оилета. II оба одинаково ходятъ съ гордо поднятой головой и оттопыренными карманами.
Изъ банкировъ выходятъ декаденты, которыхъ міръ не признаетъ, а изъ декадентовъ получаются рекламисты, удивляющіе міръ...
Наконецъ, произведенія Клока и К⁰ не уступаютъ, по содержанію и ясности, шедеврамъ гг. Брюса и Добролюба.
Какъ же, спрашивается, такихъ «сочинителей» не взять подъ сомнѣніе и подъ цензуру?
МЫ и КРУШЕНІЯ.
О крушеньяхъ печальныя строфы Достояніемъ сдѣлались моды:
То средь моря, что день, катастрофы, То въ рѣкѣ тонутъ вдругъ пароходы.
Пароходы и стары и гадки,
Капитаны безъ нужнаго знанья... Между тѣмъ, на такіе порядки Обращаемъ мы мало вниманья,
Дань не платимъ полезнымъ стремленьямъ Зло пресѣчь, какъ должно, не дерзаемъ И позорно къ подобнымъ крушеньямъ
Понемногу, увы, привыкаемъ.,. а. Гом.
Брызги пера.
Насущный вопросъ.
— Пріятная новость! въ Москвѣ открывается ресторанъ а lа Доминикъ...
— Пустяки! Вотъ если-бы въ Москвѣ открывался новый кредитъ въ ресторанѣ—это была-бы пріятная новость!
*
— Крушеніе за крушеніемъ! Пароходъ «Царевна» сѣлъ на мель, какъ пишутъ, вслѣдствіе тумана.
— Объ этомъ нечего и писать. И безъ того извѣстію, что вокругъ потерпѣвшихъ катастрофу пароходовъ всегда—туманъ.
*
— Въ Петербургѣ испытывали резиновыя шины.
Она—Чего-же хотятъ отъ нихъ?
— Чтобы шины не закидывали прохожихъ грязью.
Она. Очень мило! Да вѣдь тогда резиновыя шины потеряютъ половину своей прелести!!
*
— Да, нынче безпримѣрное время! Даже сотрудники одной и той-же газеты межъ собой полемизируютъ.
— Дѣтскія шалости! Я, братъ, давно пошелъ уже дальше: я подъ разными псевдонимами самъ съ собой въ полемику вступаю, когда не о чемъ писать!
ПОСЛѢ СКАЧЕКЪ.
(Дума рехнувшагося спортсмена).
Покончивъ со скачкою До самой весны,
Азартной горячкою Мы все-же полны.
Намъ жены съ ребятами Тяжеле веригъ...
Дѣтей жеребятами
Мы-бъ сдѣлали вмигъ.
И съ радостью велію Игру-бъ повели,
И средство къ веселію Для сердца нашли..
Декадентъ. Петербургъ —Бѣлокаменной.
(Столичная почта)
Давненько, матушка, не писалъ тебѣ,— да все, признаться, некогда было. Занятъ въ комиссіяхъ. Тридцать пять тысячъ комиссій, и вездѣ засѣдать приходится. Ты, можетъ быть, не знаешь доподлинно, что такое комиссія? У тебя, вѣдь, просто: не клеится дѣло, и отложили, подождемъ 20-го столѣтія. Это хорошее столѣтіе, зачѣмъ его обижать и остав
лять безъ работы? У меня не такъ, нѣтъ. На всякій вопросъ комиссія существуетъ, а если вопросъ по существу не подходитъ къ существующей, учреждается временная комиссія, то-есть, на неопредѣленное время. Собираюсь все сдѣлать реестръ комиссіямъ, да трудно: водяная, санитарная, продовольственная, ревизіонная, по освѣщенію и пр. и пр. Сообрази-ка, сколько увеселеній, и не театральныхъ. Что театры? Тлѣнъ. Только за входъ плати, пользы никакой. А тутъ — получай и веселись. Впрочемъ, нельзя все дѣлами да дѣлами заниматься. Устанешь говорить рѣчи въ думѣ, засѣдать въ комиссіяхъ, да прожекты сочинять. Надо иногда и поразвлечься. Открываешь театръ — то-есть, театръ давно открытъ согласно отношенія за № такимъ-то—и узнаешь, что гдѣ-то развлекаются. Нынче, кромѣ того, еще драма въ Маломъ театрѣ. Опера въ драматическомъ положеніи: примадонны больны, а пѣвцы, къ сожалѣнію, здоровы.— Драма литературнаго театра бьетъ на ансамбль: недурно, дѣйствительно, спѣлись свои рецензенты. Впрочемъ, пусть лучше литераторы плохо ставятъ, чѣмъ плохо сочиняютъ пьесы: меньше соблазна. До свиданья,—родная. Больше писать не о чемъ, да и некогда. Твой
Петербургъ
На ЗЛОБУ ДНЯ.
