золкинъ деликатно и сдержанно протестовалъ. Варинька оппонировала, но потомъ, замѣтивъ, что споръ начинаетъ клониться не въ ея пользу, сухо „отрѣзалаˮ, что играть она «все-таки» будетъ, и что это — „ея дѣло“.
Дни бѣжали за днями и, по мѣрѣ того, какъ газетныя рецензіи о Мирновой становились громче и восторженнѣе, Назолкинъ все болѣе убѣждался, что прямое и рѣшительное объясненіе дѣлается необходимо, но... онъ горячо любилъ Вариньку, сознавалъ свою безхарактерность, зналъ напередъ, что проиграетъ сраженіе, и потому откладывалъ его со дня на день.
Случай сблизилъ ихъ на нѣкоторое время. Варвара Семеновна простудилась и слегла. Обычная сутолока смѣнилась въ домѣ Назолкиныхъ монотонною тишиною. Сергѣй Николаевичъ не отходилъ отъ постели жены, ухаживая за ней и съ педантическою точностью выполняя всѣ предписанія докторовъ. Въ первые дни болѣзни, Варинька не обронила ни единаго словечка о театрѣ, — какъ будто она и не бывала на сценѣ, — но затѣмъ, когда силы стали къ ней возвращаться, она заговорила о немъ, нетерпѣливо ожидая выздоровленія, спрашивая мужа, было ли высказываемо къ печати сожалѣніе о ея болѣзни, мечтала о своемъ первомъ выходѣ и т. д., — и опять заскучалъ Назолкинъ.
„Сраженіеˮ разыгралось совершенно неожиданно. Варинька заявила мужу, что думаетъ выступить въ какой-то, только что поставленной передъ ея болѣзнью, комедіи.
— Но твою роль передали Обоюниной, сухо вымолвилъ Назолкинъ.
Больная вздрогнула. Обоюнина была молоденькая артистка съ крупнымъ и самобытнымъ талантомъ.
— Передали, повторила Варинька, — и что же, имѣла она въ ней успѣхъ?
Сердце Назолкина болѣзненно сжалось. «Теперь или никогда»! подумалъ онъ и громко отвѣтилъ:
— О, да, и очень большой.
— Вотъ какъ! Объ этомъ было въ газетахъ? — Разумѣется. — Въ какихъ?
Онъ назвалъ тѣ самыя газеты, которыя... которыя хвалили и ее.
— Отчего же ты мнѣ не сказалъ ни слова о дебютѣ Обоюниной? продолжала допросъ Варвара Семеновна, покусывая губы.
— Варя, до того ли мнѣ было!? Мнѣ кажется — здоровье дороже славы... — Какъ для кого!
Сигнальная ракета взвилась и Сергѣй Николаевичъ пошелъ на приступъ. Онъ говорилъ долго и горячо, торопливо и безсвязно высказывая женѣ всю горечь, накопившуюся у него на душѣ за послѣдніе т и, четыре мѣсяца. Варинька слушала съ изумленіемъ, расширивъ впалые глаза, полураскрывъ ротъ и разсѣянно теребя оборочки своей спальной кофты.
— Чего же ты отъ меня хочешь? спросила она просто и спокойно, когда онъ кончилъ кипучую тираду.
Онъ опѣшилъ. Чего онъ хотѣлъ отъ нея, въ самомъ дѣлѣ? Варинька подсказала сама: можетъ быть онъ хочетъ, чтобы она оставила сцену?
— Допустимъ! вскричалъ Назолкинъ, обрадованный, что она сама ставитъ вопросъ ребромъ: допустимъ, что я хочу именно этого...
— Что-жь... изволь, проговорила Варвара Семеновна и, закрывъ глаза, опустила голову на подушки.
