кругомъ. Возвращаясь изъ Гордѣевки, имѣнія красавицы m-me Ширай, Катя съ тяжелымъ чувствомъ описывала:
— М-mе Ширай вся въ тончайшихъ кружевахъ читаетъ Ламартина, полулежа въ креслѣ, сантиментально восторгается каждой строчкой. А въ сѣняхъ дикаго вида мужикъ въ свитѣ и лаптяхъ дожидается терпѣливо часами, пока его допустятъ къ барынѣ... Да и допустятъ ли еще.
И совсѣмъ уже разстроенная возвращалась Катя изъ Гринева, имѣнія княгини Голицыной. Пышность, великолѣпіе, громадный барскій домъ съ колоннами и въ немъ — одна-одинешенька старуха-княгиня, окруженная раболѣпной дворней изъ двухсотъ человѣкъ...
Спозаранку, съ дѣтства глубоко запоминала «тетя Катя» такіе примѣры соціальнаго неравенства.
Годы уходятъ, уже и молодость наступила. Хочется самостоятельности, свободы, чтобы нераздѣльно отдаться теченію, которое давно уже такъ властно манитъ и влечетъ къ себѣ... А бабушка Ольга Ивановна говоритъ:
— Не забывай, что ты Вериго. Можно снисходить къ нимъ, жалѣть ихъ, хотя они по-своему и счастливы. Но разница между бѣлой и черной костью была и будетъ. Однимъ словомъ, пора тебѣ замужъ, вслѣдъ за Наташей и Олей...
Въ первый разъ арестована была Брешко-Брешковская въ Подольской губерніи въ одномъ изъ селъ, гдѣ переодѣтая крестьянкою вела пропаганду. Доставленная въ Кіевъ, допрашивалась она товарищемъ прокурора, нынѣ сенаторомъ Желеховскимъ. На вопросы: кто она, матушка называлась крестьянкою, не помнящей родства.
Желеховскій слушалъ, скептически улыбаясь.
— Полно вамъ запираться, я еще не встрѣчалъ крестьянокъ, съ такими маленькими, бѣлыми дворянскими руками!
Дѣйствительно, руки у матушки были всегда красивыя. Ни тяжкіе годы жизни въ нечеловѣческихъ условіяхъ, ни грубый физическій трудъ въ Сибири, гдѣ приходилось самой все дѣлать, ничто не могло испортить, огрубить этихъ тонкихъ, бѣлыхъ восковато-блѣдныхъ рукъ.
Жажда чтенія у матушки была всегда колоссальная. Родными посылались ей въ Сибирь цѣлые сундуки всевозможныхъ книгъ на русскомъ, французскомъ, англійскомъ и нѣмецкомъ языкахъ. Все это проглатывавалось, и матушка требовала еще новыхъ и новыхъ книгъ.
Въ девяносто седьмомъ году матушкѣ по манифесту разрѣшено было вернуться. Это былъ для насъ всѣхъ великій семейный праздникъ, совпавшій съ рождественскими праздниками. Съѣхались всѣ мы въ томъ самомъ имѣніи «Лугойенъ», гдѣ въ скромной сельской церкви много лѣтъ назадъ написаны были матушкою упомянутые образа. Сестры и братья Екатерины Константиновны приблизительно однолѣтки, — разница въ нѣсколькихъ годахъ, — жившіе на волѣ, на свободѣ, казались стариками рядомъ съ этой энергичной и сильной «каторжанкой», въ густыхъ пепельносѣдыхъ кудряхъ. Она увидѣла цѣлое взрослое поколѣніе племянниковъ и племянницъ, увидѣла двадцати-трехлѣтняго сына, котораго волей неволей ей пришлось покинуть чуть ли не шестинедѣльнымъ ребенкомъ.
«Тетя Катя» всѣхъ очаровала, сразу ставъ кумиромъ молодежи. При всей ея глубокой идейности и партійномъ фанатизмѣ, въ жизни это былъ человѣкъ широкихъ взглядовъ, терпимый и мягкій.
Въ Россіи пробыла матушка тогда не болѣе двухъ лѣтъ: старый режимъ угнеталъ ее. Она задыхалась въ немъ. И вотъ она заграницей. Доносятся вѣсти объ ней изъ Парижа, изъ Америки. Ея появленіе на многочисленныхъ митингахъ вызывало пламенный энтузіазмъ тамъ, за океаномъ.
Подоспѣлъ девятьсотъ пятый годъ, вспыхнула революція и моя матушка очутилась въ Россіи.
