Дѣвушка Катя.
Если вы бывали въ Петроградѣ на вокзалахъ, — вы не могли не замѣтить ихъ.
Строгія, скорбныя, вѣчно-безмолвныя стоятъ онѣ тамъ съ ранняго утра до поздняго вечера.
Стоятъ не день, не два, а недѣли, мѣсяцы, годы, затаивъ вмѣстѣ съ неизбывнымъ своимъ горемъ и жутко-прекрасную, страшную и, какъ сказка, чудную мечту:
— Умереть бы...
Не злой, черной хищницей, а бѣлоснѣжной, желанной грезой рисуется имъ смерть...
Кругомъ, мимо съ проходящими и уходящими поѣздами шумитъ и несется жизнь.
Куда, зачѣмъ, ради чего — Богъ ее вѣдаетъ.
Для однихъ, для тѣхъ, что пріѣзжаютъ съ желтыми изящными саквояжами въ удобныхъ вагонахъ разныхъ trains de lux она такъ же красива, быстра и удобна, какъ эти поѣзда, для другихъ... другимъ, выходящимъ изъ зеленыхъ вагоновъ, она почти всегда показываетъ и другое свое лицо — усталое, потное, въ морщинахъ...
Скорбныя, строгія дѣвушки не знаютъ ни той, ни другой жизни.
Не знаютъ, потому что онѣ не живутъ... Не живутъ такъ, какъ всѣ...
Ихъ удѣлъ — не жизнь, но просто — бытіе, существованіе.
Не знаютъ, потому что не видятъ, потому что не слышатъ, потому что не говорятъ....
Онѣ... слѣпо-глухо-нѣмыя.
Несчастнѣйшія изъ несчастныхъ.
II.
Дѣвушка Катя слыхала о нихъ... Слыхала, хотя и живетъ за много, отъ Петрограда, сотенъ верстъ. Живетъ...
И потому считаетъ свое горе безмѣрно большимъ, свою обиду — неизмѣримо сильнѣйшей.
Она и слышитъ и говоритъ. Она — «только» слѣпая.
Ее утѣшаютъ... Проѣзжіе пассажиры: сердобольныя дамы, благодушные купцы... Много ихъ...
Много ихъ проходитъ по слабо-освѣщенному корридору, гдѣ расположились налѣво всѣ пять билетныхъ кассъ и,
въ свое время, каждый изъ нихъ робко, неувѣренно останавливался (обязательно останавливался! ) возлѣ, отполированнаго подъ красное дерево, «страхового», какъ его здѣсь называютъ, кіоска... И не у одного изъ нихъ замирало, готовое уже беззаботно вырваться, слово.
Съ волосами пышными пепельно-каштановыми, заплетенными въ двѣ волнистыя косы, перекинутыя черезъ строгое, точно изъ мрамора выточенное плечо, съ лицомъ едва-едва смуглымъ, бархатно-нѣжнымъ, чуть тронутымъ румянцемъ вечерняго загара, съ тихимъ упрекомъ, застывшимъ на губкахъ атласнорубиновыхъ, съ горделивымъ изгибомъ бѣлой, какъ цвѣтъ яблони, шеи, обвитой ниткой поддѣльнаго жемчуга, стоитъ у этого кіоска стройная, словно пальма молодая, печальная красавица «дѣвушка Катя... »
И когда ее утѣшаютъ, — улыбка грустная и ласковая, какъ лепестки умирающей розы, свѣтитъ благороднымъ отвѣтомъ... Не надо только напоминать о «тѣхъ дѣвушкахъ» изъ Петрограда... Не слѣдуетъ говорить, что тѣ несчастнѣе... Никогда и ни за что не согласится Катя...
— Нѣтъ! Счастливѣе онѣ!..
Имъ не дано, вѣдь, слышать стона раненыхъ, когда ихъ проносятъ мимо... Онѣ не могутъ разговаривать съ сестрами милосердія — бѣлыми и прекрасными, какъ ангелы...
III.
Горько плакала дѣвушка Катя въ первые «іюльскіе» дни четырнадцатаго года...
Такъ горько, какъ не плакала уже со времени похоронъ телеграфнаго чиновника Павлуши Улиткова, «отъ безсмысленности любви» (записку оставилъ) съ собой порѣшившаго... И, хоть не вѣрила тогда Катя, но знала, что говорятъ, будто отъ «безсмысленности любви» къ ней именно и спился и въ омутъ бросился Павлуша.
Только на его похоронахъ плакала такъ горько....