(Осеннія шалости риѳмы)
I. Изъ дневника москвича.
Осень стучитъ въ дверь уныло и яро; Ищешь забвенья печалямъ у Яра...
II. Изъ замѣтокъ путешественника.
Чуть не любой костоломки Шпалы и гнилы и ломки:
Ъдешь въ Абаццію, въ Ниццу, А попадаешь въ больницу,
Чудятся море и розы, Возлѣ-жъ Аида угрозы,
И отъ тревогъ съ пассажира Масса сбавляется жира.
Когда французъ запалитъ запрещенную сигару, агличанинъ молча покажетъ пальцемъ сперва на нее потомъ на открытое окно. Французъ непремѣнно вознегодуетъ, изумится и не послушается. Англичанинъ повторитъ свои молчаливыя тыканья. Французъ разсвирѣпѣетъ и наболтаетъ въ одну минуту столько словъ, что изъ нихъ можно составить цѣлую докторскую диссертацію объ оскорбленномъ достоинствѣ. Но англичанинъ въ третій разъ поднимаетъ предостерегающій перстъ и, такъ какъ французъ продолжаетъ жестикулировать и потрясать головой, онъ съ неукоснительнымъ хладнокровіемъ вырываетъ... нѣтъ, вынимаетъ сигару изъ французскихъ зубовъ и вышвыриваетъ ее въ просторъ цвѣтущихъ окрестностей.
Затѣмъ, молча принимаетъ бурный и фразистый французскій вызовъ на дуэль и, молча получивъ на ближайшей станціи пулю въ лобъ, протягивается на землѣ, уже окончательно молчаливый и лишь нѣсколько болѣе обыкновеннаго длинный и неподвижный. Но еще чаще самъ влѣпляетъ пулю въ лобъ француза и невозмутимо шагаетъ на своихъ вилообразныхъ ногахъ къ полицейскому сержанту заявить о происшествіи.
Англичане были-бы довольно сносными попутчиками, если-бы порою вамъ не казалось, что рядомъ съ вами ѣдетъ не сэръ Джонъ или сэръ Вильямъ, а покойный дядюшка сэра Джона или сэра Вильяма; или—что еще хуже—проектъ статуи, которую со временемъ непремѣнно поставятъ въ честь сэра Джона или сэра Вильяма его благородные сограждане
изъ графства Соммерсетъ. За исключеніемъ этой странности,—если вѣжливость заключается въ томъ, чтобы никому не мѣшать своей особой,—англичане самый вѣжливый народъ въ свѣтѣ.
Американецъ разъѣзжаетъ по Европѣ въ двухъ образцахъ: либо милліонеръ съ хорошенькими дочерьми, либо капитанъ парохода, средней руки купецъ адвокатъ, докторъ—на мѣсячномъ отдыхѣ отъ business а.
Въ первомъ типѣ много опереточныхъ величія и надутости, которыя, однако, немедленно слетаютъ, какъ только его денежную свѣтлость мистера Вандергольда хорошенько оборветъ кто нибудь. А обрывать надо самымъ грубымъ и жестокимъ тономъ и въ самыхъ—сколько дамскія уши могутъ вытерпѣть—крѣпкихъ выраженіяхъ. Тогда мистеръ Вандергольдъ становится шелковымъ и, превратившись въ милѣйшаго малаго, каковы по существу своей натуры почти всѣ янки, проѣдетъ съ вами остальной путь душа въ душу. Станціи черезъ двѣ, три вы будете непремѣнно пьяны, а американецъ будетъ орать Jankey Doodle, фальшивя такъ, что, если въ поѣздѣ ѣдетъ композиторъ или музыкальный рецензентъ, не миновать имъ отъ горя лютой холеры. Янки непремѣнно побратается съ кондукторомъ, ощупаетъ мускулы у машиниста и будетъ выкрикивать въ окошко привѣтствія и пожеланія всѣмъ рабочимъ на насыпи, не заботясь, что они его не слышатъ, а если-бы слышали, такъ не поняли-бы.
