Бабушка русской революціи.
Статья сына.
Повторять, что матушка моя, Екатерина Константиновна Брешко- Брешковская — одна изъ самыхъ яркихъ, обаятельныхъ и сильныхъ фигуръ среди доблестной фаланги нашихъ революціонныхъ борцовъ, —повторять всѣмъ давнымъ-давно знакомое. Прибавлю къ этому лишь, что въ то время какъ другіе борцы, поработавъ десять-двадцать лѣтъ, устали, измучились, Екатерина Брешко- Брешковская никогда не знала усталости. Вотъ ужъ дѣйствительно всю свою жизнь цѣликомъ безъ остатка отдала борьбѣ за свободу.
Четыре года предварительнаго заключенія, процессъ, знаменитый процессъ 193 и — Сибирь. Въ Сибири Екатерина Константиновна пробыла на поселеніи и на каторгѣ въ общемъ безъ малаго двадцать лѣтъ. За это время у многочисленной родни ея скопились цѣлыя груды писемъ. И ни разу нигдѣ ни въ одномъ изъ этихъ писемъ не проскользнули уныніе, подавленность человѣка образованнаго, культурнаго, утонченно-воспитаннаго, очутившагося въ дикихъ первобытныхъ условіяхъ.
Свои длинныя, убористымъ почеркомъ, безъ мягкихъ и твердыхъ знаковъ письма, Брешко-Брешковская снабжала собственноручными рисунками перомъ. Въ этихъ миніатюрныхъ рисункахъ отражалось все ее окружавшее — бытъ ссыльныхъ, типы инородцевъ, бурятскія юрты, безотрадные пейзажи Забайкальскихъ степей и тундръ.
Давно ли мнѣ вспоминается дѣтство, — это были живые, такіе законченные образы... Давно ли...
И что за цѣльныя, каждая по-своему, фигуры. А теперь — это заросшія травою могилы на погостѣ деревенской церкви. Застѣнчивой, какъ и всѣ храмы далекой русской глуши.
Двѣ могилы рядомъ. Вмѣстѣ были всю жизнь и вмѣстѣ ушли въ ту, другую, невѣдомую жизнь, въ которую оба такъ пламенно вѣрили...
Это — мои дѣдушка съ бабушкой. Родители матушки моей, Екатерины Константиновны Брешко-Брешковской.
Я помню ихъ уже стариками.
Дѣда, Константина Михайловича Вериго, отставного гвардіи поручика, помню уже тучнымъ старикомъ, съ трудомъ передвигавшимъ ноги. Но въ молодости онъ былъ красивъ и слѣды
красоты сохранило до конца его правильное, съ крупными, породистыми чертами лицо.
Служа въ Петербургѣ, дѣдъ юнымъ гвардейскимъ артиллеристомъ бывалъ часто у крестнаго отца своего, князя Бѣлосельскаго-Бѣлозерскаго.
У Бѣлосельскихъ дѣдъ встрѣчался съ французскимъ посланникомъ, находившимъ огромное внѣшнее сходство у молодого гвардейца съ Наполеономъ Первымъ. Это сходство передалось отчасти и моей матери.
Бабушка Ольга Ивановна, урожденная Горемыкина, воспитывавшаяся въ Смольномъ институтѣ, до конца сохранила много институтской наивности.
Разговаривая съ мужиками, она держала у носа надушенный платокъ. Но это было не презрѣніе. Это была брезгливость, доходившая у аккуратной чистенькой старушки почти до крайности.
По своему времени, суровому и жестокому, дѣдушка съ бабушкой, въ особенности дѣдушка, отличались большой гуманностью. Въ усадьбѣ о тѣлесныхъ наказаніяхъ и слыхомъ не слыхать было.
Что же касается бабушки — это далекая отъ жизни институтка, молившаяся часами по-французски и не разстававшаяся съ надушеннымъ платкомъ, сама въ собственной школѣ выучила грамотѣ нѣсколько мужицкихъ поколѣній не только своей деревни, но и многихъ сосѣднихъ.
Я умышленно останавливаюсь на родителяхъ моей матушки, чтобы виднѣй было, какая именно почва возрастила будущую революціонерку.
По разсказамъ близкихъ, а впослѣдствіи и самой матушки, вернувшейся изъ Сибири, попытаюсь возстановить ея собственное дѣтство.
Росла она вдумчивымъ ребенкомъ съ большими сѣрыми глазами, въ которыхъ свѣтились наблюдательность и пытливый умъ не по лѣтамъ.
Она принимала участіе въ играхъ сестеръ и братьевъ, не чуждалась ихъ. Но, помимо всякой личной воли, выходило такъ, что она къ нимъ снисходитъ. Она не могла видѣть ни дракъ, ни слезъ, и чуть что-нибудь такое, сама убѣгала со слезами и, спрятавшись гдѣ-нибудь въ громадномъ саду, горько плакала. Къ малѣйшей несправедливости было чутко дѣтское сердце.
Изъ усадьбы ее тянуло на деревню.
Она заходила въ хаты, помогала крестьянкамъ работать въ незатѣйливомъ хозяйствѣ ихъ, и, насмотрѣвшись бѣдноты и горя, возвращалась въ усадьбу еще болѣе задумчивою. Случалось, во время обѣда маленькая Катя не могла ни къ чему прикоснуться. И на вопросъ (говорили между собою въ семьѣ исключительно пофранцузски):
— Почему ты не ѣшь ничего? Отвѣчала:
— Я не могу... У насъ и бульонъ съ пирожками, и индѣйка, и сладкое, а у нихъ — одинъ хлѣбъ.
Получая игрушки, Катя раздаривала ихъ деревенскимъ ребятишкамъ:
Сдѣлаетъ изъ щепочекъ корову, поставитъ ее гдѣ-нибудь въ саду и кормитъ травою. Ея исключительная фантазія перевоплощала эту корову въ живую, настоящую. И когда однажды братъ Вася изломалъ эту корову, Катя долго не могла ему забыть...
У матери моей рано проснулись способности къ рисованію и живописи. Запоемъ, лихорадочно хваталась она за кисти и краски. И такъ же скоро потомъ охладѣвала...
Въ церкви имѣнія Луговецъ, принадлежащаго теперь моимъ двоюроднымъ братьямъ, сохранились написанныя матерью иконы. Особенно хороша голова Іоанна Крестителя на блюдѣ. Какъ сейчасъ вижу мертвенный, зеленовато-блѣдный тонъ аскетическаго, обострившагося лица съ полузакрытыми вѣками. Это было написано тринадцатилѣтней дѣвочкой. Написано безъ всякой школы, безъ учителей, но съ анатомической грамотностью, чувствомъ красокъ и вкусомъ.
Послѣ этихъ иконъ больше къ живописи Катя не возвращалась. Если не считать рисунковъ перомъ на поляхъ сибирскихъ писемъ ея. Но характеръ этихъ рисунковъ былъ чисто служебный. Она разсказывала ими о своемъ житьѣ-бытьѣ.
Тридцать лѣтъ назадъ любительская фотографія, теперь проникающая всюду, въ самое безпросвѣтное захолустье, тогда была большой роскошью и тетя Катя поневолѣ прибѣгала къ своему умѣнью мастерски рисовать. Юность матушки, во всякомъ случаѣ, ранняя, — совпала еще съ уже догоравшимъ крѣпостнымъ правомъ. Если она не видѣла всѣхъ ужасовъ крѣпостничества въ родной усадьбѣ, зато могла видѣть вдоволь
Статья сына.
Повторять, что матушка моя, Екатерина Константиновна Брешко- Брешковская — одна изъ самыхъ яркихъ, обаятельныхъ и сильныхъ фигуръ среди доблестной фаланги нашихъ революціонныхъ борцовъ, —повторять всѣмъ давнымъ-давно знакомое. Прибавлю къ этому лишь, что въ то время какъ другіе борцы, поработавъ десять-двадцать лѣтъ, устали, измучились, Екатерина Брешко- Брешковская никогда не знала усталости. Вотъ ужъ дѣйствительно всю свою жизнь цѣликомъ безъ остатка отдала борьбѣ за свободу.
Четыре года предварительнаго заключенія, процессъ, знаменитый процессъ 193 и — Сибирь. Въ Сибири Екатерина Константиновна пробыла на поселеніи и на каторгѣ въ общемъ безъ малаго двадцать лѣтъ. За это время у многочисленной родни ея скопились цѣлыя груды писемъ. И ни разу нигдѣ ни въ одномъ изъ этихъ писемъ не проскользнули уныніе, подавленность человѣка образованнаго, культурнаго, утонченно-воспитаннаго, очутившагося въ дикихъ первобытныхъ условіяхъ.
Свои длинныя, убористымъ почеркомъ, безъ мягкихъ и твердыхъ знаковъ письма, Брешко-Брешковская снабжала собственноручными рисунками перомъ. Въ этихъ миніатюрныхъ рисункахъ отражалось все ее окружавшее — бытъ ссыльныхъ, типы инородцевъ, бурятскія юрты, безотрадные пейзажи Забайкальскихъ степей и тундръ.
Давно ли мнѣ вспоминается дѣтство, — это были живые, такіе законченные образы... Давно ли...
И что за цѣльныя, каждая по-своему, фигуры. А теперь — это заросшія травою могилы на погостѣ деревенской церкви. Застѣнчивой, какъ и всѣ храмы далекой русской глуши.
Двѣ могилы рядомъ. Вмѣстѣ были всю жизнь и вмѣстѣ ушли въ ту, другую, невѣдомую жизнь, въ которую оба такъ пламенно вѣрили...
Это — мои дѣдушка съ бабушкой. Родители матушки моей, Екатерины Константиновны Брешко-Брешковской.
Я помню ихъ уже стариками.
Дѣда, Константина Михайловича Вериго, отставного гвардіи поручика, помню уже тучнымъ старикомъ, съ трудомъ передвигавшимъ ноги. Но въ молодости онъ былъ красивъ и слѣды
красоты сохранило до конца его правильное, съ крупными, породистыми чертами лицо.
Служа въ Петербургѣ, дѣдъ юнымъ гвардейскимъ артиллеристомъ бывалъ часто у крестнаго отца своего, князя Бѣлосельскаго-Бѣлозерскаго.
У Бѣлосельскихъ дѣдъ встрѣчался съ французскимъ посланникомъ, находившимъ огромное внѣшнее сходство у молодого гвардейца съ Наполеономъ Первымъ. Это сходство передалось отчасти и моей матери.
Бабушка Ольга Ивановна, урожденная Горемыкина, воспитывавшаяся въ Смольномъ институтѣ, до конца сохранила много институтской наивности.
Разговаривая съ мужиками, она держала у носа надушенный платокъ. Но это было не презрѣніе. Это была брезгливость, доходившая у аккуратной чистенькой старушки почти до крайности.
По своему времени, суровому и жестокому, дѣдушка съ бабушкой, въ особенности дѣдушка, отличались большой гуманностью. Въ усадьбѣ о тѣлесныхъ наказаніяхъ и слыхомъ не слыхать было.
Что же касается бабушки — это далекая отъ жизни институтка, молившаяся часами по-французски и не разстававшаяся съ надушеннымъ платкомъ, сама въ собственной школѣ выучила грамотѣ нѣсколько мужицкихъ поколѣній не только своей деревни, но и многихъ сосѣднихъ.
Я умышленно останавливаюсь на родителяхъ моей матушки, чтобы виднѣй было, какая именно почва возрастила будущую революціонерку.
По разсказамъ близкихъ, а впослѣдствіи и самой матушки, вернувшейся изъ Сибири, попытаюсь возстановить ея собственное дѣтство.
Росла она вдумчивымъ ребенкомъ съ большими сѣрыми глазами, въ которыхъ свѣтились наблюдательность и пытливый умъ не по лѣтамъ.
Она принимала участіе въ играхъ сестеръ и братьевъ, не чуждалась ихъ. Но, помимо всякой личной воли, выходило такъ, что она къ нимъ снисходитъ. Она не могла видѣть ни дракъ, ни слезъ, и чуть что-нибудь такое, сама убѣгала со слезами и, спрятавшись гдѣ-нибудь въ громадномъ саду, горько плакала. Къ малѣйшей несправедливости было чутко дѣтское сердце.
Изъ усадьбы ее тянуло на деревню.
Она заходила въ хаты, помогала крестьянкамъ работать въ незатѣйливомъ хозяйствѣ ихъ, и, насмотрѣвшись бѣдноты и горя, возвращалась въ усадьбу еще болѣе задумчивою. Случалось, во время обѣда маленькая Катя не могла ни къ чему прикоснуться. И на вопросъ (говорили между собою въ семьѣ исключительно пофранцузски):
— Почему ты не ѣшь ничего? Отвѣчала:
— Я не могу... У насъ и бульонъ съ пирожками, и индѣйка, и сладкое, а у нихъ — одинъ хлѣбъ.
Получая игрушки, Катя раздаривала ихъ деревенскимъ ребятишкамъ:
Сдѣлаетъ изъ щепочекъ корову, поставитъ ее гдѣ-нибудь въ саду и кормитъ травою. Ея исключительная фантазія перевоплощала эту корову въ живую, настоящую. И когда однажды братъ Вася изломалъ эту корову, Катя долго не могла ему забыть...
У матери моей рано проснулись способности къ рисованію и живописи. Запоемъ, лихорадочно хваталась она за кисти и краски. И такъ же скоро потомъ охладѣвала...
Въ церкви имѣнія Луговецъ, принадлежащаго теперь моимъ двоюроднымъ братьямъ, сохранились написанныя матерью иконы. Особенно хороша голова Іоанна Крестителя на блюдѣ. Какъ сейчасъ вижу мертвенный, зеленовато-блѣдный тонъ аскетическаго, обострившагося лица съ полузакрытыми вѣками. Это было написано тринадцатилѣтней дѣвочкой. Написано безъ всякой школы, безъ учителей, но съ анатомической грамотностью, чувствомъ красокъ и вкусомъ.
Послѣ этихъ иконъ больше къ живописи Катя не возвращалась. Если не считать рисунковъ перомъ на поляхъ сибирскихъ писемъ ея. Но характеръ этихъ рисунковъ былъ чисто служебный. Она разсказывала ими о своемъ житьѣ-бытьѣ.
Тридцать лѣтъ назадъ любительская фотографія, теперь проникающая всюду, въ самое безпросвѣтное захолустье, тогда была большой роскошью и тетя Катя поневолѣ прибѣгала къ своему умѣнью мастерски рисовать. Юность матушки, во всякомъ случаѣ, ранняя, — совпала еще съ уже догоравшимъ крѣпостнымъ правомъ. Если она не видѣла всѣхъ ужасовъ крѣпостничества въ родной усадьбѣ, зато могла видѣть вдоволь