Онъ окончательно растерялся. Наступила тяжелая пауза, нарушаемая звонкимъ пощелкиваньемъ часовъ у постели больной. Сергѣй Николаевичъ почти съ ужасомъ глядѣлъ на ея тонкій, хорошенькій профиль: сраженіе было проиграно, — чтобы спасти знамя, оставалось какъ можно скорѣе сдаваться на капитуляцію...
Варинька почти небрежно выслушала мужа, когда онъ заявилъ ей, чего онъ хочетъ: чтобы она не отдавалась всецѣло театру, — чтобы семья была для нея дороже сцены и т. д., и т. д.
— Хорошо, сказала она, — я право не знала, что все это до такой степени тебя огорчаетъ, а теперь... я устала... можетъ быть засну...
Назолкинъ поцѣловалъ протянутую ему ручку и вышелъ изъ спальной, вполнѣ увѣренный, что Варинька смѣется ему въ спину.
Черезъ недѣлю Варвара Семеновна съ блескомъ и трескомъ выступила «въ первый разъ послѣ болѣзни», и жизнь Назолкиныхъ вошла въ свою прежнюю колею.
имъ посѣщеніемъ, артистамъ русской оперы (тоже заправской, разумѣется) запрещено участіе гдѣ бы и въ чемъ бы то ни было за стѣнами Большаго театра, — словомъ, москвичи могли быть смѣло увѣрены, что, если они и заснутъ подъ „тихимъˮ (а не „вѣковымъ“) дубомъ, то про любовь имъ сладкій голосъ пѣть не будетъ... А такъ какъ сонъ вещь обстоятельная, то отчего же не заснуть? Заснули москвичи и видятъ... Стоитъ будто на эстрадѣ большой залы Собранія молоденькая дамочка — блондинка, но съ черными глазами, которые такъ и блестятъ по публикѣ, поджигая мужскія сердца съ упорствомъ закоснѣлыхъ рецидивистовъ; подъ мышкой у дамочки скрипка; дамочка салютуетъ публикѣ смычкомъ и рекомендуется:
— Имѣю честь... Терезина Туа, пропагандистка женской равноправности совсѣмъ съ новой точки зрѣнія... — Ка—акъ?
— А вотъ какъ!
Дамочка прикладываетъ скрипку къ плечу и начинаетъ выводить нотки... Публика слушаетъ и недоумѣваетъ: „что за чортъ! Дама и вдругъ скрипачка, да еще скрипачка-то первоклассная! А вѣдь мы думали, что скрипка не женское дѣлоˮ... Туа кончаетъ — успѣхъ невѣроятный... Московскіе скрипачи скрежещутъ зубами отъ зависти и, разбивъ скрипки о первую тумбу около Собранія, жертвуютъ струны на фабрику Монахова для немедленнаго обращенія ихъ въ итальянскую вермишель.
Гржимали телеграфируетъ Ауэру въ Петербургъ: „Tout est fini! Леопольдъ, удавись! ˮ и т. д. и т. д.
Все это не болѣе, какъ сонъ, но, москвичи такъ увлеклись своими очаровательными грезами о Терезинѣ Туа, что почти не замѣтили другаго концерта посерьезнѣй и поосновательнѣе: музыкальнаго утра въ память Н. Г. Рубинштейна... Когда скончался великій московскій піанистъ, энтузіазмъ въ отношеніи его памяти дошелъ до полнаго обожанія. Стульевъ переломано было больше даже, чѣмъ по поводу Александра Македонскаго; рождались проекты памятниковъ на подобіе Хеопсовой пирамиды, изъ каррарскаго мрамора, учреждались на бумагѣ стипендіи достаточныя для годоваго содержанія двухмил
ліонной арміи, всѣ московскія дамы даже глаза скосили отъ усиленнаго закатыванія ихъ при имени Рубинштейна. Оставалось только перевести всѣ благія намѣренія съ бумаги въ
дѣйствительность. Лучшимъ средствомъ къ тому были признаны ежегодные концерты... Но что же? Проходитъ годъ, назначенъ концертъ памяти Рубинштейна, дамы по прежнему взываютъ: „о, Рубинштейнъ! “ а сбору въ кассѣ что-то около 3 р. 75¼ коп. Тоже самое почти изъ года въ годъ повторялось до настоящаго концерта, неоказавшагося въ свою очередь исключеніемъ изъ общаго правила... За то и отомстилъ же г. Эрдмансдёрферъ московскимъ измѣнникамъ памяти Н. Г. Рубинштейна: чтобы наказать ихъ за отступничество отъ благихъ намѣреній, дирижеръ показалъ въ Москвѣ мѣсто, вымощенное таковыми, — адъ и чистилище, а въ музыкѣ Листа это очень страшное мѣсто... Тромбоны лопались, тамтамъ отказывался служить, съ дирижёра и оркестра потъ въ три ручья, изъ дамскихъ глазъ рѣками покаянныя слезы, въ результатѣ всего — оваціи Эрдмансдёрферу и лавровишневыя капли для потрясенной публики.