Зависть ѣдкая, безпредѣльная охватила Катину душу... Завидовала всѣмъ... Всѣмъ безъ исключенія... И тѣмъ, кто въ скромной бѣлой косынкѣ уѣхалъ впередъ — на бранныя, залитыя кровью поля, и тѣмъ, что остались работать на мѣстахъ въ лазаретахъ, въ госпиталяхъ,
и тѣмъ, кто приходилъ на вокзалъ съ цвѣтами, со сладостями, кому улыбались привѣтливо воины и всѣмъ, всѣмъ, кто могъ жить одной жизнью — подвигомъ съ убогими, искалѣченными, умирающими, могъ видѣть картины дивныя и потрясающія...
Боже! До чего завидовала имъ дѣвушка Катя.
Какъ горячо, какъ пламенно молила тогда по вечерамъ о внезапномъ, чудессномъ исцѣленіи... Такомъ исцѣленіи, какое, разсказываютъ въ пріютѣ, лѣтъ двадцать назадъ было ниспослано, «дѣвушкѣ Вѣрѣ»...
Не перечесть, сколько часовъ простаивала колѣнопреклонно въ тѣ дни, въ тѣ ночи... Сколько слезъ пролила на казенную подушку... Не передать какія клятвы, какіе обѣты давала... Какой вѣры, жарче огня крѣпче камня была полна... Какъ ждала, какъ надѣялась. Не передать!..
IV.
Потомъ пріутихла, покорилась...
Точно застыла со своей кружкой, больше мѣсяца была сама не своя: не ѣла, не спала, не разговаривала и на все отвѣчала или — да, или — нѣтъ... Другія слова, будто и позабыла..
А черезъ мѣсяцъ — на второй — прошло и это... И стало все, какъ прежде...
Только вздрагивала всякій разъ, когда проносили или сами проходили мимо раненые, да долетали вслѣдъ чьи-то заботливо-нѣжные упреки и звучало въ отвѣтъ тихое, смущенное — «ничего, ничего, сестрица... »
Быстрой, какъ молнія стрѣлкой пронизывало тогда сердце и что-то сжимало его больно-пребольно....
Зато чудные начали сниться сны.
То являлась покойница старшая сестра, вся легкая, прозрачная, словно изъ кисеи сотканная, и шептала Катѣ на ухо, что скоро уже будетъ, какъ въ дѣтствѣ, видѣть снова и, одѣвая батистовый «пасхальный» передничекъ, накалывала на средину маленькій ярко-красный крестикъ... То приходилъ, хоть и неясно какъ-то, Павлуша — такой, какимъ представляла его всегда, только блѣдный, окровавленный въ офицерскомъ мундирѣ и, цѣлуя Катины руки, смотрѣлъ такъ нѣжно, такъ ласково, что,
Если вы бывали въ Петроградѣ на вокзалахъ, — вы не могли не замѣтить ихъ.
Строгія, скорбныя, вѣчно-безмолвныя стоятъ онѣ тамъ съ ранняго утра до поздняго вечера.
Стоятъ не день, не два, а недѣли, мѣсяцы, годы, затаивъ вмѣстѣ съ неизбывнымъ своимъ горемъ и жутко-прекрасную, страшную и, какъ сказка, чудную мечту:
— Умереть бы...
Не злой, черной хищницей, а бѣлоснѣжной, желанной грезой рисуется имъ смерть...
Кругомъ, мимо съ проходящими и уходящими поѣздами шумитъ и несется жизнь.
Куда, зачѣмъ, ради чего — Богъ ее вѣдаетъ.
Для однихъ, для тѣхъ, что пріѣзжаютъ съ желтыми изящными саквояжами въ удобныхъ вагонахъ разныхъ trains de lux она такъ же красива, быстра и удобна, какъ эти поѣзда, для другихъ... другимъ, выходящимъ изъ зеленыхъ вагоновъ, она почти всегда показываетъ и другое свое лицо — усталое, потное, въ морщинахъ...
Скорбныя, строгія дѣвушки не знаютъ ни той, ни другой жизни.
Не знаютъ, потому что онѣ не живутъ... Не живутъ такъ, какъ всѣ...
Ихъ удѣлъ — не жизнь, но просто — бытіе, существованіе.
Не знаютъ, потому что не видятъ, потому что не слышатъ, потому что не говорятъ....
Онѣ... слѣпо-глухо-нѣмыя.
Несчастнѣйшія изъ несчастныхъ.
II.
Дѣвушка Катя слыхала о нихъ... Слыхала, хотя и живетъ за много, отъ Петрограда, сотенъ верстъ. Живетъ...
И потому считаетъ свое горе безмѣрно большимъ, свою обиду — неизмѣримо сильнѣйшей.
Она и слышитъ и говоритъ. Она — «только» слѣпая.
Ее утѣшаютъ... Проѣзжіе пассажиры: сердобольныя дамы, благодушные купцы... Много ихъ...
Много ихъ проходитъ по слабо-освѣщенному корридору, гдѣ расположились налѣво всѣ пять билетныхъ кассъ и,
въ свое время, каждый изъ нихъ робко, неувѣренно останавливался (обязательно останавливался! ) возлѣ, отполированнаго подъ красное дерево, «страхового», какъ его здѣсь называютъ, кіоска... И не у одного изъ нихъ замирало, готовое уже беззаботно вырваться, слово.
Съ волосами пышными пепельно-каштановыми, заплетенными въ двѣ волнистыя косы, перекинутыя черезъ строгое, точно изъ мрамора выточенное плечо, съ лицомъ едва-едва смуглымъ, бархатно-нѣжнымъ, чуть тронутымъ румянцемъ вечерняго загара, съ тихимъ упрекомъ, застывшимъ на губкахъ атласнорубиновыхъ, съ горделивымъ изгибомъ бѣлой, какъ цвѣтъ яблони, шеи, обвитой ниткой поддѣльнаго жемчуга, стоитъ у этого кіоска стройная, словно пальма молодая, печальная красавица «дѣвушка Катя... »
И когда ее утѣшаютъ, — улыбка грустная и ласковая, какъ лепестки умирающей розы, свѣтитъ благороднымъ отвѣтомъ... Не надо только напоминать о «тѣхъ дѣвушкахъ» изъ Петрограда... Не слѣдуетъ говорить, что тѣ несчастнѣе... Никогда и ни за что не согласится Катя...
— Нѣтъ! Счастливѣе онѣ!..
Имъ не дано, вѣдь, слышать стона раненыхъ, когда ихъ проносятъ мимо... Онѣ не могутъ разговаривать съ сестрами милосердія — бѣлыми и прекрасными, какъ ангелы...
III.
Горько плакала дѣвушка Катя въ первые «іюльскіе» дни четырнадцатаго года...
Такъ горько, какъ не плакала уже со времени похоронъ телеграфнаго чиновника Павлуши Улиткова, «отъ безсмысленности любви» (записку оставилъ) съ собой порѣшившаго... И, хоть не вѣрила тогда Катя, но знала, что говорятъ, будто отъ «безсмысленности любви» къ ней именно и спился и въ омутъ бросился Павлуша.
Только на его похоронахъ плакала такъ горько....
Зависть ѣдкая, безпредѣльная охватила Катину душу... Завидовала всѣмъ... Всѣмъ безъ исключенія... И тѣмъ, кто въ скромной бѣлой косынкѣ уѣхалъ впередъ — на бранныя, залитыя кровью поля, и тѣмъ, что остались работать на мѣстахъ въ лазаретахъ, въ госпиталяхъ,
и тѣмъ, кто приходилъ на вокзалъ съ цвѣтами, со сладостями, кому улыбались привѣтливо воины и всѣмъ, всѣмъ, кто могъ жить одной жизнью — подвигомъ съ убогими, искалѣченными, умирающими, могъ видѣть картины дивныя и потрясающія...
Боже! До чего завидовала имъ дѣвушка Катя.
Какъ горячо, какъ пламенно молила тогда по вечерамъ о внезапномъ, чудессномъ исцѣленіи... Такомъ исцѣленіи, какое, разсказываютъ въ пріютѣ, лѣтъ двадцать назадъ было ниспослано, «дѣвушкѣ Вѣрѣ»...
Не перечесть, сколько часовъ простаивала колѣнопреклонно въ тѣ дни, въ тѣ ночи... Сколько слезъ пролила на казенную подушку... Не передать какія клятвы, какіе обѣты давала... Какой вѣры, жарче огня крѣпче камня была полна... Какъ ждала, какъ надѣялась. Не передать!..
IV.
Потомъ пріутихла, покорилась...
Точно застыла со своей кружкой, больше мѣсяца была сама не своя: не ѣла, не спала, не разговаривала и на все отвѣчала или — да, или — нѣтъ... Другія слова, будто и позабыла..
А черезъ мѣсяцъ — на второй — прошло и это... И стало все, какъ прежде...
Только вздрагивала всякій разъ, когда проносили или сами проходили мимо раненые, да долетали вслѣдъ чьи-то заботливо-нѣжные упреки и звучало въ отвѣтъ тихое, смущенное — «ничего, ничего, сестрица... »
Быстрой, какъ молнія стрѣлкой пронизывало тогда сердце и что-то сжимало его больно-пребольно....
Зато чудные начали сниться сны.
То являлась покойница старшая сестра, вся легкая, прозрачная, словно изъ кисеи сотканная, и шептала Катѣ на ухо, что скоро уже будетъ, какъ въ дѣтствѣ, видѣть снова и, одѣвая батистовый «пасхальный» передничекъ, накалывала на средину маленькій ярко-красный крестикъ... То приходилъ, хоть и неясно какъ-то, Павлуша — такой, какимъ представляла его всегда, только блѣдный, окровавленный въ офицерскомъ мундирѣ и, цѣлуя Катины руки, смотрѣлъ такъ нѣжно, такъ ласково, что,