Что факелъ вашъ въ огнѣ войны, Ужель въ убійственномъ пожарѣ Живыя узы сожжены!
Еще не въ силахъ сердце вѣрить Испепеляющему сну,
Еще разсудку не измѣрить Измѣны черной глубину...
Итакъ—забыто все, что было: И честь, и вѣра, и любовь;
Освобожденная забыла
Освободительницы кровь! Да, все ужасной дышетъ новью, Не черный вымыселъ, не сонъ: Славянскій мечъ славянской
кровью Отнынѣ будетъ обагренъ.
Ударилъ громъ и вынутъ жребій Братоубійцу судитъ Богъ. Еще одинъ сіяетъ въ небѣ Величья нашего залогъ.
И дѣти гибнувшихъ подъ Плев
ной За честь отчизны—рады лечь...
Но страшенъ ликъ Россіи гнѣвной, Въ ея десницѣ —грозенъ мечъ! И съ ними тѣхъ героевъ тѣни, Благословеніе и месть,
Что полегли въ огнѣ сраженій За жизнь Болгаріи и честь!..
Пройдутъ года. Войны потемкц Замѣнитъ золото огней...
Прочтутъ безстрашные потомки Страницы скорбныхъ нашихъ дней... Но ужасъ въ душахъ колыхнется, Узнавшихъ черный жребій твой,
И каждый, каждый содрогнется; Передъ измѣной роковой!
Георгій Ивановъ.
ПИСЬМО.
Иванъ Анисимовичъ сѣлъ на скамейку и развернулъ газету.
Среди извѣщеній объ умершихъ значился какой-то его однофамилецъ:
Константинъ Федоровичъ Мауринъ. послѣ тяжкой и продолжительной болѣзни волею Божіею тихо скончался, о чемъ жена и дочь...
Это сходство фамилій показалось Ивану Анисимовичу не случайнымъ— такими смутными и тягостными были его мысли.
По аллеѣ влажный рѣзковатый вѣтеръ гналъ желтые оранжевые и почти красные листья—много ихъ нападало въ прудъ, который словно отъ того и морщился.
Читать не хотѣлось.
Перевелъ взглядъ съ газетныхъ строкъ на руки—были они желтыя, высохшія—совсѣмъ стариковскія.
Съ каждымъ днемъ онъ все. болѣе убѣждался, что жизнь—прошла мимо—все какъ-то не успѣвалъ, по нерѣшительности своей, да и не удавалось многое. Теперь же на сорокъ девятомъ году почувствовалъ усталость и безразличіе—малозначущія встрѣчи, дома тихое уныніе вещей и пустые томительные вечера.
Утреннія прогулки—сюда въ садъ стали обычными-любилъ онъ его старину—укромный Петровскій домикъ строгую чугунную ограду и потемнѣвшія отъ времени статуи; просиживалъ иной разъ, глядя на гуляющихъ часа по два,—ровное бормотанье города, гудки пароходовъ съ Невы, шумъ деревьевъ—всестоль знакомое и понятное—умиротворяло, его онъ забывалъ о себѣ и только слушалъ да наблюдалъ вокругъ—по не такъ
оно въ осенніе неказистые дни — среди голыхъ сучьевъ и вздохи, и свисты, и торопливый шорохъ испуга—никого нѣтъ въ саду, мокреть и надоѣдливое мельканіе листовъ.
«Только и читать что о покойникахъ,—не то усмѣхнулся, не то лишь покривилъ ротъ Иванъ Анисимовичъ и поднялся со скаемйки...
Медленно шелъ и накалывались на остріе листья палки; еще издали увидѣлъ, что на поворотѣ лежитъ что-то бѣлое—оказалось письмо.
Поднялъ и прочиталъ адресъ:
Маргаритѣ Владимировнѣ
Лебедевой
.... улица... домъ...
Письмо было перегнуто пополамъ, должно быть, у потерявшей его, оно лежало въ сумочкѣ или въ карманѣ: