ПЕШЪ-КЕШЪ.
— Откуда у васъ эта шашка?— Спросилъ я у доктора. — А что?
— Въ прошломъ году ея не было, да и вообще вы никогда не отличались пристрастіемъ къ оружію.
— Я и теперь не отличаюсь!—Улыбнулся мнѣ докторъ.—Но эта шашка не такая, какъ всѣ.
Я снялъ со стѣны кривые ножны богато отдѣланные-золотою насѣчкой, и съ любопытствомъ обнажилъ клинокъ.
Клинокъ былъ дѣйствительно цѣнный: изъ тѣхъ, которыхъ теперь ужъ не дѣлаютъ.
Смѣлый изгибъ—хищный, крутой, перемѣщающій центръ тяжести нѣсколько дальше отъ обычнаго его положенія въ шашкахъ казеннаго образца; металлически-мраморная поверхность — волокнистаго, сжатаго строенія: словно готовили его не изъ одного куска стали, а изъ волоконъ тончайшей проволоки, въ изобиліи накрученныхъ симметрично у оси, послѣ, расплющенныхъ силою ковки до степени превращенія въ однородную, вязкую массу; ширина—расточительно щедрая; гибкость—такая, что опоясаться можно; а общее впечатлѣніе, уносящее васъ невольно къ далекому прошлому полустертыми знаками— не то турецкихъ, не то персидскихъ—письменъ, разбросанныхъ паралельно широкому желобку, странно сочетало его съ настоящей суровой дѣйствительностью, отложившейся у самого основанія клинка въ видѣ строгой и рыцарски—пророческой надписи «Дай Богъ моему коню воду въ Шпре пити».
Было и еще въ этомъ клинкѣ, чтото «свое». Понять его я не сумѣлъ, но почувствовалъ: это—связь между нимъ и прежнимъ его обладаніемъ; связь тайная, жуткая, можетъ быть запечатленная кровью.
— Да! Добрый клинокъ!—Очнулся я, наконецъ, оторвавшись глазами и мыслью отъ его созерцанія.
— Не знаю!—Чистосердечно признался докторъ,—мало я въ этомъ смыслю. Для меня цѣненъ онъ не спеціальными своими качествами, а совершенно инымъ. Докторъ поглядѣлъ мнѣ въ глаза и, прочитавъ въ нихъ вопросъ, смутился.
— Впрочемъ, во всемъ этомъ нѣтъ ничего такого, что нужно бы было скрывать. Это—своеобразный «пешъкешъ», разыгранный самою Судьбою. Вамъ не знакомъ этотъ терминъ?
— Нѣтъ!
— Это названіе одного изъ обычаевъ, сохранившагося до сихъ поръ у Кавказскихъ племенъ: если вы, находясь въ гостяхъ у кавказца, не сумѣете скрыть вашего восхищенія по поводу видѣнной у него лошади, шашки, винтовки, папахи,—то можете быть увѣреннымъ, что онъ сочтетъ своимъ долгомъ подарить вамъ восхитившій васъ предметъ. Въ свою очередь, и вы должны быть готовы къ тому, что онъ не заставитъ васъ долго ждать случая отблагодарить его за сдѣланный подарокъ. Вотъ этотъ обмѣнъ наиболѣе желанными предметами и называется у кавказцевъ «пешъкешъ».
— Чѣмъ же вы отблагодарили хозяина этой шашки?—Полюбопытствовалъ я.
— Первый подарокъ былъ сдѣланъ не имъ, а мною!—Поправилъ меня докторъ,—а шашка это уже—отвѣтъ! Да , собственно, не въ шашкѣ и дѣло!
