ной Аделаиды посредствомъ какого нибудь тальберговскаго концерта, надо было изобрѣсти для этого иной способъ, не столь затруднительный, но тѣмъ не менѣе достаточно эффектный. Николай Ильичъ нашелся!
Въ числѣ его товарищей по профессіи оказался такой же горячій поклонникъ сферы звуковъ, какъ и онъ самъ, но избравшій другой путь къ храму богини музыкальнаго искусства. Николай Ильичъ летѣлъ въ этотъ храмъ по чернымъ и бѣлымъ клавишамъ, а Константинъ Павловичъ Репетовъ мчался на четырехъ скрипичныхъ струнахъ.
Убѣдить сотоварища въ томъ, что вдвоемъ путешествовать гдѣ бы то ни было, даже въ области діэзовъ и бемолей, и легче и веселѣе, было для Николая Ильича дѣломъ одной минуты; достигнувъ такого результата, еще легче стало доказать, что поэзія гораздо привлекательнѣй прозы, что пьеса интереснѣй гаммы и, что, поэтому, священнѣйшая обязанность артистовъ — разучить какой нибудь дуэтъ скрипки и фортепьяно ко дню рожденія Аделаиды Адальбертовны, имѣвшему наступить черезъ три мѣсяца. Согласіе скрипача не замедлило воспослѣдовать.
Для выбора произведенія, долженствующаго произвести чарующее дѣйствіе на юную душу бѣлокурой тевтонки, Николай Ильичъ лично отправился въ единственный музыкальный магазинъ города. Послѣ долгихъ и тщательныхъ поисковъ, давшихъ ему возможность выказать передъ изумленныхъ хозяиномъ всю обширность и глубину своихъ музыкальныхъ познаній, онъ остановился на одномъ изъ дуэтовъ Гайдна. При всемъ уваженіи къ таланту Николая Ильича я никакъ не могу скрыть, что выборъ этотъ отнюдь не имѣлъ въ основаніи внутреннюю прелесть самаго произведенія; покупатель прежде всего обратилъ вниманіе на то, чтобы въ партіи рояля не было понапутано слишкомъ большого количества шестнадцатыхъ, а, тѣмъ болѣе, тридцать вторыхъ, разсудивъ совершенно справедливо, что, вопервыхъ,
дуэты пишутся вовсе не для того, чтобы пьянистъ могъ показать блестящую технику, особенно если онъ ея не имѣетъ, а вовторыхъ, что ужь если нельзя обойтись безъ шестнадцатыхъ и тридцать вторыхъ, то лучше предоставить пріятелю раздѣлываться съ ними, какъ онъ самъ знаетъ; поэтому на партію пріятеля онъ особеннаго вниманія не обратилъ.
Начались репетиціи артистовъ, занимавшія ровно по шести часовъ въ день. Дѣло понемногу налаживалось и сердца двухъ друзей уже предвкушали фиміамъ общихъ восторговъ. Что эффектъ будетъ чрезвычайный, въ этомъ сомнѣваться не было возможности. Даже теперь, когда исполненіе было далеко отъ желаемаго идеала, дѣйствіе его было поразительно: съ первой ноты дуэта всѣ дворовые псы начинали выть, какъ повѣшенные за языкъ, а прислуга Николая Ильича, вообще не отличавшаяся тонкимъ слухомъ, порѣшила единогласно: „Ужь такъ господа чувствительно играютъ, такъ чувствительно, что словно кошки на сердцѣ скребутъˮ.
Съ самаго начала репетицій Николая Ильича смущало только одно обстоятельство: скрипка и фортепьяно никакъ не могли окончить свои партіи одновременно. Сколько ни ставили метрономовъ, какъ тщательно ни высчитывали тактъ — всегда у скрипки оставалось ровно восемь лишнихъ нотъ. Положимъ, что цѣльность впечатлѣнія отъ этого нисколько не страдала, такъ что друзья въ концѣ концовъ рѣшили, что Гайднъ, вѣроятно, нарочно такъ написалъ для вящаго эффекта.