Экспромтъ маленькой віолончели. Концертъ вашъ, милый Сараджебъ —
Умора!
И сбора
Ровнехонько на квасъ и хлѣбъ.
ПИСЬМО ВЪ РЕДАКЦІЮ *)
(Отъ одного изъ любителей).
Прочитавъ съ особеннымъ интересомъ помѣщенный въ № 8 вашего уважаемаго журнала фельетонъ „Любителиˮ, я долго ожидалъ, не вступится ли за насъ кто-нибудь изъ моихъ собратовъ по „любительствуˮ, но не дождался, а потому считаю своимъ долгомъ лично обратиться къ вамъ съ письмомъ по этому поводу, пользуясь вашимъ любезнымъ согласіемъ, высказаннымъ въ примѣчаніи къ этому же фельетону.
Заранѣе прошу редакцію извинить меня, если письмо мое окажется не совсѣмъ удовлетворяющимъ литературнымъ требованіямъ журнала. Я не литераторъ и въ первый разъ берусь за перо съ цѣлью выступить на защиту симпатичнаго мнѣ дѣла.
Прежде всего — о причинахъ „любительстваˮ. Редакціи угодно объяснять стремленіе къ сценѣ — врожденнымъ человѣку стремленіемъ выдвинуться изъ толпы себѣ подобныхъ, причемъ она дѣлаетъ можетъ быть остроумное,
но крайне неосновательное сравненіе любителей съ Геростратами. По моему — это объясненіе, хотя очень удобное для признанія слѣдующей далѣе филиппики противъ Сонечекъ и Наденекъ, крайне поверхностно и неосновательно.
Я нисколько не думаю отрицать, что въ немъ можетъ быть частица правды, но, разбирая „общественное злоˮ, редакціи не мѣшало бы заглянуть въ „корень вещейˮ поглубже и привести другія причины, кромѣ вышеуказанной. Я, напримѣръ твердо увѣренъ, что большинствомъ любителей руководитъ дѣйствительная любовь къ сценѣ. Редакція постоянно слѣдитъ за театральной жизнью, ограничусь поэтому приглашеніемъ ея припомнить, сколько дѣйствительныхъ талантовъ, служащихъ лучшимъ украшеніемъ русской сцены, выигралось въ любительскихъ кружкахъ?
Далѣе въ упрекъ любителямъ ставится излишнее увлеченіе дешевыми лаврами, манія геніальности и пренебреженіе, изъ за репетицій и спектаклей, болѣе важными дѣлами. Это, по меньшей мѣрѣ, колоссальное преувеличеніе и столь-же колоссальная непослѣдовательность.
Я не понимаю, почему лавры любителей дешевле другихъ. Публика на ихъ спектакляхъ — та же, что и въ театрахъ, почему-же въ этой публикѣ должно измѣняться отношеніе къ драматическому искусству въ зависимости отъ мѣста дѣйствія и состава исполнителей? Во вторыхъ, при маніи считать себя геніями, кто изъ любителей сталъ бы исполнять вторыя, третьи и т. д. роли? Между тѣмъ на эти роли всегда находятся желающіе, а потому ихъ, по крайней мѣрѣ можно бы было освободить отъ подозрѣнія въ „mania grandiosaˮ. Въ третьихъ — относительно безполезной траты времени. Я попрошу редакцію указать мнѣ, на что полезное идетъ свободное время у нелюбителей. Неужели такъ-таки все цѣликомъ — на науку и полезное чтеніе? Отчего же клубы полны чуть не съ утра вплоть до поздней ночи? отчего карты даютъ около 10 мил. дохода воспитательному дому? Отчего во всякомъ домѣ каждый вечеръ слышится „пассъˮ, „вистъˮ, „безъ козырейˮ и т. д.? Отчего не банкрутится почти ни одинъ винокуренный заводъ? Отчего въ провинціи жалуются на одуряющую скуку и на сплошное влеченіе къ сплетнямъ? Неужели всѣ дамы-не любительницы — отличныя хозяйки и матери семействъ? Редакціи слѣдовало бы осмотрительнѣе относиться къ подобнымъ вопросамъ и не обвинять огуломъ, во всѣхъ бѣдахъ и злахъ, ни въ чемъ невиновныхъ любителей.
Я помню приглашеніе редакціи быть краткимъ и поэтому не буду слишкомъ распространяться, хотя каждому очевидно, что всякое возраженіе должно занимать болѣе мѣста, чѣмъ то, на что возражаютъ; о каждомъ изъ поставленныхъ мною вопросовъ можно было бы написать чуть не цѣлую статью. Я ограничусь приглашеніемъ читателей сопоставить эти вопросы съ нападками „Будильникаˮ на любителей и сдѣлать безпристрастный выводъ.
Прибавлю лишь нѣсколько словъ относительно благо
творительныхъ спектаклей. Во всякомъ случаѣ отъ зри*) Отвѣтъ редакціи будетъ напечатанъ въ № 13. Ред
Дни бѣжали за днями и, по мѣрѣ того, какъ газетныя рецензіи о Мирновой становились громче и восторженнѣе, Назолкинъ все болѣе убѣждался, что прямое и рѣшительное объясненіе дѣлается необходимо, но... онъ горячо любилъ Вариньку, сознавалъ свою безхарактерность, зналъ напередъ, что проиграетъ сраженіе, и потому откладывалъ его со дня на день.
Случай сблизилъ ихъ на нѣкоторое время. Варвара Семеновна простудилась и слегла. Обычная сутолока смѣнилась въ домѣ Назолкиныхъ монотонною тишиною. Сергѣй Николаевичъ не отходилъ отъ постели жены, ухаживая за ней и съ педантическою точностью выполняя всѣ предписанія докторовъ. Въ первые дни болѣзни, Варинька не обронила ни единаго словечка о театрѣ, — какъ будто она и не бывала на сценѣ, — но затѣмъ, когда силы стали къ ней возвращаться, она заговорила о немъ, нетерпѣливо ожидая выздоровленія, спрашивая мужа, было ли высказываемо къ печати сожалѣніе о ея болѣзни, мечтала о своемъ первомъ выходѣ и т. д., — и опять заскучалъ Назолкинъ.
„Сраженіеˮ разыгралось совершенно неожиданно. Варинька заявила мужу, что думаетъ выступить въ какой-то, только что поставленной передъ ея болѣзнью, комедіи.
— Но твою роль передали Обоюниной, сухо вымолвилъ Назолкинъ.
Больная вздрогнула. Обоюнина была молоденькая артистка съ крупнымъ и самобытнымъ талантомъ.
— Передали, повторила Варинька, — и что же, имѣла она въ ней успѣхъ?