— Вамъ, вѣдь, извѣстна моя спеціальность. Я—хирургъ. Хирургъ по призванію и по положенію. А наша работа—работа особенная. Вамъ она вѣдома понаслышкѣ: немного и по литературѣ ; чаще—изъ студенческихъ анекдотовъ о легендарныхъ «свѣтилахъ». Настоящее представленіе о этой работѣ можетъ быть только у тѣхъ, кому самому приходилось имѣть съ ножемъ дѣло; вѣдь, главной особенностью нашего искусства, въ отличіе отъ иныхъ прочихъ, является то, что оно находитъ свое выраженіе не на холстѣ, не на подмосткахъ театра, не на бездушномъ листкѣ бумаги за письменнымъ столомъ уютнаго кабинета, а па живомъ человѣческомъ тѣлѣ, передъ которымъ стоитъ въ это время жуткій и страшный вопросъ «быть, или не быть» Только тотъ, кто бралъ на свои плечи самую тяжелую отвѣтственность и изъ всѣхъ возможныхъ,—отвѣтственность за чужую жизнь,—можетъ понять до конца всю глубину переживаній, которымъ обречены люди моей профессіи. На насъ привыкли смотрѣть, какъ на мясниковъ, живодеровъ, какъ на субъектовъ, лишенныхъ совсѣмъ нѣкоторыхъ свойствъ человѣческихъ; насъ люди видятъ холодными, спокойными, безжалостными, безчеловѣчно-жестокими какъ разъ въ тѣхъ случаяхъ, когда вся атмосфера вокругъ насыщена стонами, крикомъ истерики, вздохами сожалѣнія, пани
ческимъ страхомъ и слезными причитаніями. Намъ ставятъ въ вину именно тѣ качества, которыя, единственно, обусловливаютъ собой успѣхъ нашей работы, И никому, никогда не пришло въ голову поставить себѣ вопросъ: что бы было съ теперешнимъ человѣчествомъ, на три четверти прибѣгающимъ къ услугамъ ножа, если бы хирургъ относился къ людскому несчастью по обывательски? Врядъ-ли кому-либо вѣдома та высшая школа работы надъ собственнымъ духомъ, которую нужно пройти, прежде чѣмъ стать «холоднымъ», «безжалостнымъ», «звѣремъ»?. Самый разительный примѣръ близорукости—обожаніе женщинъ, которыя молиться готовы этому мнимому «звѣрю» въ хирургѣ. А между тѣмъ эти—спокойствіе, холодность, равнодушіе къ человѣческимъ страданіямъ, безсердечіе— только наружныя грани того состоянія, которое свойственно намъ въ минуты работы. Вѣдь если бы мы обладали въ дѣйствительности всѣмъ этимъ перечнемъ качествъ, или, вѣрнѣе, всѣмъ этимъ арсеналомъ «отрицанія качествъ», въ нашемъ дѣлѣ не могло бы быть мѣста настоящему «творчеству». А я увѣряю, что хирургія есть творчество—высокое, жуткое, опасное сложное, подвергающее въ трепетъ, проникающее въ душу мистическимъ холодомъ, возносящее на самыя вершины удовлетворенности, осѣняющее свѣтлыми крыльями вдохновенія, доводящее до священнаго экстаза, ведущаго въ область прозрѣній.
Въ нашемъ дерзаніи есть красота! Красота чистая! Абсолютно свободная отъ поклоненія идоламъ. Мы вѣчно стоимъ на той страшной соломинкѣ, которую геній людской перебросилъ черезъ темную пропасть преждевременнаго небытія, мы сливаемъ въ одно—«бывшее и настоящее» съ «возможнымъ еще». Страшенъ нашъ трудъ, нечеловѣчески страшенъ, но и награда за него велика: ибо, что можетъ быть выше сознанія, что ты отнимаешь у смерти единственное сокровище человѣка, его жизнь. Приходилось ли вамъ видѣть когда-нибудь человѣка, который, замѣтивъ, что валится возъ, нагруженный огромной поклажей, неожиданно бросается къ нему и подставитъ подъ мертвую тяжесть собственное плечо? Выдержитъ, или нѣтъ? Выправитъ возъ, или рухнетъ, раздавленный силою страшной нагрузки? Мы— эти люди, подставляющіе мертвому грузу свое живое плечо. И короткій