Я начну такъ, какъ начинаются всѣ святочные разсказы.
Это было давно, лѣтъ тридцать тому назадъ. Я тогда еще былъ холостъ и въ то время служилъ въ Б. Этотъ городокъ въ то время былъ немного больше захудалаго мѣстечка, хотя жилось весело. 6 декабря, помню, какъ сегодня, я собрался къ одному помѣщику, хорошему моему знакомому, верстъ за 12 отъ города. Онъ былъ большой руки охотникъ, хлѣбосолъ, имянины устраивалъ веселыя и народу наѣзжало много: изъ города, сосѣди, тьма барышень, дамъ... Почистилъ это я ружье, купилъ пороху, дроби тамъ, табаку, наполнилъ фляжки, однимъ словомъ снарядился. Послѣ имянинъ должна была быть устроена облава. Ну, послалъ тамъ за почтовыми и поѣхалъ. Снѣгъ выпалъ въ томъ году ровный, дорога накатаная. Морозило. Ну, да одѣть я былъ тепло: валеные сапоги, хорошая шуба и бурка съ капюшономъ. Ѣзды-то часа полтора всего. Выѣхалъ послѣ обѣда, Завозился. Къ вечеру стало порошить. Стемнѣло. Дорогу быстро засыпало, да и мятелица поднялась порядочная, но зналъ я дорогу, какъ пять пальцевъ своихъ: ровная, посрединѣ лѣсокъ. Ѣдемъ мы это съ ямщикомъ, поднялъ воротникъ, сижу... въ шубѣ-то мнѣ тепло. Бренчитъ колокольчикъ. Отъѣхали изрядно, какъ, вдругъ, дзинь и стали.
— Что тамъ такое?
— Заморозило руки, ваше благородіе, съ холоду... Вожжи потерялъ.
Вожжи попали подъ полозья и лошади остановились. Возился онъ, возился, вытащилъ, наконецъ. Снова ѣдемъ, ничего не видно, дорогу замело, головы лошадей съ трудомъ различаешь. Проѣхали еще не мало и снова остановились. Ну, меня ужъ досада стала разбирать. Тутъ этакая гадость кругомъ, ничего не видно, творится чертъ знаетъ что и второй разъ останавливаемся.
— Что тамъ еще? — кричу.
— Вожжи, ваше благородіе...
— Опять вожжи! Завозился ямщикъ въ снѣгу, а снѣгу ужъ по колѣно, замерзли руки, ничего не можетъ сдѣлать, да и не видно ничего. Вылѣзъ и я. Возились вдвоемъ, вытащили, распутали тамъ... ругалъ я его, ругалъ — ну да что тутъ подѣлаешь! Смерзъ здорово и я... Холодно въ руки, за шиворотъ насыпалось снѣгу. Сѣли. Поднялъ я капюшонъ свой и говорю: ну, держи уже какъ-нибудь сякой такой, погоняй, да посматривай, а самъ-то ужъ думаю: какъ бы
не сбиться съ дороги. Смотришь — ничего не видно. Ѣдемъ болѣе часа, а лѣска этого нѣтъ. Вы не знаете, что значитъ мятель. Не дай Богъ никому испытать это удовольствіе, когда начнетъ мутить и не разберешь откуда сыпется сверху ли, снизу ли и все мятетъ и мятетъ, и ничего не видно, не знаешь доберешься ли домой и думаешь не засыпетъ ли тебя. Это не то, что тутъ въ городѣ, на Невскомъ, гдѣ электричество и дворники съ метлами. Въ степи вотъ такая погодка, какъ хотя бы сегодня — страшная исторія...
Василій Ѳедоровичъ замолчалъ. Слушатели молчали, ожидая.
Зимой, ночью, когда за окномъ мятетъ мятель, а въ комнатѣ тепло и уютно, хорошо думать о заметенныхъ дорогахъ и одинокихъ путникахъ. Столько въ этомъ простой русской, близкой каждому, поэзіи, такъ пріятны и дороги уютъ и тепло... Мнѣ, въ моемъ уголку было совсѣмъ хорошо рядомъ съ Олей. Семейный ли уютъ, котораго я давно лишился, равно потерявъ мать и отца, растрогалъ меня или просто вино настроило меня на сентиментальный ладъ, но я отдался трогательнымъ воспоминаніямъ дѣтства, когда я еще на рождественскіе каникулы ѣздилъ къ роднымъ въ усадьбу. И то единственное хорошее, что бываетъ только разъ въ жизни, на ея зарѣ, охватило меня и сдѣлало грустнымъ и чистымъ юношей. Я прикоснулся къ ручкѣ Оли и поцѣловалъ. Теплую, маленькую ручку я удержалъ у себя въ рукѣ. И было грустно, что я не такой сейчасъ, какъ былъ, и радостно отъ сознанія, что Оля, эта милая, чистая, хорошая дѣвушка любитъ меня и ея нѣжные пальчики дрожатъ у меня въ рукѣ.