Сердце Назолкина болѣзненно сжалось. «Теперь или никогда»! подумалъ онъ и громко отвѣтилъ:
— О, да, и очень большой.
— Вотъ какъ! Объ этомъ было въ газетахъ? — Разумѣется. — Въ какихъ?
Онъ назвалъ тѣ самыя газеты, которыя... которыя хвалили и ее.
— Отчего же ты мнѣ не сказалъ ни слова о дебютѣ Обоюниной? продолжала допросъ Варвара Семеновна, покусывая губы.
— Варя, до того ли мнѣ было!? Мнѣ кажется — здоровье дороже славы... — Какъ для кого!
Сигнальная ракета взвилась и Сергѣй Николаевичъ пошелъ на приступъ. Онъ говорилъ долго и горячо, торопливо и безсвязно высказывая женѣ всю горечь, накопившуюся у него на душѣ за послѣдніе т и, четыре мѣсяца. Варинька слушала съ изумленіемъ, расширивъ впалые глаза, полураскрывъ ротъ и разсѣянно теребя оборочки своей спальной кофты.
— Чего же ты отъ меня хочешь? спросила она просто и спокойно, когда онъ кончилъ кипучую тираду.
Онъ опѣшилъ. Чего онъ хотѣлъ отъ нея, въ самомъ дѣлѣ? Варинька подсказала сама: можетъ быть онъ хочетъ, чтобы она оставила сцену?
— Допустимъ! вскричалъ Назолкинъ, обрадованный, что она сама ставитъ вопросъ ребромъ: допустимъ, что я хочу именно этого...
— Что-жь... изволь, проговорила Варвара Семеновна и, закрывъ глаза, опустила голову на подушки.
Онъ окончательно растерялся. Наступила тяжелая пауза, нарушаемая звонкимъ пощелкиваньемъ часовъ у постели больной. Сергѣй Николаевичъ почти съ ужасомъ глядѣлъ на ея тонкій, хорошенькій профиль: сраженіе было проиграно, — чтобы спасти знамя, оставалось какъ можно скорѣе сдаваться на капитуляцію...
Варинька почти небрежно выслушала мужа, когда онъ заявилъ ей, чего онъ хочетъ: чтобы она не отдавалась всецѣло театру, — чтобы семья была для нея дороже сцены и т. д., и т. д.
— Хорошо, сказала она, — я право не знала, что все это до такой степени тебя огорчаетъ, а теперь... я устала... можетъ быть засну...
Назолкинъ поцѣловалъ протянутую ему ручку и вышелъ изъ спальной, вполнѣ увѣренный, что Варинька смѣется ему въ спину.
Черезъ недѣлю Варвара Семеновна съ блескомъ и трескомъ выступила «въ первый разъ послѣ болѣзни», и жизнь Назолкиныхъ вошла въ свою прежнюю колею.
имъ посѣщеніемъ, артистамъ русской оперы (тоже заправской, разумѣется) запрещено участіе гдѣ бы и въ чемъ бы то ни было за стѣнами Большаго театра, — словомъ, москвичи могли быть смѣло увѣрены, что, если они и заснутъ подъ „тихимъˮ (а не „вѣковымъ“) дубомъ, то про любовь имъ сладкій голосъ пѣть не будетъ... А такъ какъ сонъ вещь обстоятельная, то отчего же не заснуть? Заснули москвичи и видятъ... Стоитъ будто на эстрадѣ большой залы Собранія молоденькая дамочка — блондинка, но съ черными глазами, которые такъ и блестятъ по публикѣ, поджигая мужскія сердца съ упорствомъ закоснѣлыхъ рецидивистовъ; подъ мышкой у дамочки скрипка; дамочка салютуетъ публикѣ смычкомъ и рекомендуется:
— Имѣю честь... Терезина Туа, пропагандистка женской равноправности совсѣмъ съ новой точки зрѣнія... — Ка—акъ?
— А вотъ какъ!