Наступилъ торжественный день. По городу уже давно ходили слухи о замышляемомъ двумя коллегами сюрпризѣ и поэтому на вечеръ къ Адальберту Христіановичу Толлеку, учителю музыки и родителю обворожительной Аделаиды, собрался чуть не весь музыкальный синклитъ Торговска.
Артисты заиграли. Съ первой ноты въ залѣ воцарилось гробовое молчаніе, лишь изрѣдка прерываемое тихими вздохами и единовременнымъ возве
деніемъ очей горѣ при какой-нибудь сверхъестественно высокой скрипичной нотѣ или громовомъ фортепьянномъ аккордѣ. На первомъ тактѣ Адальбертъ Христіановичъ насторожилъ уши, на второмъ моргнулъ носомъ, на третьемъ покачалъ головой и на четвертомъ, наконецъ, не выдержалъ. Тихонько, на ципочкахъ подошелъ онъ къ фортепьяно, заглянулъ въ ноты къ Николаю Ильичу, затѣмъ направился къ пюпитру Репетова, посмотрѣлъ на партію скрипки и неслышно вернулся на мѣсто, гдѣ киваніе головой и морганіе носомъ приняло усиленно-ожесточенные размѣры.
Дуэтъ окончился, причемъ скрипка съ особеннымъ шикомъ протянула свои восемь лишнихъ нотъ. Адальбертъ Христіановичъ подошелъ къ фортепьяно.
— Ошшень, ошшень благодаренъ вамъ, господа, за доставленный мінэ удовольствій, началъ онъ.
— О, помилуйте!
— Дда, дда, ошень благодаренъ, толькі этто ошень странно, какъ это оконшаній, кадэнсэ не сходится.
— Да, это ужасно странно, Адальбертъ Христіановичъ, и сколько разъ мы ни играли, все ничего не выходило. Ну, да вѣдь и такъ хорошо!
— О, дда, ошень хорошо; толькі мінэ ужасно какъ интересно на ноты взглядывайтъ. Zeigen Sie, bitte!.. показывайтъ, пожалста.
Остальное общество, заинтересованное разговоромъ, столпилось у фортепьянъ. Адальбертъ Христіановичъ открылъ ноты Николая Ильича.
На нихъ крупными буквами было напечатано: „Дуэтъ для скрипки и фортепьяно, соч. Гайдна, ор. о о. Ріапо“.
На нотахъ Репетова не менѣе крупными буквами значилось: „Mozart. Don Juan. Potpourriˮ.
О, Господи, что послѣ этого произошло!... Но лучше не скажу вамъ, что произошло — догадайтесь сами...
Р.
Позвольте намъ вспомнить Альфреда Мюссе на четырехъ строкахъ!
Гармонія, Гармонія! Дочь муки,
Даръ генія, языкъ любви чудесъ, Италіей разбросанные звуки,
Въ Италію слетѣвшіе съ небесъ!..
Мюссе этими строками характеризовалъ искусство пѣнія. Онъ правъ. Пѣніе не дается безъ муки ни преподавателямъ Гармоніи, ни ихъ ученикамъ, ни — несчастнымъ слушателямъ, обязаннымъ мучиться, если они должны присутствовать при тщетныхъ ученическихъ попыткахъ родить Гармонію.
Но если ученики „языка любвиˮ прошли хорошую школу, если они выходятъ на эстраду солидно подготовленными, а не дутыми скороспѣлками безъ всякой будущности, — о, тогда дѣло другое! „Мукиˮ остались въ школѣ, а слушателямъ подносится готовая Гармонія...