Василій Ѳедоровичъ отпилъ изъ стакана вина, закурилъ потухшую папироску и продолжалъ:
— Да, страшная штука эта мятель. Закутался, сижу и посматриваю. Хоть глаза выколи. Какъ будто что-то чернѣетъ впереди, время отъ времени, кажись лѣсъ, но ничего не разберешь. Начинаю уже безпокоиться: а лѣса-то этого нѣтъ, какъ нѣтъ. Толкаю въ спину ямщика, кричу ему — не слышно, вѣтеръ относитъ.
— По дорогѣ мы ѣдемъ? — кричу изо всей мочи.
Остановилъ лошадей ямщикъ,
слѣзъ и сталъ бродить по колѣна въ снѣгу, возлѣ саней, тыча кнутовищемъ въ сугробы снѣга. Вылѣзъ и я. Съ трудомъ передвигая ноги въ снѣгу, въ трехъ-четырехъ шагахъ натолкнул
ся на полузанесенный снѣгомъ бурьянъ, верхушка котораго трепетала подъ напоромъ вѣтра. Ясно было, что мы не на дорогѣ.
Лошади устали, снѣгъ ужъ приходился имъ почти что по брюхо. И все мело и мело. Чувство полнѣйшей безнадежности овладѣло мной.
— Такъ что, баринъ, сбились мы... заявилъ ямщикъ. — Божья воля. Никто, какъ Богъ.
Ни злобы на ямщика, ни одной ясной мысли. Только жуть страшной, холодной, мертвой равнины, которая жила какой-то особенной жизнью, отъ которой вздымались на головѣ волосы и мучительно, хотѣлось молиться Богу. Я не набожный, даже не религіозный человѣкъ, но тогда я такъ горячо молился, какъ никогда потомъ въ жизни. Охваченный страхомъ, я заставлялъ ямщика хлестать тяжело ступавшихъ лошадей. Мы плелись черепашьимъ шагомъ среди снѣжныхъ сугробовъ пока, наконецъ, одна изъ лошадей не провалилась въ какой-то оврагъ, по краю котораго, не зная того, мы, вѣроятно, ѣхали. Сани наклонились на бокъ, а лошадь захрипѣла, задыхаясь отъ затянувшей ея шею шлеи. Ямщикъ слѣзъ, возился, возился и, ничего не сдѣлавъ, вернулся.
— Хоть бы ножъ, чтобы отрѣзать шлею... — прокричалъ онъ мнѣ на ухо. У него замерзли пальцы и онъ не могъ освободить лошадь, а ножа не было. Храпъ лошади мучительно рѣзалъ слухъ и сейчасъ же заглушался воемъ вѣтра. Ямщикъ что-то кричалъ мнѣ, но вѣтеръ уносилъ его слова, трепалъ воротникомъ шубы и ничего разслышать нельзя было. Насъ заносило. У поднявшейся стороны саней уже намело снѣгу и изъ подъ снѣгу видна была только моя фигура: сани уже замело снѣгомъ. Впереди меня чернѣла спина ямщика, не видно было даже лошадей — все поглотила бѣлая, воющая муть. Чувство ужаса овладѣвало мною. Лошадь перестала храпѣть, другая же съ развѣвающейся гривой стояла, повернувъ за вѣтромъ голову. Мы заносились этимъ безконеч
нымъ количествомъ холодныхъ, маленькихъ пушинокъ, заносились быстро, скоро. Лошадь сдохла и черное пятно туши уменьшалось и уменьшалось.
— Не спи, замерзнешь... нельзя спать! — кричалъ я ямщику, которымъ овладѣла, очевидно, апатія безнадежности. Слова мои уносились въ мутное, страшное, холодное пространство, и я все съ большимъ отчаяніемъ толкалъ въ спину ямщика.