чутся другъ за друга лядащіе домишки, гдѣ не просыхаетъ грязь и смердитъ помоями.
Разыскалъ Миша домъ, постучалъ въ окошко. Открыла фортку хрычевка, заспанная съ бородавкой на щекѣ.
— Василья? Въ Зачеренье на богомолье ушелъ!..
А до Зачеренья больше ста верстъ. Недѣли двѣ прождалъ Миша и наконецъ воротился Василій, сталъ опять рядомъ на паперти, приспособилъ новую деревянную чашку съ разводами.
Спросилъ его Миша про деньги, а онъ диву дался.
— Сдурѣлъ ты малый, пра, сдурѣлъ. Когда жъ я у тебя бралъ?
И даже въ бороду свою красную хмыкнулъ. Уползъ въ тотъ день Миша на берегъ Волги на зеленый бугоръ. Текла рѣка широкая, бѣжалъ по ней пароходъ бѣлый, гудѣлъ, словно звалъ, и захотѣлось Мишѣ богатой жизни, чистаго платья и ужъ какъ было жаль денегъ, какъ жаль.
По всему городу ползалъ Миша и давали ему охотно. Отросли у него до плечъ волосы, лицо погрубѣло и тупился онъ въ землю.
— Христа ради, безногому.
А ночью садился на постели, нащупывалъ хрустѣвшія подъ подкладкой картуза бумажки и радовался: «Покоплю еще два года, бакалею открою; гляди, у батьки того не было, что у меня буде».
Тараканы съ потолка падали. На улицѣ колотушка екала.
Прикидывалъ Миша, что сколько будетъ стоить. Товару надо много— и чаю съ сахаромъ, и свѣчей, и мыла, и карамели разной, и посуды.
Миша. приподымался на рукахъ, переносилъ туловище черезъ порогъ, кланялся, чуть поводя вбокъ головой и спрашивалъ:
— Евлампій Федорычъ дома?
Если бывалъ дома, то ползъ черезъ кухню въ коридорчикъ, потомъ въ столовую и дальше.
Заслышавъ его шарканье, Евлампій Федоровичъ сейчасъ же шелъ навстрѣчу,—такъ онъ всегда пугался.
Предлагалъ Мишѣ папиросъ, чаю, а самъ думалъ: «Поскорѣе бы съ нимъ развязаться».
Миша зналъ про все, что дѣлается въ городѣ. Начиналъ съ Евлампіемъ Федоровичемъ разговоръ о томъ, да о другомъ и незамѣтно переводилъ на свое.
— Корку грызъ, сами знаете.
— Что ты меня за душу-то тянешь, не давалъ бы, если боишься. — Какъ не бояться.
— Условились же мы, назначили срокъ.
Миша нѣкоторое время молчалъ и, вздохнувъ, спрашивалъ: — А какъ обманете?
— Обману—тогда и будемъ разговаривать, — раздражался Евлампій Федоровичъ.—И какъ ты мнѣ надоѣлъ. Только съ тобой и сдѣлать, что обмануть.
— Не для смѣху говорю.
И въ глазахъ Миши—карихъ съ безпокойной темниной—проступало злое подозрѣніе.
Евлампій Федоровичъ теръ двумя пальцами лѣвый високъ, краснѣлъ и шелъ къ письменному столу. Миша ползъ за нимъ.
Одну за другой бралъ Евлампій Федоровичъ тетрадки, синимъ толстымъ карандашомъ подчеркивалъ ошибки и ставилъ отмѣтки, нарочно выбиралъ «такихъ», которые больше двойки или единицы не стоятъ.
Миша стоялъ у окна (подоконникъ доставалъ ему до полгруди) и смотрѣлъ на дворъ, думалъ: «Отдастъ?» Рѣшалъ и сейчасъ же сомнѣвался: «А какъ нѣтъ!»
У Евлампія Федоровича волосы были гладко зачесаны назадъ, щеки чисто выбриты и пахло отъ него одеколономъ. Когда пахло гуще, Миша меньше ему вѣрилъ.
Пробовалъ Евлампій Федоровичъ не допускать его до себя: «занятъ или нѣтъ дома», тогда Миша приставалъ къ нему на улицѣ. Идетъ Евлампій Федоровичъ утромъ въ гимназію, а онъ ужъ поджидаетъ гдѣ-нибудь на углу и опять тотъ же разговор!
Срокъ подходилъ, какъ казалось Евлампію Федоровичу, очень быстро, а Мишѣ не терпѣлось: «Что ужъ больно долго !»
Приползъ Миша за деньгами еще только свѣтать начало, взгребся на лавочку у воротъ и сталъ ждать. Гадалъ: отдастъ, не отдастъ?—выходило—что побоится сраму.
На этотъ разъ съ параднаго позвонилъ.
Еще не вставалъ Евлампій Федоровичъ, но Миша оставилъ это безъ вниманія и прямо въ спальню.