Выданная правительству Азефомъ, она была арестована и посажена въ Петропавловскую крѣпость.
Разъ въ недѣлю мнѣ позволено было навѣщать ее. Приходилось говорить черезъ рѣшетку, въ присутствіи тюремщиковъ, жандармовъ и полковника Иванишина, человѣка, слава Богу, гуманнаго, облегчавшаго режимъ матушки, насколько это было въ его власти.
Черезъ два года Екатерину Константиновну судили. Шемякинъ судъ заранѣе предрѣшилъ участь «опаснойпочти семидесятилѣтней старухи. Сослали ее въ Киренскъ, откуда она пыталась бѣжать — у вы! — безуспѣшно. Въ наказаніе — иркутская тюрьма со всѣми ея кошмарами. Потомъ матушкѣ разрѣшили жить на частной квартирѣ. Десять сытыхъ мордастыхъ бездѣльниковъ городовыхъ и жандармовъ, которымъ мѣсто въ дѣйствующей арміи, неотступно слѣдили за каждымъ шагомъ больной старухи. Какая это была жизнь — судить можно изъ того, что за сорокъ лѣтъ Екатерина Константиновна впервые обмолвилась письмомъ, изъ каждой строчки котораго видно было, до чего невыносимъ проклятый и подлый гнетъ сыщиковъ. Это письмо ко мнѣ было опубликовано въ «Рѣчи», «Днѣи въ «Русскомъ словѣ» и др.
Это письмо я свезъ товарищу министра внутреннихъ дѣлъ Бѣлецкому, прося его смягчить дьявольскій режимъ. Бѣлецкій обѣщалъ протелеграфировать въ Иркутскъ. Матушку перевезли на поселеніе въ Минусинскъ. Ей жилось нѣсколько легче благодаря тому, что мѣстный исправникъ Цявловскій оказался порядочнымъ человѣкомъ.
И вотъ грянула Божьимъ громомъ революція, и «бабушка» этой самой русской революціи свободна и уже въ Петроградѣ. Можно представить себѣ ея безмѣрную радость и радость всѣхъ многочисленныхъ друзей и родныхъ и единомышленниковъ Екатерины Константиновны, которые увидятъ ее — свободную, теперь уже навсегда.
Н. Брешко-Брешковскій.
— М-mе Ширай вся въ тончайшихъ кружевахъ читаетъ Ламартина, полулежа въ креслѣ, сантиментально восторгается каждой строчкой. А въ сѣняхъ дикаго вида мужикъ въ свитѣ и лаптяхъ дожидается терпѣливо часами, пока его допустятъ къ барынѣ... Да и допустятъ ли еще.
И совсѣмъ уже разстроенная возвращалась Катя изъ Гринева, имѣнія княгини Голицыной. Пышность, великолѣпіе, громадный барскій домъ съ колоннами и въ немъ — одна-одинешенька старуха-княгиня, окруженная раболѣпной дворней изъ двухсотъ человѣкъ...
Спозаранку, съ дѣтства глубоко запоминала «тетя Катя» такіе примѣры соціальнаго неравенства.
Годы уходятъ, уже и молодость наступила. Хочется самостоятельности, свободы, чтобы нераздѣльно отдаться теченію, которое давно уже такъ властно манитъ и влечетъ къ себѣ... А бабушка Ольга Ивановна говоритъ:
— Не забывай, что ты Вериго. Можно снисходить къ нимъ, жалѣть ихъ, хотя они по-своему и счастливы. Но разница между бѣлой и черной костью была и будетъ. Однимъ словомъ, пора тебѣ замужъ, вслѣдъ за Наташей и Олей...
Въ первый разъ арестована была Брешко-Брешковская въ Подольской губерніи въ одномъ изъ селъ, гдѣ переодѣтая крестьянкою вела пропаганду. Доставленная въ Кіевъ, допрашивалась она товарищемъ прокурора, нынѣ сенаторомъ Желеховскимъ. На вопросы: кто она, матушка называлась крестьянкою, не помнящей родства.
Желеховскій слушалъ, скептически улыбаясь.
— Полно вамъ запираться, я еще не встрѣчалъ крестьянокъ, съ такими маленькими, бѣлыми дворянскими руками!
Дѣйствительно, руки у матушки были всегда красивыя. Ни тяжкіе годы жизни въ нечеловѣческихъ условіяхъ, ни грубый физическій трудъ въ Сибири, гдѣ приходилось самой все дѣлать, ничто не могло испортить, огрубить этихъ тонкихъ, бѣлыхъ восковато-блѣдныхъ рукъ.
