Въ началѣ декабря Аннѣ Семеновнѣ уже минуло тридцать семь. Какое долгое и какое однообразное прошлое! Сколько подавленныхъ ожиданій, нерасцвѣтшихъ надеждъ, сколько тяжелыхъ заботъ, тревожныхъ мгновеній и одинокихъ слезъ. Лучше не вспоминать, не оглядываться. Теперь ей гораздо покойнѣе, гораздо легче. Она уже не ждетъ какихъ-то радостныхъ случайностей, ее не волнуютъ — ни чужое счастье, ни собственныя мечты. Да и научилась работать, — а вмѣстѣ съ опытомъ пріобрѣла и нѣкоторую извѣстность.
Она вырабатываетъ иногда въ зимніе мѣсяцы до трехсотъ рублей: ее рекомендуютъ знакомымъ, какъ хорошую преподавательницу, въ редакціяхъ принимаютъ ея переводы, грамотные, литературные. Но заработокъ этотъ требуетъ, при ея большой добросовѣстности, постояннаго напряженнаго труда, требуетъ постоянной о себѣ заботы. И Анна Семеновна устаетъ.
А главное, что ее гнететъ попрежнему, — это одиночество, сознаніе безцѣльности своей жизни, отсутствіе семьи, близкихъ людей. Какъ-то такъ складывалось у нея неудачно, что ни съ кѣмъ она не сошлась, нигдѣ не стала своею. Можетъ быть виновата и сама — слишкомъ замкнутая и гордая. Только вотъ съ Шурочкой — новой ученицей — завязываются въ нынѣшнемъ году болѣе тѣсныя, болѣе теплыя отношенія.
Есть, однако, и у Анны Семеновны одно яркое воспоминаніе. Это уже далекое прошлое, — конецъ лѣта, проведеннаго въ Финляндіи, когда она жила гувернанткой и была еще совсѣмъ молодая. Это единственное въ ея жизни настоящее увлеченіе, единственная настоящая радость, но вмѣстѣ съ тѣмъ и самое большое горе за всѣ протекшія съ тѣхъ поръ восемнадцать лѣтъ.
Только горе уже забыто, стерлось въ однообразномъ мельканіи будней, а радость, когда-то пережитая, еще не утратила своего сладкаго аромата, правда уже слабѣющаго, но все-таки ощутимаго, Анна Семеновна была любима.
Пусть недолго, пусть неглубоко, — теперь она это понимаетъ. Мимолетный капризъ избалованнаго женщинами человѣка, нѣтъ, даже не капризъ, а простая случайность. Вѣдь, она всегда была некрасивой и понравилась ему только потому, что онъ пріѣхалъ немного отдохнуть, погостить на дачѣ у родственниковъ, и
не нашлось около него никакой другой молодой женщины.
Ихъ сблизила простота дачной жизни, сблизила природа, — уютъ темныхъ сосенъ и лунныя ночи на морѣ. Онъ сталъ говорить о своемъ увлеченіи, искренно, горячо, и не лгали его нѣжные голубые глаза.
Онъ уже не былъ мальчикъ, и Анна Семеновна ему вѣрила, жадно льнула къ его вызовамъ, къ его ласкамъ. Онъ восхищался ея пышными, свѣтлыми волосами и стройнымъ тѣломъ, онъ такъ радостно цѣловалъ ея, тогда яркія, губы.
Но Аннѣ Семеновнѣ за себя не стыдно, несмотря на ихъ скорый разрывъ, отозвавшійся въ ея жизни такимъ тяжкимъ горемъ. Ничего пошлаго не было въ его отношеніи къ ней. Это такой человѣкъ, — нѣжный женственный, всегда увлекающійся.
Онъ прожилъ на дачѣ почти полтора мѣсяца, оставаясь уже только изъ-за нея, и какъ хороши, какъ памятны на всю жизнь послѣднія двѣ недѣли, когда она перестала таиться и молчать, когда ихъ захватило обоихъ счастливое, раздѣленное чувство. О будущемъ они не говорили, — казалось, что оно само должно сложиться — радостное и неизбѣжное...