Увидѣвъ Мишу, Евлампій Федоровичъ приподнялся на локтѣ и перемѣнился въ лицѣ, около постели на стулѣ графинъ съ водкой стоялъ— и красная шинкованная капуста въ салатникѣ—глаза у Евлампія Федо
ровича подпухли,—и словно его кто всю ночь за волосы таскалъ.
— Наше вамъ почтенье—и потянулся за рюмкой.
— Не повезло тебѣ,—нѣтъ денегъ, проглотилъ водку поморщился и мотнулъ головой.
— Не обидите,—не повѣрилъ Миша,—полагалъ, что Евлампій Федоровичъ только такъ—попугать хочетъ.
— Пиковая девятка сплоховала!
Миша сидѣлъ нѣкоторое время, не шевелясь, на лбу у него выступилъ потъ, глаза округлились и вдругъ вскинулся.
— А какъ я на васъ въ судъ подамъ.
— Что тамъ, Мишенька, судъ,— даже какъ бы съ соболѣзнованіемъ усмѣхнулся Евлампіи Федоровичъ:— «за ростовщичество попадешь». — Когда жъ отдадите-то?
— Трудно теперь сказать,—часы сегодня заложу, а тамъ видно будетъ,—и онъ опять налилъ рюмку. — И вино пьете...
— Пью Мишенька, пью,—девятку поминаю.
Рѣшилъ Миша, что съ пьянымъ гововорить нечего, надо погодить.
А на другой день, и на третій,—Евлампія Федоровича не случилось дома и попала росписка его къ мировому.
Когда разбиралось дѣло, полна камера набилась народу: кто не зналъ Мишу. Не одному Евлампію Федоровичу давалъ онъ подъ проценты деньги, но свидѣтелей такихъ, чтобы обвинить въ ростовщичествѣ не оказалось: кому охота была признаваться, въ чужое дѣло ввязываться и присудилъ мировой выдать Мишѣ исполнительный листъ; до конца довелъ Миша и движимость у Евлампія Федоровича описалъ, и изъ жалованья стали у него вычитать.
Лабазники въ мучныхъ рядахъ все народъ крѣпкій, краснощекій и на кошелекъ тугой, хвалили Мишу: «молодецъ не сробѣлъ»—и чаще чѣмъ это бывало раньше, зазывали его попить чайку.
Такъ Миша и накопилъ на бакалею, сталъ присматривать мѣсто побойчѣе, гдѣ ее открыть, къ товару прицѣнивался, сговаривался съ діакономъ Глушковымъ отъ Знаменья, звалъ его войти съ нимъ въ долю, но все такъ же стоялъ на паперти, не чесалъ волосъ, не надѣвалъ картуза и, ползая у ногъ прохожихъ, тянулъ на голосъ:
Разыскалъ Миша домъ, постучалъ въ окошко. Открыла фортку хрычевка, заспанная съ бородавкой на щекѣ.
— Василья? Въ Зачеренье на богомолье ушелъ!..
А до Зачеренья больше ста верстъ. Недѣли двѣ прождалъ Миша и наконецъ воротился Василій, сталъ опять рядомъ на паперти, приспособилъ новую деревянную чашку съ разводами.
Спросилъ его Миша про деньги, а онъ диву дался.
— Сдурѣлъ ты малый, пра, сдурѣлъ. Когда жъ я у тебя бралъ?
И даже въ бороду свою красную хмыкнулъ. Уползъ въ тотъ день Миша на берегъ Волги на зеленый бугоръ. Текла рѣка широкая, бѣжалъ по ней пароходъ бѣлый, гудѣлъ, словно звалъ, и захотѣлось Мишѣ богатой жизни, чистаго платья и ужъ какъ было жаль денегъ, какъ жаль.
По всему городу ползалъ Миша и давали ему охотно. Отросли у него до плечъ волосы, лицо погрубѣло и тупился онъ въ землю.
— Христа ради, безногому.
А ночью садился на постели, нащупывалъ хрустѣвшія подъ подкладкой картуза бумажки и радовался: «Покоплю еще два года, бакалею открою; гляди, у батьки того не было, что у меня буде».
Тараканы съ потолка падали. На улицѣ колотушка екала.
Прикидывалъ Миша, что сколько будетъ стоить. Товару надо много— и чаю съ сахаромъ, и свѣчей, и мыла, и карамели разной, и посуды.
Миша. приподымался на рукахъ, переносилъ туловище черезъ порогъ, кланялся, чуть поводя вбокъ головой и спрашивалъ:
— Евлампій Федорычъ дома?
Если бывалъ дома, то ползъ черезъ кухню въ коридорчикъ, потомъ въ столовую и дальше.
Заслышавъ его шарканье, Евлампій Федоровичъ сейчасъ же шелъ навстрѣчу,—такъ онъ всегда пугался.
Предлагалъ Мишѣ папиросъ, чаю, а самъ думалъ: «Поскорѣе бы съ нимъ развязаться».
Миша зналъ про все, что дѣлается въ городѣ. Начиналъ съ Евлампіемъ Федоровичемъ разговоръ о томъ, да о другомъ и незамѣтно переводилъ на свое.
— Корку грызъ, сами знаете.