Если вы входите въ вагонъ и видите, что ваши вещи передвинуты, что на вашу мяг
кую шляпу положенъ тяжелый чемоданъ, что вашъ пледъ валяется подъ лавкой и что какая то краснорожая туша заняла сразу четыре мѣста, отравляя вселенную самой вонючей сигарою, какую когда либо производили капустные огороды,—знайте, что это— нѣмецкій бюргеръ и патріотъ. Убѣждать его напрасно, язвить его безцѣльно, спорить съ нимъ безсмысленно, звать кондуктора совсѣмъ нелѣпо. Туша будетъ только вращать глазами, мычать и пальцемъ не пошевельнетъ ради возстановленія вашихъ попранныхъ правъ. Единственный рецептъ, весьма дѣйствительный въ томъ случаѣ, если у васъ достачно энергичное выраженіе лица и не слишкомъ мизерная и чахлая фигура, это— взять нѣмцевы вещи и побросать ихъ въ вагонѣ, куда придетъ вамъ фантазія, а свои положить на ихъ мѣсто. Не бойтесь, что выйдетъ скандалъ: никогда. Туша зарычитъ, вскипятится, а вы молчите и дѣлайте свое дѣло. Туша увидитъ, что вы человѣкъ основательный и порядки знающій, себя давать въ обиду не намѣренный,—и сейчасъ же заключитъ съ вами вооруженный миръ. Мнѣ, по крайней мѣрѣ, разъ двадцать удавалось обуздывать такимъ способомъ германскій Drang nach Osten и всегда съ успѣхомъ полнаго дружелюбія. Проѣдемъ километровъ двадцать,—глядь, уже чокаемся пивомъ, которое суютъ въ окна оборванные ребятишки.
Spiritus Familiaris.
Изъ банкировъ выходятъ декаденты, которыхъ міръ не признаетъ, а изъ декадентовъ получаются рекламисты, удивляющіе міръ...
Наконецъ, произведенія Клока и К⁰ не уступаютъ, по содержанію и ясности, шедеврамъ гг. Брюса и Добролюба.
Какъ же, спрашивается, такихъ «сочинителей» не взять подъ сомнѣніе и подъ цензуру?
МЫ и КРУШЕНІЯ.
О крушеньяхъ печальныя строфы Достояніемъ сдѣлались моды:
То средь моря, что день, катастрофы, То въ рѣкѣ тонутъ вдругъ пароходы.
Пароходы и стары и гадки,
Капитаны безъ нужнаго знанья... Между тѣмъ, на такіе порядки Обращаемъ мы мало вниманья,
Дань не платимъ полезнымъ стремленьямъ Зло пресѣчь, какъ должно, не дерзаемъ И позорно къ подобнымъ крушеньямъ
Понемногу, увы, привыкаемъ.,. а. Гом.
Брызги пера.
Насущный вопросъ.
— Пріятная новость! въ Москвѣ открывается ресторанъ а lа Доминикъ...
— Пустяки! Вотъ если-бы въ Москвѣ открывался новый кредитъ въ ресторанѣ—это была-бы пріятная новость!
*
— Крушеніе за крушеніемъ! Пароходъ «Царевна» сѣлъ на мель, какъ пишутъ, вслѣдствіе тумана.
— Объ этомъ нечего и писать. И безъ того извѣстію, что вокругъ потерпѣвшихъ катастрофу пароходовъ всегда—туманъ.
*
— Въ Петербургѣ испытывали резиновыя шины.
Она—Чего-же хотятъ отъ нихъ?
— Чтобы шины не закидывали прохожихъ грязью.
Она. Очень мило! Да вѣдь тогда резиновыя шины потеряютъ половину своей прелести!!
*
— Да, нынче безпримѣрное время! Даже сотрудники одной и той-же газеты межъ собой полемизируютъ.