Дамочка прикладываетъ скрипку къ плечу и начинаетъ выводить нотки... Публика слушаетъ и недоумѣваетъ: „что за чортъ! Дама и вдругъ скрипачка, да еще скрипачка-то первоклассная! А вѣдь мы думали, что скрипка не женское дѣлоˮ... Туа кончаетъ — успѣхъ невѣроятный... Московскіе скрипачи скрежещутъ зубами отъ зависти и, разбивъ скрипки о первую тумбу около Собранія, жертвуютъ струны на фабрику Монахова для немедленнаго обращенія ихъ въ итальянскую вермишель.
Гржимали телеграфируетъ Ауэру въ Петербургъ: „Tout est fini! Леопольдъ, удавись! ˮ и т. д. и т. д.
Все это не болѣе, какъ сонъ, но, москвичи такъ увлеклись своими очаровательными грезами о Терезинѣ Туа, что почти не замѣтили другаго концерта посерьезнѣй и поосновательнѣе: музыкальнаго утра въ память Н. Г. Рубинштейна... Когда скончался великій московскій піанистъ, энтузіазмъ въ отношеніи его памяти дошелъ до полнаго обожанія. Стульевъ переломано было больше даже, чѣмъ по поводу Александра Македонскаго; рождались проекты памятниковъ на подобіе Хеопсовой пирамиды, изъ каррарскаго мрамора, учреждались на бумагѣ стипендіи достаточныя для годоваго содержанія двухмил
ліонной арміи, всѣ московскія дамы даже глаза скосили отъ усиленнаго закатыванія ихъ при имени Рубинштейна. Оставалось только перевести всѣ благія намѣренія съ бумаги въ
дѣйствительность. Лучшимъ средствомъ къ тому были признаны ежегодные концерты... Но что же? Проходитъ годъ, назначенъ концертъ памяти Рубинштейна, дамы по прежнему взываютъ: „о, Рубинштейнъ! “ а сбору въ кассѣ что-то около 3 р. 75¼ коп. Тоже самое почти изъ года въ годъ повторялось до настоящаго концерта, неоказавшагося въ свою очередь исключеніемъ изъ общаго правила... За то и отомстилъ же г. Эрдмансдёрферъ московскимъ измѣнникамъ памяти Н. Г. Рубинштейна: чтобы наказать ихъ за отступничество отъ благихъ намѣреній, дирижеръ показалъ въ Москвѣ мѣсто, вымощенное таковыми, — адъ и чистилище, а въ музыкѣ Листа это очень страшное мѣсто... Тромбоны лопались, тамтамъ отказывался служить, съ дирижёра и оркестра потъ въ три ручья, изъ дамскихъ глазъ рѣками покаянныя слезы, въ результатѣ всего — оваціи Эрдмансдёрферу и лавровишневыя капли для потрясенной публики.
Экспромтъ маленькой віолончели. Концертъ вашъ, милый Сараджебъ —
Умора!
И сбора
Ровнехонько на квасъ и хлѣбъ.
ПИСЬМО ВЪ РЕДАКЦІЮ *)
(Отъ одного изъ любителей).
Прочитавъ съ особеннымъ интересомъ помѣщенный въ № 8 вашего уважаемаго журнала фельетонъ „Любителиˮ, я долго ожидалъ, не вступится ли за насъ кто-нибудь изъ моихъ собратовъ по „любительствуˮ, но не дождался, а потому считаю своимъ долгомъ лично обратиться къ вамъ съ письмомъ по этому поводу, пользуясь вашимъ любезнымъ согласіемъ, высказаннымъ въ примѣчаніи къ этому же фельетону.
Заранѣе прошу редакцію извинить меня, если письмо мое окажется не совсѣмъ удовлетворяющимъ литературнымъ требованіямъ журнала. Я не литераторъ и въ первый разъ берусь за перо съ цѣлью выступить на защиту симпатичнаго мнѣ дѣла.
Прежде всего — о причинахъ „любительстваˮ. Редакціи угодно объяснять стремленіе къ сценѣ — врожденнымъ человѣку стремленіемъ выдвинуться изъ толпы себѣ подобныхъ, причемъ она дѣлаетъ можетъ быть остроумное,
но крайне неосновательное сравненіе любителей съ Геростратами. По моему — это объясненіе, хотя очень удобное для признанія слѣдующей далѣе филиппики противъ Сонечекъ и Наденекъ, крайне поверхностно и неосновательно.
Я нисколько не думаю отрицать, что въ немъ можетъ быть частица правды, но, разбирая „общественное злоˮ, редакціи не мѣшало бы заглянуть въ „корень вещейˮ поглубже и привести другія причины, кромѣ вышеуказанной. Я, напримѣръ твердо увѣренъ, что большинствомъ любителей руководитъ дѣйствительная любовь къ сценѣ. Редакція постоянно слѣдитъ за театральной жизнью, ограничусь поэтому приглашеніемъ ея припомнить, сколько дѣйствительныхъ талантовъ, служащихъ лучшимъ украшеніемъ русской сцены, выигралось въ любительскихъ кружкахъ?
Далѣе въ упрекъ любителямъ ставится излишнее увлеченіе дешевыми лаврами, манія геніальности и пренебреженіе, изъ за репетицій и спектаклей, болѣе важными дѣлами. Это, по меньшей мѣрѣ, колоссальное преувеличеніе и столь-же колоссальная непослѣдовательность.
Я не понимаю, почему лавры любителей дешевле другихъ. Публика на ихъ спектакляхъ — та же, что и въ театрахъ, почему-же въ этой публикѣ должно измѣняться отношеніе къ драматическому искусству въ зависимости отъ мѣста дѣйствія и состава исполнителей? Во вторыхъ, при маніи считать себя геніями, кто изъ любителей сталъ бы исполнять вторыя, третьи и т. д. роли? Между тѣмъ на эти роли всегда находятся желающіе, а потому ихъ, по крайней мѣрѣ можно бы было освободить отъ подозрѣнія въ „mania grandiosaˮ. Въ третьихъ — относительно безполезной траты времени. Я попрошу редакцію указать мнѣ, на что полезное идетъ свободное время у нелюбителей. Неужели такъ-таки все цѣликомъ — на науку и полезное чтеніе? Отчего же клубы полны чуть не съ утра вплоть до поздней ночи? отчего карты даютъ около 10 мил. дохода воспитательному дому? Отчего во всякомъ домѣ каждый вечеръ слышится „пассъˮ, „вистъˮ, „безъ козырейˮ и т. д.? Отчего не банкрутится почти ни одинъ винокуренный заводъ? Отчего въ провинціи жалуются на одуряющую скуку и на сплошное влеченіе къ сплетнямъ? Неужели всѣ дамы-не любительницы — отличныя хозяйки и матери семействъ? Редакціи слѣдовало бы осмотрительнѣе относиться къ подобнымъ вопросамъ и не обвинять огуломъ, во всѣхъ бѣдахъ и злахъ, ни въ чемъ невиновныхъ любителей.
Я помню приглашеніе редакціи быть краткимъ и поэтому не буду слишкомъ распространяться, хотя каждому очевидно, что всякое возраженіе должно занимать болѣе мѣста, чѣмъ то, на что возражаютъ; о каждомъ изъ поставленныхъ мною вопросовъ можно было бы написать чуть не цѣлую статью. Я ограничусь приглашеніемъ читателей сопоставить эти вопросы съ нападками „Будильникаˮ на любителей и сдѣлать безпристрастный выводъ.
Прибавлю лишь нѣсколько словъ относительно благо
творительныхъ спектаклей. Во всякомъ случаѣ отъ зри*) Отвѣтъ редакціи будетъ напечатанъ въ № 13. Ред