Концертъ А. Д. Александровой и былъ такимъ „гармоническимъˮ экзаменомъ. Почтенная артистка устроила генеральный годичный смотръ своему пѣвческому войску и оказалось, что все обстоитъ въ высшей степени благополучно. Экзаменъ былъ самый разнообразный. Верди, Чайковскій, Глинка, Делибъ, Мейерберъ, Мусоргскій, Усатовъ, Гендель, Гуно, Даргомыжскій, Листъ, Сѣровъ и Доницетти, — всѣ проэкзаменовали на своихъ твореніяхъ учениковъ г-жи Александровой и всѣ сказали: „bene, maxime beneˮ... Хотѣлось бы намъ пересчитать по именамъ и всѣхъ александровскихъ „дѣточекъˮ, да мѣста всѣмъ не хватитъ, а пропустить никого нельзя: это было бы несправедливостью... Ограничимся низкимъ поклономъ самой «mаmаn», воспитавшей цѣлый рядъ пѣвческихъ поколѣній, а теперь получившей за это и массу цвѣтовъ, и милліонъ рукоплесканій, и адресъ, подписанный милліардами фамилій... Это уже не кружковый, а обще-московскій музыкальный праздникъ.
Нѣмецкій театръ не даетъ москвичамъ отдыху всякими новостями. Теперь на очереди
красавица Баркани съ ея умопомрачительными туалетами.
Откровенно говоря, русскому театралу г-жа Баркани не можетъ казаться слишкомъ крупной звѣздой и лучи ея конечно потонутъ въ сіяніи крупныхъ дамскихъ свѣтилъ русской сцены. Дѣло другое — господа нѣмцы. У нихъ пока еще немного такихъ артистокъ новой, «простой» школы и они должны, больше нашего, цѣнить отсутствіе ломанья, пѣнья и аффектаціи въ игрѣ Маріи Баркани. Они и цѣнятъ. Артистку вызываютъ усердно, причемъ помогаютъ конечно и русскіе, которыхъ также не можетъ не тронуть теплая, художественно-простая игра артистки во многихъ ея роляхъ. Одна бѣда: въ голосѣ г-жи Баркани часто ощущается недостатокъ силы, звучности и мелодичности. Говорятъ, — она простудилась. За то красота новой московской гостьи — внѣ сомнѣній, а туалеты... туалеты, повергли бы въ неподдѣльный обморокъ самое Сару Бернаръ. Этимъ все сказано. Брилліанты у Баркани тоже превосходные и, разумѣется, настоящіе. Впрочемъ настоящіе брилліанты упали въ цѣнѣ съ тѣхъ поръ, какъ появились искусныя поддѣлки подъ нихъ. Вѣдь многіе удовлетворяются поддѣлками и чувствъ, и драгоцѣнныхъ камней, считая «правду» роскошью и даже неудобствомъ...
БАРКАНИ СМОТРѢЛЪ!
Разсказъ нѣмца. *)
(Экспромптъ).
Офъ этого разу патріотычески шуфство мнѣ подкузмливаль! Я отъ стиду горѣль; отъ огонь шуть шуть ни горѣль! Ми зъ мой Амалья Готлибофна када афишъ читаль, что каспажи Барканъ Москфа икраитъ, ми кафриль каспажи Барканъ шистый нэмка,
ми тоже кровавый нэмцы э ми тольжны свой компатріотъ крѣпко дэржатъ. Карашо! Ми покуповаль два штуль, нанымаль извошникъ и тэатру отъ Парадизъ пришла. Нишефо. Перва дэство прашла засѣмъ блаполушна. Барканъ играль, публикъ хлопль; я тоже ошинъ кришиль. Карашо! Но офъ концу фторой дэство буль шкандаль, пальшой шкандаль. Барканъ играль, ми слушль. Офдругъ я нюхль. Я нюхль зъ носомъ што подлѣ мой фигуръ зъ дымъ отъ огонь фанаитъ; э я нюхль ишо разъ э опьятъ фанаитъ! Тода я не потериваль отъ духъ присутство и кафриль мой Амалья Готлибофна: „Амалья Готлибофна“ — кафриль я, — ты ни замэтль, что имножко отъ огонь фонаитъ здэсъ? „Нэтъ, — кафриль Амалья Готлибофна, — я ни замэтль! ˮ... Э я опьятъ нюхль, э опьятъ фонаитъ, э я опьятъ кафриль: „Амалья, ти ни слишль ишо нишего? ˮ Она опьятъ не слышль. Наконэцъ сильна нашиналось фонайтъ э я потиконька, зъ мой Амалья, она тоже начиналь слушать огневой дыму, викадыль корридору. Карашо! Мнѣ буль ошинъ жалька публикъ, котораго оставалься въ театру сгарѣтъ, но я э мой Амалья буль спасено. Во всего духъ я приказнулъ даватъ нашего манто э кафриль шеловѣкъ патыконко объ огню. Офдрукъ буди шкандаль! Шеловѣкъ сматрѣли на я съ глюпымъ мордамъ. „Косподынъ, кафриль онъ, середынъ театру огонъ нэтъ, а отъ косподынъ ошинъ зъ огонъ фонаитъ! “... „Какъ, — кришиль я, — и гдѣ я фонаитъ? Амалья, развѣ я фонаитъ? ˮ... „Да, — кафриль мой бѣдный Амалья, — я слышаль типэръ, што ти фонайшъ! ˮ... Я були злой! Амалья, шеловѣкъ, всакого вѣшальныки, што платье беруть, — всѣ кафриль, што я фонаитъ! Я искаль, зматрэль, э вдругъ кришиль! я накодиль, я понималь, э я зъ духомъ упаль! О мой Амалья, о мой бѣдный панталонъ, о шкандаль! Офъ карманъ я держали коронка спичка, э этого спичка, отвратытэльнаго спичка, неизфѣстно по какого причина... вспихифнули зъ огонъ, э начиналь загариватъ мой панталонъ, мой бѣднаго панталонъ! Офъ того самого время, какъ я разгофариваль, на мой панталонъ дирка откривальса. Ынѣ буль стидно хадитъ опьятъ на штуль и ми зъ мой Амалья патиконько домой кадиль! О патріотыческо шуство! О мой зъ диркой панталонъ!
Павелъ Вейнбергъ.
*) П. И. Вейнбергу сообщено было, что на второмъ представленіи Баркани у одного посѣтителя-нѣмца зажглись въ карманѣ спички, что и заставило нѣмца уйти съ женой изъ театра. На эту тему талантливый разсказчикъ сейчасъ же создалъ „разсказъ нѣмца“, который и презентовалъ нашимъ читателямъ. Ред.
Въ числѣ его товарищей по профессіи оказался такой же горячій поклонникъ сферы звуковъ, какъ и онъ самъ, но избравшій другой путь къ храму богини музыкальнаго искусства. Николай Ильичъ летѣлъ въ этотъ храмъ по чернымъ и бѣлымъ клавишамъ, а Константинъ Павловичъ Репетовъ мчался на четырехъ скрипичныхъ струнахъ.
Убѣдить сотоварища въ томъ, что вдвоемъ путешествовать гдѣ бы то ни было, даже въ области діэзовъ и бемолей, и легче и веселѣе, было для Николая Ильича дѣломъ одной минуты; достигнувъ такого результата, еще легче стало доказать, что поэзія гораздо привлекательнѣй прозы, что пьеса интереснѣй гаммы и, что, поэтому, священнѣйшая обязанность артистовъ — разучить какой нибудь дуэтъ скрипки и фортепьяно ко дню рожденія Аделаиды Адальбертовны, имѣвшему наступить черезъ три мѣсяца. Согласіе скрипача не замедлило воспослѣдовать.
Для выбора произведенія, долженствующаго произвести чарующее дѣйствіе на юную душу бѣлокурой тевтонки, Николай Ильичъ лично отправился въ единственный музыкальный магазинъ города. Послѣ долгихъ и тщательныхъ поисковъ, давшихъ ему возможность выказать передъ изумленныхъ хозяиномъ всю обширность и глубину своихъ музыкальныхъ познаній, онъ остановился на одномъ изъ дуэтовъ Гайдна. При всемъ уваженіи къ таланту Николая Ильича я никакъ не могу скрыть, что выборъ этотъ отнюдь не имѣлъ въ основаніи внутреннюю прелесть самаго произведенія; покупатель прежде всего обратилъ вниманіе на то, чтобы въ партіи рояля не было понапутано слишкомъ большого количества шестнадцатыхъ, а, тѣмъ болѣе, тридцать вторыхъ, разсудивъ совершенно справедливо, что, вопервыхъ,
дуэты пишутся вовсе не для того, чтобы пьянистъ могъ показать блестящую технику, особенно если онъ ея не имѣетъ, а вовторыхъ, что ужь если нельзя обойтись безъ шестнадцатыхъ и тридцать вторыхъ, то лучше предоставить пріятелю раздѣлываться съ ними, какъ онъ самъ знаетъ; поэтому на партію пріятеля онъ особеннаго вниманія не обратилъ.