— Дѣтскія шалости! Я, братъ, давно пошелъ уже дальше: я подъ разными псевдонимами самъ съ собой въ полемику вступаю, когда не о чемъ писать!
ПОСЛѢ СКАЧЕКЪ.
(Дума рехнувшагося спортсмена).
Покончивъ со скачкою До самой весны,
Азартной горячкою Мы все-же полны.
Намъ жены съ ребятами Тяжеле веригъ...
Дѣтей жеребятами
Мы-бъ сдѣлали вмигъ.
И съ радостью велію Игру-бъ повели,
И средство къ веселію Для сердца нашли..
Декадентъ. Петербургъ —Бѣлокаменной.
(Столичная почта)
Давненько, матушка, не писалъ тебѣ,— да все, признаться, некогда было. Занятъ въ комиссіяхъ. Тридцать пять тысячъ комиссій, и вездѣ засѣдать приходится. Ты, можетъ быть, не знаешь доподлинно, что такое комиссія? У тебя, вѣдь, просто: не клеится дѣло, и отложили, подождемъ 20-го столѣтія. Это хорошее столѣтіе, зачѣмъ его обижать и остав
лять безъ работы? У меня не такъ, нѣтъ. На всякій вопросъ комиссія существуетъ, а если вопросъ по существу не подходитъ къ существующей, учреждается временная комиссія, то-есть, на неопредѣленное время. Собираюсь все сдѣлать реестръ комиссіямъ, да трудно: водяная, санитарная, продовольственная, ревизіонная, по освѣщенію и пр. и пр. Сообрази-ка, сколько увеселеній, и не театральныхъ. Что театры? Тлѣнъ. Только за входъ плати, пользы никакой. А тутъ — получай и веселись. Впрочемъ, нельзя все дѣлами да дѣлами заниматься. Устанешь говорить рѣчи въ думѣ, засѣдать въ комиссіяхъ, да прожекты сочинять. Надо иногда и поразвлечься. Открываешь театръ — то-есть, театръ давно открытъ согласно отношенія за № такимъ-то—и узнаешь, что гдѣ-то развлекаются. Нынче, кромѣ того, еще драма въ Маломъ театрѣ. Опера въ драматическомъ положеніи: примадонны больны, а пѣвцы, къ сожалѣнію, здоровы.— Драма литературнаго театра бьетъ на ансамбль: недурно, дѣйствительно, спѣлись свои рецензенты. Впрочемъ, пусть лучше литераторы плохо ставятъ, чѣмъ плохо сочиняютъ пьесы: меньше соблазна. До свиданья,—родная. Больше писать не о чемъ, да и некогда. Твой
Петербургъ
На ЗЛОБУ ДНЯ.
(Осеннія шалости риѳмы)
I. Изъ дневника москвича.
Осень стучитъ въ дверь уныло и яро; Ищешь забвенья печалямъ у Яра...
II. Изъ замѣтокъ путешественника.
Чуть не любой костоломки Шпалы и гнилы и ломки:
Ъдешь въ Абаццію, въ Ниццу, А попадаешь въ больницу,
Чудятся море и розы, Возлѣ-жъ Аида угрозы,
И отъ тревогъ съ пассажира Масса сбавляется жира.
Когда французъ запалитъ запрещенную сигару, агличанинъ молча покажетъ пальцемъ сперва на нее потомъ на открытое окно. Французъ непремѣнно вознегодуетъ, изумится и не послушается. Англичанинъ повторитъ свои молчаливыя тыканья. Французъ разсвирѣпѣетъ и наболтаетъ въ одну минуту столько словъ, что изъ нихъ можно составить цѣлую докторскую диссертацію объ оскорбленномъ достоинствѣ. Но англичанинъ въ третій разъ поднимаетъ предостерегающій перстъ и, такъ какъ французъ продолжаетъ жестикулировать и потрясать головой, онъ съ неукоснительнымъ хладнокровіемъ вырываетъ... нѣтъ, вынимаетъ сигару изъ французскихъ зубовъ и вышвыриваетъ ее въ просторъ цвѣтущихъ окрестностей.
Затѣмъ, молча принимаетъ бурный и фразистый французскій вызовъ на дуэль и, молча получивъ на ближайшей станціи пулю въ лобъ, протягивается на землѣ, уже окончательно молчаливый и лишь нѣсколько болѣе обыкновеннаго длинный и неподвижный. Но еще чаще самъ влѣпляетъ пулю въ лобъ француза и невозмутимо шагаетъ на своихъ вилообразныхъ ногахъ къ полицейскому сержанту заявить о происшествіи.
Англичане были-бы довольно сносными попутчиками, если-бы порою вамъ не казалось, что рядомъ съ вами ѣдетъ не сэръ Джонъ или сэръ Вильямъ, а покойный дядюшка сэра Джона или сэра Вильяма; или—что еще хуже—проектъ статуи, которую со временемъ непремѣнно поставятъ въ честь сэра Джона или сэра Вильяма его благородные сограждане
изъ графства Соммерсетъ. За исключеніемъ этой странности,—если вѣжливость заключается въ томъ, чтобы никому не мѣшать своей особой,—англичане самый вѣжливый народъ въ свѣтѣ.
Американецъ разъѣзжаетъ по Европѣ въ двухъ образцахъ: либо милліонеръ съ хорошенькими дочерьми, либо капитанъ парохода, средней руки купецъ адвокатъ, докторъ—на мѣсячномъ отдыхѣ отъ business а.
Въ первомъ типѣ много опереточныхъ величія и надутости, которыя, однако, немедленно слетаютъ, какъ только его денежную свѣтлость мистера Вандергольда хорошенько оборветъ кто нибудь. А обрывать надо самымъ грубымъ и жестокимъ тономъ и въ самыхъ—сколько дамскія уши могутъ вытерпѣть—крѣпкихъ выраженіяхъ. Тогда мистеръ Вандергольдъ становится шелковымъ и, превратившись въ милѣйшаго малаго, каковы по существу своей натуры почти всѣ янки, проѣдетъ съ вами остальной путь душа въ душу. Станціи черезъ двѣ, три вы будете непремѣнно пьяны, а американецъ будетъ орать Jankey Doodle, фальшивя такъ, что, если въ поѣздѣ ѣдетъ композиторъ или музыкальный рецензентъ, не миновать имъ отъ горя лютой холеры. Янки непремѣнно побратается съ кондукторомъ, ощупаетъ мускулы у машиниста и будетъ выкрикивать въ окошко привѣтствія и пожеланія всѣмъ рабочимъ на насыпи, не заботясь, что они его не слышатъ, а если-бы слышали, такъ не поняли-бы.
Если вы входите въ вагонъ и видите, что ваши вещи передвинуты, что на вашу мяг
кую шляпу положенъ тяжелый чемоданъ, что вашъ пледъ валяется подъ лавкой и что какая то краснорожая туша заняла сразу четыре мѣста, отравляя вселенную самой вонючей сигарою, какую когда либо производили капустные огороды,—знайте, что это— нѣмецкій бюргеръ и патріотъ. Убѣждать его напрасно, язвить его безцѣльно, спорить съ нимъ безсмысленно, звать кондуктора совсѣмъ нелѣпо. Туша будетъ только вращать глазами, мычать и пальцемъ не пошевельнетъ ради возстановленія вашихъ попранныхъ правъ. Единственный рецептъ, весьма дѣйствительный въ томъ случаѣ, если у васъ достачно энергичное выраженіе лица и не слишкомъ мизерная и чахлая фигура, это— взять нѣмцевы вещи и побросать ихъ въ вагонѣ, куда придетъ вамъ фантазія, а свои положить на ихъ мѣсто. Не бойтесь, что выйдетъ скандалъ: никогда. Туша зарычитъ, вскипятится, а вы молчите и дѣлайте свое дѣло. Туша увидитъ, что вы человѣкъ основательный и порядки знающій, себя давать въ обиду не намѣренный,—и сейчасъ же заключитъ съ вами вооруженный миръ. Мнѣ, по крайней мѣрѣ, разъ двадцать удавалось обуздывать такимъ способомъ германскій Drang nach Osten и всегда съ успѣхомъ полнаго дружелюбія. Проѣдемъ километровъ двадцать,—глядь, уже чокаемся пивомъ, которое суютъ въ окна оборванные ребятишки.
Spiritus Familiaris.