Но они скоро разстались: онъ уѣхалъ по дѣламъ на югъ, — конечно, обѣщавъ ей писать. Только она получила всего одно письмо, какое-то странное, полное самоупрековъ: «я слабый, я потерявшійся человѣкъ» — кончалось оно такой фразой. Надъ этимъ письмомъ она долго плакала.
А мѣсяца черезъ два она узнала, что онъ выѣхалъ за границу съ какой-то молодой, очень красивой женщиной, бросившей изъ-за него мужа.
II.
— А я думала, что васъ разбужу, — говорила Шурочка: — чаю? Да, пожалуйста, съ удовольствіемъ. Вѣдь, мы успѣемъ...
Шурочка вошла вся раскраснѣвшаяся съ морозу.
Ей еще не было шестнадцати, но она выглядѣла совсѣмъ барышней, очень хорошенькая и стройная, — въ плюшевомъ черномъ пальто и небольшой выхухолевой шапочкѣ.
Шурочка — сиротка. Вотъ уже третій годъ, что она живетъ у своей тетки, высокой, худощавой дамы, немного строгой на видъ, но, кажется, хорошей и доброй. Только у тетушки есть и собственныя дѣти: гимназистъ Вася и маленькая двѣнадцатилѣтняя
Лиза — еще совсѣмъ ребенокъ. Какъникакъ, а все-таки только племянница, безъ отца и безъ матери.
Шурочка — умненькая и отзывчивая, но оказалась такой лѣнивой и неподготовленной, что ее нельзя было даже отдать въ гимназію. Вообще она легкомысленна и, повидимому, была очень избалована въ дѣтствѣ. Тетушка ужъ такъ благодарна Аннѣ Семеновнѣ: та ее хоть немного пріохотила къ занятіямъ и имѣетъ на нее, несомнѣнно, благотворное вліяніе.
А Анна Семеновна дѣйствительно полюбила Шурочку. И не только потому, что Шурочка въ сущности такая одинокая и сиротливая, не потому только, что Шурочка сама къ ней стала быстро привязываться, а еще и потому, что есть въ Шурочкѣ что-то такое привлекательное и симпатичное.
За Шурочку нельзя не бояться. Она еще требуетъ большого ухода и воспитанія, и можетъ натворить всякихъ неожиданностей. Можетъ всю жизнь себѣ испортить. И вмѣстѣ съ тѣмъ запретами тутъ ничего не подѣлаешь, тутъ нуженъ путь къ душѣ — ласковое и умное воздѣйствіе.
Тетушка на это, повидимому, неспособна, да и охоты у нея нѣтъ. А Анна Семеновна, — она вѣдь только учительница, она занята собственными дѣлами, внѣ уроковъ видится съ Шурочкой только урывками.
Все безъ разбора читаетъ эта рано развившаяся дѣвушка, — такія у нея иногда мнѣнія, что только диву даешься, откуда могло взяться, — такія оцѣнки людей, что другая и съ большимъ жизненнымъ опытомъ не могла бы ихъ сдѣлать. Даже тетушка, не слишкомъ внимательная и не очень разговорчивая и откровенная, сказала какъ-то Аннѣ Семеновнѣ: «Боюсь я за Шурочку, — это ужъ кровь такая, наслѣдственность». А вмѣстѣ съ тѣмъ много въ ней еще и ребяческаго, по-дѣтски безпечнаго и наивно-мечтательнаго.
— А какъ вы думаете, Анна Семеновна, — спрашивала Шурочка, раз
глядывая въ журналѣ портретъ какой-то артистки: — я могла бы пойти на сцену?
— Во всякомъ случаѣ не теперь, — засмѣялась Анна Семеновна.
Я слишкомъ молода? Вѣрно?
— Молоды, конечно... а, главное, — совсѣмъ неподготовлены... Что за мысль!
— Какъ что за мысль! Должна же я къ чему-нибудь готовиться, имѣть что-нибудь въ виду?