Начались репетиціи артистовъ, занимавшія ровно по шести часовъ въ день. Дѣло понемногу налаживалось и сердца двухъ друзей уже предвкушали фиміамъ общихъ восторговъ. Что эффектъ будетъ чрезвычайный, въ этомъ сомнѣваться не было возможности. Даже теперь, когда исполненіе было далеко отъ желаемаго идеала, дѣйствіе его было поразительно: съ первой ноты дуэта всѣ дворовые псы начинали выть, какъ повѣшенные за языкъ, а прислуга Николая Ильича, вообще не отличавшаяся тонкимъ слухомъ, порѣшила единогласно: „Ужь такъ господа чувствительно играютъ, такъ чувствительно, что словно кошки на сердцѣ скребутъˮ.
Съ самаго начала репетицій Николая Ильича смущало только одно обстоятельство: скрипка и фортепьяно никакъ не могли окончить свои партіи одновременно. Сколько ни ставили метрономовъ, какъ тщательно ни высчитывали тактъ — всегда у скрипки оставалось ровно восемь лишнихъ нотъ. Положимъ, что цѣльность впечатлѣнія отъ этого нисколько не страдала, такъ что друзья въ концѣ концовъ рѣшили, что Гайднъ, вѣроятно, нарочно такъ написалъ для вящаго эффекта.
Наступилъ торжественный день. По городу уже давно ходили слухи о замышляемомъ двумя коллегами сюрпризѣ и поэтому на вечеръ къ Адальберту Христіановичу Толлеку, учителю музыки и родителю обворожительной Аделаиды, собрался чуть не весь музыкальный синклитъ Торговска.
Артисты заиграли. Съ первой ноты въ залѣ воцарилось гробовое молчаніе, лишь изрѣдка прерываемое тихими вздохами и единовременнымъ возве
деніемъ очей горѣ при какой-нибудь сверхъестественно высокой скрипичной нотѣ или громовомъ фортепьянномъ аккордѣ. На первомъ тактѣ Адальбертъ Христіановичъ насторожилъ уши, на второмъ моргнулъ носомъ, на третьемъ покачалъ головой и на четвертомъ, наконецъ, не выдержалъ. Тихонько, на ципочкахъ подошелъ онъ къ фортепьяно, заглянулъ въ ноты къ Николаю Ильичу, затѣмъ направился къ пюпитру Репетова, посмотрѣлъ на партію скрипки и неслышно вернулся на мѣсто, гдѣ киваніе головой и морганіе носомъ приняло усиленно-ожесточенные размѣры.
Дуэтъ окончился, причемъ скрипка съ особеннымъ шикомъ протянула свои восемь лишнихъ нотъ. Адальбертъ Христіановичъ подошелъ къ фортепьяно.
— Ошшень, ошшень благодаренъ вамъ, господа, за доставленный мінэ удовольствій, началъ онъ.
— О, помилуйте!
— Дда, дда, ошень благодаренъ, толькі этто ошень странно, какъ это оконшаній, кадэнсэ не сходится.
— Да, это ужасно странно, Адальбертъ Христіановичъ, и сколько разъ мы ни играли, все ничего не выходило. Ну, да вѣдь и такъ хорошо!
— О, дда, ошень хорошо; толькі мінэ ужасно какъ интересно на ноты взглядывайтъ. Zeigen Sie, bitte!.. показывайтъ, пожалста.
Остальное общество, заинтересованное разговоромъ, столпилось у фортепьянъ. Адальбертъ Христіановичъ открылъ ноты Николая Ильича.
