моментъ передъ нашей рѣшимостью, это—взять вдохновенія, что-то, что даетъ намъ впослѣдствіи счастье видѣть чьи-то глаза полными слезъ благодарности, или вычеркиваетъ насъ изъ жизни съ раздавленной грудью, съ поломанными костями, съ изорваннымъ мясомъ.
Такіе моменты, когда намъ приходится ставить на карту рѣшительно все, что мы имѣемъ, бываютъ со всякимъ изъ насъ. И то, о чемъ я хочу разсказать восходитъ началомъ, какъ разъ, къ одному изъ подобныхъ моментовъ.

Я работалъ тогда въ одномъ изъ летучихъ отрядовъ.
День выпалъ очень тяжелый; людей, требующихъ немедленной помощи, подвозили десятками; линія огня приближалась; настроеніе создавалось тревожное.
Нужно было собрать весь остатокъ, еще неизрасходованныхъ силъ, чтобы примѣромъ и видомъ поддержать тотъ суровый порядокъ, который необходимъ при нашей работѣ. Нужно было справляться съ огромной задачей и, кромѣ того, направлять ходъ отдѣльныхъ частей механизма такимъ образомъ, чтобы живой матеріалъ, пропускаемый сквозь нашу машину, не испытывалъ лишнихъ страданій.
Самое трудное въ этой работѣ—отдѣлить «безнадежныхъ», отъ тѣхъ, кого можетъ спасти оперативное вмѣшательство.
Согласитесь, что тамъ, гдѣ стоитъ на учетѣ каждая минута, было бы преступленіемъ отвлекать себя въ сторону сомнительныхъ экспериментовъ надъ людьми безусловно ушедшими за предѣлы земного. Преступленіемъ передъ другими, которые большею частью своей удержались еще на землѣ. Полчаса, непроизводительно брошенные у изголовья раненнаго «смертельно», могутъ стоить, впослѣдствіи, жизни нѣсколькимъ «опаснымъ», но не «смертельнымъ».
Кромѣ того, и «психически» невозможно расходовать себя непроизводительно.
Вѣдь до тѣхъ поръ, пока «безнадежный» лежитъ на землѣ, прикрытый шинелью, онъ для меня—чужой: человѣкъ, котораго кто-то, во имя чего-то, привелъ въ состояніе умиранія. Моего тамъ участія нѣтъ ни съ какой стороны.
Но съ момента, когда человѣкъ попадаетъ на столъ—подъ «мой» ножъ, онъ—мнѣ близокъ; онъ—мой; я уже участвую силами души своей въ про
цессѣ борьбы его со смертью и добровольно, перекладываю на свои плечи, нѣкоторую часть отвѣтственности за его «будущее».
Если, стало-быть, не дѣлать «отбора», то, понимаете ли вы, какая нагрузка ложится на вашу прокаленную, но все-таки «человѣческую» душу? Разумно ли будетъ израсходовать себя цѣликомъ въ теченіе сутокъ, если при раціональномъ веденіи дѣла я могу быть полезнымъ страждущимъ братьямъ моимъ долгіе мѣсяцы?
Въ этотъ памятный день много было совсѣмъ безнадежныхъ.
Въ числѣ ихъ былъ и онъ, владѣлецъ вотъ этой шашки. Казачій хорунжій Терскаго войска.
Скверная рана. Сквозная. Прострѣлена почка, и тронутъ позвоночникъ. Лежалъ онъ безъ памяти. Я узналъ его сразу.
Это былъ тотъ самый хорунжій, который привелъ меня въ восторгъ красотою сложенія и физической мощью двѣ недѣли тому назадъ.
Мы тогда вмѣстѣ стояли у берега Б. День былъ ясный и солнечный, но въ воздухѣ уже сохранялся прозрачный, густой холодокъ поздней осени, послѣ ночи съ первыми заморозками..
Не знаю зачѣмъ, офицеръ этотъ вздумалъ купаться.
Раздѣлся, продѣлалъ на берегу рядъ телячьихъ скачковъ, потомъ— внизъ головой, шарахнулся въ студеную воду и, щегольски отрабатывая, «саженками» проплылъ быстрый Б*, не давъ ни на шагъ унести себя упорному теченію.
Когда онъ вернулся обратно и, крякая и фыркая, стоялъ на гранитномъ уступѣ, весь залитый желтоватою краской лучей, я невольно почувствовалъ въ стройной и сильной его фигурѣ смѣлый вызовъ кому-то и упоеніе полнымъ здоровьемъ, котораго природа отпустила ему больше, чѣмъ полагается одному человѣку.
Я подошелъ къ нему ближе и, едва удерживая себя отъ желанія похлопать его ладонью по розовой мокрой спинѣ, какъ это бывало со мной на купаніи хорошихъ, породистыхъ лошадей, спросилъ казака: — Хорошо?
Онъ замоталъ головой отъ избытка энергіи и, оскаливъ здоровые зубы, улыбнулся :
— Очынь карошая штука жизнь есть!
Эти слова, сказанныя съ забавнымъ акцентомъ, прежде всего пришли мнѣ на память, когда я увидѣлъ его
окровавленнаго, лежащаго безъ памяти на землѣ.
Вотъ въ этотъ моментъ и пришло ко мнѣ то самое, о чемъ я вамъ только что говорилъ : этотъ самый экстазъ, бросающій васъ въ борьбу съ неравною силой.
Неожиданно я ощутилъ потребность сдѣлать вызовъ той темной и властной загадкѣ, которая наложила уже свою мертвую тѣнь на глаза молодого хорунжаго .
— Клади!—крикнулъ я санитарамъ, указавъ головой на казачьяго офицера.
Казака положили.
Я взялъ въ руки зондъ и принялся изслѣдовать рану.
Было ясно, что ставка моя будетъ проиграна. Но было уже поздно раздумывать и я закусилъ удила, чувствуя, какъ порывъ вдохновенія уноситъ меня далеко за предѣлы возможнаго.
Три четверти часа я отдалъ офицеру, дѣлая то, что едва ли кому-либо приходилось осуществлять при такихъ невѣроятныхъ условіяхъ.
А потомъ, когда все было сдѣлано и казака унесли изъ операціонной, я ощутилъ, что подобный порывъ, не можетъ остаться непризнаннымъ высшею справедливостью, если такая вообще осталась еще на землѣ.
Если я вамъ скажу, какого порядка была операція, вы не сможете, къ сожалѣнію, постигнуть размахъ моихъ хирургическихъ дерзновеній въ этомъ разительномъ случаѣ. Вы не медикъ, и фраза о «сшитомъ спинномъ мозгѣ» едва, ли что-нибудь даетъ вашему представленію. Но, все-таки, нѣкоторый намекъ на случившееся убѣдитъ васъ, что операція, дѣйствительно, была очень серьезная.
Послѣ, когда мнѣ пришлось увидать своего паціента въ день отправки его въ дальній тылъ, я самъ поразился достигнутыми результатами.
Девяносто изъ ста было за то, что хорунжій останется жить.
— Ну и счастья же вамъ отвалили! сказалъ я ему. на прощанье и невольно вздохнулъ.
Прошло съ этихъ поръ нѣсколько мѣсяцевъ.
Я былъ раненъ случайнымъ осколкомъ снаряда съ австрійскаго самолета.
Меня устранили отъ дѣлъ и Отправили на поправку.
Отлеживался у себя, на Фурштадтской, развлекаясь газетами и игрой въ домино.