Жажда чтенія у матушки была всегда колоссальная. Родными посылались ей въ Сибирь цѣлые сундуки всевозможныхъ книгъ на русскомъ, французскомъ, англійскомъ и нѣмецкомъ языкахъ. Все это проглатывавалось, и матушка требовала еще новыхъ и новыхъ книгъ.
Въ девяносто седьмомъ году матушкѣ по манифесту разрѣшено было вернуться. Это былъ для насъ всѣхъ великій семейный праздникъ, совпавшій съ рождественскими праздниками. Съѣхались всѣ мы въ томъ самомъ имѣніи «Лугойенъ», гдѣ въ скромной сельской церкви много лѣтъ назадъ написаны были матушкою упомянутые образа. Сестры и братья Екатерины Константиновны приблизительно однолѣтки, — разница въ нѣсколькихъ годахъ, — жившіе на волѣ, на свободѣ, казались стариками рядомъ съ этой энергичной и сильной «каторжанкой», въ густыхъ пепельносѣдыхъ кудряхъ. Она увидѣла цѣлое взрослое поколѣніе племянниковъ и племянницъ, увидѣла двадцати-трехлѣтняго сына, котораго волей неволей ей пришлось покинуть чуть ли не шестинедѣльнымъ ребенкомъ.
«Тетя Катя» всѣхъ очаровала, сразу ставъ кумиромъ молодежи. При всей ея глубокой идейности и партійномъ фанатизмѣ, въ жизни это былъ человѣкъ широкихъ взглядовъ, терпимый и мягкій.
Въ Россіи пробыла матушка тогда не болѣе двухъ лѣтъ: старый режимъ угнеталъ ее. Она задыхалась въ немъ. И вотъ она заграницей. Доносятся вѣсти объ ней изъ Парижа, изъ Америки. Ея появленіе на многочисленныхъ митингахъ вызывало пламенный энтузіазмъ тамъ, за океаномъ.
Подоспѣлъ девятьсотъ пятый годъ, вспыхнула революція и моя матушка очутилась въ Россіи.
Выданная правительству Азефомъ, она была арестована и посажена въ Петропавловскую крѣпость.
Разъ въ недѣлю мнѣ позволено было навѣщать ее. Приходилось говорить черезъ рѣшетку, въ присутствіи тюремщиковъ, жандармовъ и полковника Иванишина, человѣка, слава Богу, гуманнаго, облегчавшаго режимъ матушки, насколько это было въ его власти.
Черезъ два года Екатерину Константиновну судили. Шемякинъ судъ заранѣе предрѣшилъ участь «опаснойпочти семидесятилѣтней старухи. Сослали ее въ Киренскъ, откуда она пыталась бѣжать — у вы! — безуспѣшно. Въ наказаніе — иркутская тюрьма со всѣми ея кошмарами. Потомъ матушкѣ разрѣшили жить на частной квартирѣ. Десять сытыхъ мордастыхъ бездѣльниковъ городовыхъ и жандармовъ, которымъ мѣсто въ дѣйствующей арміи, неотступно слѣдили за каждымъ шагомъ больной старухи. Какая это была жизнь — судить можно изъ того, что за сорокъ лѣтъ Екатерина Константиновна впервые обмолвилась письмомъ, изъ каждой строчки котораго видно было, до чего невыносимъ проклятый и подлый гнетъ сыщиковъ. Это письмо ко мнѣ было опубликовано въ «Рѣчи», «Днѣи въ «Русскомъ словѣ» и др.
Это письмо я свезъ товарищу министра внутреннихъ дѣлъ Бѣлецкому, прося его смягчить дьявольскій режимъ. Бѣлецкій обѣщалъ протелеграфировать въ Иркутскъ. Матушку перевезли на поселеніе въ Минусинскъ. Ей жилось нѣсколько легче благодаря тому, что мѣстный исправникъ Цявловскій оказался порядочнымъ человѣкомъ.
И вотъ грянула Божьимъ громомъ революція, и «бабушка» этой самой русской революціи свободна и уже въ Петроградѣ. Можно представить себѣ ея безмѣрную радость и радость всѣхъ многочисленныхъ друзей и родныхъ и единомышленниковъ Екатерины Константиновны, которые увидятъ ее — свободную, теперь уже навсегда.
Н. Брешко-Брешковскій.