На нихъ крупными буквами было напечатано: „Дуэтъ для скрипки и фортепьяно, соч. Гайдна, ор. о о. Ріапо“.
На нотахъ Репетова не менѣе крупными буквами значилось: „Mozart. Don Juan. Potpourriˮ.
О, Господи, что послѣ этого произошло!... Но лучше не скажу вамъ, что произошло — догадайтесь сами...
Р.
Позвольте намъ вспомнить Альфреда Мюссе на четырехъ строкахъ!
Гармонія, Гармонія! Дочь муки,
Даръ генія, языкъ любви чудесъ, Италіей разбросанные звуки,
Въ Италію слетѣвшіе съ небесъ!..
Мюссе этими строками характеризовалъ искусство пѣнія. Онъ правъ. Пѣніе не дается безъ муки ни преподавателямъ Гармоніи, ни ихъ ученикамъ, ни — несчастнымъ слушателямъ, обязаннымъ мучиться, если они должны присутствовать при тщетныхъ ученическихъ попыткахъ родить Гармонію.
Но если ученики „языка любвиˮ прошли хорошую школу, если они выходятъ на эстраду солидно подготовленными, а не дутыми скороспѣлками безъ всякой будущности, — о, тогда дѣло другое! „Мукиˮ остались въ школѣ, а слушателямъ подносится готовая Гармонія...
Концертъ А. Д. Александровой и былъ такимъ „гармоническимъˮ экзаменомъ. Почтенная артистка устроила генеральный годичный смотръ своему пѣвческому войску и оказалось, что все обстоитъ въ высшей степени благополучно. Экзаменъ былъ самый разнообразный. Верди, Чайковскій, Глинка, Делибъ, Мейерберъ, Мусоргскій, Усатовъ, Гендель, Гуно, Даргомыжскій, Листъ, Сѣровъ и Доницетти, — всѣ проэкзаменовали на своихъ твореніяхъ учениковъ г-жи Александровой и всѣ сказали: „bene, maxime beneˮ... Хотѣлось бы намъ пересчитать по именамъ и всѣхъ александровскихъ „дѣточекъˮ, да мѣста всѣмъ не хватитъ, а пропустить никого нельзя: это было бы несправедливостью... Ограничимся низкимъ поклономъ самой «mаmаn», воспитавшей цѣлый рядъ пѣвческихъ поколѣній, а теперь получившей за это и массу цвѣтовъ, и милліонъ рукоплесканій, и адресъ, подписанный милліардами фамилій... Это уже не кружковый, а обще-московскій музыкальный праздникъ.
Нѣмецкій театръ не даетъ москвичамъ отдыху всякими новостями. Теперь на очереди
красавица Баркани съ ея умопомрачительными туалетами.
Откровенно говоря, русскому театралу г-жа Баркани не можетъ казаться слишкомъ крупной звѣздой и лучи ея конечно потонутъ въ сіяніи крупныхъ дамскихъ свѣтилъ русской сцены. Дѣло другое — господа нѣмцы. У нихъ пока еще немного такихъ артистокъ новой, «простой» школы и они должны, больше нашего, цѣнить отсутствіе ломанья, пѣнья и аффектаціи въ игрѣ Маріи Баркани. Они и цѣнятъ. Артистку вызываютъ усердно, причемъ помогаютъ конечно и русскіе, которыхъ также не можетъ не тронуть теплая, художественно-простая игра артистки во многихъ ея роляхъ. Одна бѣда: въ голосѣ г-жи Баркани часто ощущается недостатокъ силы, звучности и мелодичности. Говорятъ, — она простудилась. За то красота новой московской гостьи — внѣ сомнѣній, а туалеты... туалеты, повергли бы въ неподдѣльный обморокъ самое Сару Бернаръ. Этимъ все сказано. Брилліанты у Баркани тоже превосходные и, разумѣется, настоящіе. Впрочемъ настоящіе брилліанты упали въ цѣнѣ съ тѣхъ поръ, какъ появились искусныя поддѣлки подъ нихъ. Вѣдь многіе удовлетворяются поддѣлками и чувствъ, и драгоцѣнныхъ камней, считая «правду» роскошью и даже неудобствомъ...