— Что ты меня за душу-то тянешь, не давалъ бы, если боишься. — Какъ не бояться.
— Условились же мы, назначили срокъ.
Миша нѣкоторое время молчалъ и, вздохнувъ, спрашивалъ: — А какъ обманете?
— Обману—тогда и будемъ разговаривать, — раздражался Евлампій Федоровичъ.—И какъ ты мнѣ надоѣлъ. Только съ тобой и сдѣлать, что обмануть.
— Не для смѣху говорю.
И въ глазахъ Миши—карихъ съ безпокойной темниной—проступало злое подозрѣніе.
Евлампій Федоровичъ теръ двумя пальцами лѣвый високъ, краснѣлъ и шелъ къ письменному столу. Миша ползъ за нимъ.
Одну за другой бралъ Евлампій Федоровичъ тетрадки, синимъ толстымъ карандашомъ подчеркивалъ ошибки и ставилъ отмѣтки, нарочно выбиралъ «такихъ», которые больше двойки или единицы не стоятъ.
Миша стоялъ у окна (подоконникъ доставалъ ему до полгруди) и смотрѣлъ на дворъ, думалъ: «Отдастъ?» Рѣшалъ и сейчасъ же сомнѣвался: «А какъ нѣтъ!»
У Евлампія Федоровича волосы были гладко зачесаны назадъ, щеки чисто выбриты и пахло отъ него одеколономъ. Когда пахло гуще, Миша меньше ему вѣрилъ.
Пробовалъ Евлампій Федоровичъ не допускать его до себя: «занятъ или нѣтъ дома», тогда Миша приставалъ къ нему на улицѣ. Идетъ Евлампій Федоровичъ утромъ въ гимназію, а онъ ужъ поджидаетъ гдѣ-нибудь на углу и опять тотъ же разговор!
Срокъ подходилъ, какъ казалось Евлампію Федоровичу, очень быстро, а Мишѣ не терпѣлось: «Что ужъ больно долго !»
Приползъ Миша за деньгами еще только свѣтать начало, взгребся на лавочку у воротъ и сталъ ждать. Гадалъ: отдастъ, не отдастъ?—выходило—что побоится сраму.
На этотъ разъ съ параднаго позвонилъ.
Еще не вставалъ Евлампій Федоровичъ, но Миша оставилъ это безъ вниманія и прямо въ спальню.
Увидѣвъ Мишу, Евлампій Федоровичъ приподнялся на локтѣ и перемѣнился въ лицѣ, около постели на стулѣ графинъ съ водкой стоялъ— и красная шинкованная капуста въ салатникѣ—глаза у Евлампія Федо
ровича подпухли,—и словно его кто всю ночь за волосы таскалъ.
— Наше вамъ почтенье—и потянулся за рюмкой.
— Не повезло тебѣ,—нѣтъ денегъ, проглотилъ водку поморщился и мотнулъ головой.
— Не обидите,—не повѣрилъ Миша,—полагалъ, что Евлампій Федоровичъ только такъ—попугать хочетъ.
— Пиковая девятка сплоховала!
Миша сидѣлъ нѣкоторое время, не шевелясь, на лбу у него выступилъ потъ, глаза округлились и вдругъ вскинулся.
— А какъ я на васъ въ судъ подамъ.
— Что тамъ, Мишенька, судъ,— даже какъ бы съ соболѣзнованіемъ усмѣхнулся Евлампіи Федоровичъ:— «за ростовщичество попадешь». — Когда жъ отдадите-то?
— Трудно теперь сказать,—часы сегодня заложу, а тамъ видно будетъ,—и онъ опять налилъ рюмку. — И вино пьете...
— Пью Мишенька, пью,—девятку поминаю.
Рѣшилъ Миша, что съ пьянымъ гововорить нечего, надо погодить.
А на другой день, и на третій,—Евлампія Федоровича не случилось дома и попала росписка его къ мировому.
Когда разбиралось дѣло, полна камера набилась народу: кто не зналъ Мишу. Не одному Евлампію Федоровичу давалъ онъ подъ проценты деньги, но свидѣтелей такихъ, чтобы обвинить въ ростовщичествѣ не оказалось: кому охота была признаваться, въ чужое дѣло ввязываться и присудилъ мировой выдать Мишѣ исполнительный листъ; до конца довелъ Миша и движимость у Евлампія Федоровича описалъ, и изъ жалованья стали у него вычитать.
Лабазники въ мучныхъ рядахъ все народъ крѣпкій, краснощекій и на кошелекъ тугой, хвалили Мишу: «молодецъ не сробѣлъ»—и чаще чѣмъ это бывало раньше, зазывали его попить чайку.
Такъ Миша и накопилъ на бакалею, сталъ присматривать мѣсто побойчѣе, гдѣ ее открыть, къ товару прицѣнивался, сговаривался съ діакономъ Глушковымъ отъ Знаменья, звалъ его войти съ нимъ въ долю, но все такъ же стоялъ на паперти, не чесалъ волосъ, не надѣвалъ картуза и, ползая у ногъ прохожихъ, тянулъ на голосъ: