Поэтъ Левъ Сидоровъ.
1.
«Ваша культура, — писалъ поэтъ Левъ Сидоровъ барышнѣ Анастасіи Тимофеевнѣ Трубниковой,—вызываетъ во мнѣ чувство восхищенія и преклоненія, и, наоборотъ, я прославляю ее, а не хулю, какъ сейчасъ имѣютъ удовольствіе дѣлать многіе первѣйшіе люди. Попрошу васъ подарить мнѣ свое вниманіе и снизойти. Ergo я разсуждаю: нашъ міръ великолѣпенъ, всѣ люди великолѣпны и великолѣпны наши поэты и наши милыя барышни. Если кто-то и гдѣто вдругъ натворилъ столько этакихъ дѣлъ и лишился разума, слѣдовательно, у него былъ разумъ, котораго онъ лишился, и были стыдъ и совѣсть, о потерѣ которыхъ онъ горестно взываетъ. А культура, Анастасія Тимо
феевна, культура великолѣпное, парадное платье. Человѣчество не прочь надѣвать его въ праздничные дни, и какъ же мнѣ—этакому куаферу человѣческому—не защищать эту самую культуру теперь, когда она голая и даже окончательно неприличная?
Ахъ, любовь! вздыхаю я и думаю о веснѣ. Придетъ, придетъ еще весна.
И, наконецъ, наконецъ,—вы, Анастасія Тимофеевна! Вы! Развѣ обнаженная культура убила всѣ ваши улыбки, и сердце ваше не рвется туда, гдѣ всегда, всегда живутъ сказки вселенной? Богъ мой!
Говорятъ: поэты, поэты,—и всѣ щурятъ глаза и постукиваютъ ножкой. Пустяки. Конечно, съ поэтомъ не крышу крыть. Чего добраго, онъ съ крыши или на небо, или на землю. Но, какъ крыть крышу, онъ знаетъ и, когда очень скучно, вспорхнетъ вмѣстѣ съ бабочками и улетитъ.
Цѣлую ваши ручки и скоро приду».
Сидоровъ позвалъ мальчика Зотика и отослалъ письмо Анастасіи Тимофеевнѣ. Анастасія Тимофеевна жила въ сосѣднемъ переулкѣ у часового мастера, вмѣстѣ съ сестрой Зиной и старшимъ братомъ Василіемъ Тимофеевичемъ. Василій Тимофеевичъ писалъ сочиненія о философіи Бергсона, очень старался и недавно подстригъ усы: эти усы неприлично торчали кверху.
— Вчера ночью посылали, а сегодня и булокъ еще не купилъ,—восемь часовъ безъ четверти. Барышня волосы причесывала. Велѣла сказать: кланяюсь.
Чтобы высказать расположеніе Зотику, Сидоровъ показалъ ему книгу и сказалъ:
— Моя новая книга. Зотикъ отвѣтилъ:
— У Чуева новое отдѣленіе на углу. Этакій крендель золотой, какъ солнце.
Такъ они и не поняли другъ друга. — Поѣхать бы въ теплые края,— подумалъ поэтъ:—скоро миндаль зацвѣтетъ.
И онъ увидалъ этотъ самый миндаль, такъ хорошо увидалъ, что и ѣхать не нужно.
Онъ раскрылъ одну изъ своихъ книжекъ и написалъ на первой страницѣ: «Другу моей юности Петру Серчинскому отъ автора».
Онъ не зналъ, живъ ли этотъ Серчинскій или умеръ.
Знаменитымъ писателямъ и академикамъ Сидоровъ не разсыпалъ своихъ книгъ.
2.
У часового мастера жарили мясо съ лукомъ. Угаръ изъ всѣхъ щелей ползъ въ переднюю, и шапкп, драповыя
пальто, шубки были синія, и прошлогодняя моль задыхалась въ этомъ угарѣ.
Въ два часа начали бить часы. Били они безъ передышки минутъ пять, а потомъ шипѣли двѣ минуты.
Василій Тимофеевичъ писалъ сочиненіе о Бергсонѣ, иногда бросалъ перо и подходилъ къ зеркалу. Усы, какъ усы, и на улицу показаться не стыдно,—Когда я одолѣю тебя, Бергсонъ?—подумалъ Василій Тимофеевичъ и щелкнулъ пальцами.
Анастасія Тимофеевна жарила въ кухнѣ мясо съ лукомъ и думала о поэтѣ. Какъ она думала, никто не зналъ, но думала очень пріятно, и пріятно было жарить мясо, когда она такъ думала.
Зина терлась подлѣ сестры и, когда Анастасій Тимофеевна на кончикѣ ножа дала ей жаренаго луку, Зина закрыла глаза и облизала пальцы.
— Лукъ у насъ первѣйшій,—замѣтила она.
— Я вамъ не помѣшаю?—спросилъ Сидоровъ и постучалъ въ дверь Василія Тимофеевича.
Василій Тимофеевичъ улыбнулся и всталъ съ кресла.—Входите !
Этотъ Бергсонъ надоѣлъ ему хуже горькой рѣдьки.
Поэтъ снялъ въ комнатѣ калоши, а потомъ и пальто.
На его шеѣ былъ новый галстухъ. Пунцовый.
— Вы продали стишки?—спросилъ Василій Тимофеевичъ.
— «Корабль» и «Осень»,—отвѣтилъ поэтъ.
— Восхитительно, сказалъ Василій Тимофеевичъ,—сейчасъ и пообѣдаемъ.
Изъ кухни пришли Анастасія Тимофеевна и Зина. Обѣ вопросительно и радостно смотрѣли на поэта.
1.
«Ваша культура, — писалъ поэтъ Левъ Сидоровъ барышнѣ Анастасіи Тимофеевнѣ Трубниковой,—вызываетъ во мнѣ чувство восхищенія и преклоненія, и, наоборотъ, я прославляю ее, а не хулю, какъ сейчасъ имѣютъ удовольствіе дѣлать многіе первѣйшіе люди. Попрошу васъ подарить мнѣ свое вниманіе и снизойти. Ergo я разсуждаю: нашъ міръ великолѣпенъ, всѣ люди великолѣпны и великолѣпны наши поэты и наши милыя барышни. Если кто-то и гдѣто вдругъ натворилъ столько этакихъ дѣлъ и лишился разума, слѣдовательно, у него былъ разумъ, котораго онъ лишился, и были стыдъ и совѣсть, о потерѣ которыхъ онъ горестно взываетъ. А культура, Анастасія Тимо
феевна, культура великолѣпное, парадное платье. Человѣчество не прочь надѣвать его въ праздничные дни, и какъ же мнѣ—этакому куаферу человѣческому—не защищать эту самую культуру теперь, когда она голая и даже окончательно неприличная?
Ахъ, любовь! вздыхаю я и думаю о веснѣ. Придетъ, придетъ еще весна.
И, наконецъ, наконецъ,—вы, Анастасія Тимофеевна! Вы! Развѣ обнаженная культура убила всѣ ваши улыбки, и сердце ваше не рвется туда, гдѣ всегда, всегда живутъ сказки вселенной? Богъ мой!
Говорятъ: поэты, поэты,—и всѣ щурятъ глаза и постукиваютъ ножкой. Пустяки. Конечно, съ поэтомъ не крышу крыть. Чего добраго, онъ съ крыши или на небо, или на землю. Но, какъ крыть крышу, онъ знаетъ и, когда очень скучно, вспорхнетъ вмѣстѣ съ бабочками и улетитъ.
Цѣлую ваши ручки и скоро приду».
Сидоровъ позвалъ мальчика Зотика и отослалъ письмо Анастасіи Тимофеевнѣ. Анастасія Тимофеевна жила въ сосѣднемъ переулкѣ у часового мастера, вмѣстѣ съ сестрой Зиной и старшимъ братомъ Василіемъ Тимофеевичемъ. Василій Тимофеевичъ писалъ сочиненія о философіи Бергсона, очень старался и недавно подстригъ усы: эти усы неприлично торчали кверху.
— Вчера ночью посылали, а сегодня и булокъ еще не купилъ,—восемь часовъ безъ четверти. Барышня волосы причесывала. Велѣла сказать: кланяюсь.
Чтобы высказать расположеніе Зотику, Сидоровъ показалъ ему книгу и сказалъ:
— Моя новая книга. Зотикъ отвѣтилъ:
— У Чуева новое отдѣленіе на углу. Этакій крендель золотой, какъ солнце.
Такъ они и не поняли другъ друга. — Поѣхать бы въ теплые края,— подумалъ поэтъ:—скоро миндаль зацвѣтетъ.
И онъ увидалъ этотъ самый миндаль, такъ хорошо увидалъ, что и ѣхать не нужно.
Онъ раскрылъ одну изъ своихъ книжекъ и написалъ на первой страницѣ: «Другу моей юности Петру Серчинскому отъ автора».
Онъ не зналъ, живъ ли этотъ Серчинскій или умеръ.
Знаменитымъ писателямъ и академикамъ Сидоровъ не разсыпалъ своихъ книгъ.
2.
У часового мастера жарили мясо съ лукомъ. Угаръ изъ всѣхъ щелей ползъ въ переднюю, и шапкп, драповыя
пальто, шубки были синія, и прошлогодняя моль задыхалась въ этомъ угарѣ.
Въ два часа начали бить часы. Били они безъ передышки минутъ пять, а потомъ шипѣли двѣ минуты.
Василій Тимофеевичъ писалъ сочиненіе о Бергсонѣ, иногда бросалъ перо и подходилъ къ зеркалу. Усы, какъ усы, и на улицу показаться не стыдно,—Когда я одолѣю тебя, Бергсонъ?—подумалъ Василій Тимофеевичъ и щелкнулъ пальцами.
Анастасія Тимофеевна жарила въ кухнѣ мясо съ лукомъ и думала о поэтѣ. Какъ она думала, никто не зналъ, но думала очень пріятно, и пріятно было жарить мясо, когда она такъ думала.
Зина терлась подлѣ сестры и, когда Анастасій Тимофеевна на кончикѣ ножа дала ей жаренаго луку, Зина закрыла глаза и облизала пальцы.
— Лукъ у насъ первѣйшій,—замѣтила она.
— Я вамъ не помѣшаю?—спросилъ Сидоровъ и постучалъ въ дверь Василія Тимофеевича.
Василій Тимофеевичъ улыбнулся и всталъ съ кресла.—Входите !
Этотъ Бергсонъ надоѣлъ ему хуже горькой рѣдьки.
Поэтъ снялъ въ комнатѣ калоши, а потомъ и пальто.
На его шеѣ былъ новый галстухъ. Пунцовый.
— Вы продали стишки?—спросилъ Василій Тимофеевичъ.
— «Корабль» и «Осень»,—отвѣтилъ поэтъ.
— Восхитительно, сказалъ Василій Тимофеевичъ,—сейчасъ и пообѣдаемъ.
Изъ кухни пришли Анастасія Тимофеевна и Зина. Обѣ вопросительно и радостно смотрѣли на поэта.