БАРКАНИ СМОТРѢЛЪ!
Разсказъ нѣмца. *)
(Экспромптъ).
Офъ этого разу патріотычески шуфство мнѣ подкузмливаль! Я отъ стиду горѣль; отъ огонь шуть шуть ни горѣль! Ми зъ мой Амалья Готлибофна када афишъ читаль, что каспажи Барканъ Москфа икраитъ, ми кафриль каспажи Барканъ шистый нэмка,
ми тоже кровавый нэмцы э ми тольжны свой компатріотъ крѣпко дэржатъ. Карашо! Ми покуповаль два штуль, нанымаль извошникъ и тэатру отъ Парадизъ пришла. Нишефо. Перва дэство прашла засѣмъ блаполушна. Барканъ играль, публикъ хлопль; я тоже ошинъ кришиль. Карашо! Но офъ концу фторой дэство буль шкандаль, пальшой шкандаль. Барканъ играль, ми слушль. Офдругъ я нюхль. Я нюхль зъ носомъ што подлѣ мой фигуръ зъ дымъ отъ огонь фанаитъ; э я нюхль ишо разъ э опьятъ фанаитъ! Тода я не потериваль отъ духъ присутство и кафриль мой Амалья Готлибофна: „Амалья Готлибофна“ — кафриль я, — ты ни замэтль, что имножко отъ огонь фонаитъ здэсъ? „Нэтъ, — кафриль Амалья Готлибофна, — я ни замэтль! ˮ... Э я опьятъ нюхль, э опьятъ фонаитъ, э я опьятъ кафриль: „Амалья, ти ни слишль ишо нишего? ˮ Она опьятъ не слышль. Наконэцъ сильна нашиналось фонайтъ э я потиконька, зъ мой Амалья, она тоже начиналь слушать огневой дыму, викадыль корридору. Карашо! Мнѣ буль ошинъ жалька публикъ, котораго оставалься въ театру сгарѣтъ, но я э мой Амалья буль спасено. Во всего духъ я приказнулъ даватъ нашего манто э кафриль шеловѣкъ патыконко объ огню. Офдрукъ буди шкандаль! Шеловѣкъ сматрѣли на я съ глюпымъ мордамъ. „Косподынъ, кафриль онъ, середынъ театру огонъ нэтъ, а отъ косподынъ ошинъ зъ огонъ фонаитъ! “... „Какъ, — кришиль я, — и гдѣ я фонаитъ? Амалья, развѣ я фонаитъ? ˮ... „Да, — кафриль мой бѣдный Амалья, — я слышаль типэръ, што ти фонайшъ! ˮ... Я були злой! Амалья, шеловѣкъ, всакого вѣшальныки, што платье беруть, — всѣ кафриль, што я фонаитъ! Я искаль, зматрэль, э вдругъ кришиль! я накодиль, я понималь, э я зъ духомъ упаль! О мой Амалья, о мой бѣдный панталонъ, о шкандаль! Офъ карманъ я держали коронка спичка, э этого спичка, отвратытэльнаго спичка, неизфѣстно по какого причина... вспихифнули зъ огонъ, э начиналь загариватъ мой панталонъ, мой бѣднаго панталонъ! Офъ того самого время, какъ я разгофариваль, на мой панталонъ дирка откривальса. Ынѣ буль стидно хадитъ опьятъ на штуль и ми зъ мой Амалья патиконько домой кадиль! О патріотыческо шуство! О мой зъ диркой панталонъ!
Павелъ Вейнбергъ.
*) П. И. Вейнбергу сообщено было, что на второмъ представленіи Баркани у одного посѣтителя-нѣмца зажглись въ карманѣ спички, что и заставило нѣмца уйти съ женой изъ театра. На эту тему талантливый разсказчикъ сейчасъ же создалъ „разсказъ нѣмца“, который и презентовалъ нашимъ читателямъ. Ред.