ство,—отвѣтилъ кучеръ и тронулъ лошадей.
Генералъ обернулся къ Лелѣ и сказалъ:
— Егоровъ мой ученикъ по инженерной академіи и былъ въ отставкѣ десять лѣтъ, а теперь вотъ самъ пожелалъ пойти на войну. Хорошій человѣкъ. Замѣчательно хорошій человѣкъ ...
Генералъ разговаривалъ съ Лелей хоть и рѣдко, но всегда ласково и просто. Онъ постоялъ еще минуту и посмотрѣлъ на градусникъ и вернулся въ комнаты. А Леля, какъ и всегда, не знала, что ей дѣлать въ этой огромной усадьбѣ.
Новый гость пріѣхалъ къ обѣду и вышли его встрѣчать всѣ, кромѣ Лели, которая увидѣла полковника Егорова уже за столомъ. Полковника даже позабыли познакомить съ ней и онъ, какъ и многіе другіе, задалъ сидѣвшей рядомъ Сонѣ вопросъ:
— А что это за барышня у васъ? И та отвѣтила, какъ всегда:
— Это одна моя подруга гоститъ у насъ,—окончила институтъ вмѣстѣ со мною еще въ прошломъ году и вотъ до сихъ поръ не можетъ найти себѣ мѣста учительницы.
Полковникъ молча кивнулъ. Леля ѣла, но исподлобья внимательно его разглядывала. Былъ онъ уже не молодъ—не моложе пятидесяти и лысый, но въ бородѣ еще не блестѣла сѣдина. Мѣшки подъ глазами и морщины на лбу показывали, что въ послѣднее время этому человѣку приходилось мало спать и много думать. Когда встали изъ-за обѣда, Егоровъ съ генераломъ пошли гулять въ садъ. Полковникъ чуть прихрамывалъ. Погода до самаго вечера была чудесная, лѣтняя и чай пили на верандѣ. Генеральша и Соня безъ отдыха разспрашивали Егорова о войнѣ, а онъ отшучивался и улыбался, наконецъ, сдѣлалъ серьезное лицо и сказалъ:
— Право же, все, что тамъ дѣлается, слишкомъ важно и слишкомъ необычно и не хочется болтать объ этомъ здѣсь, въ такой чудесный вечеръ—точно о какомъ-нибудь театральномъ представленіи.
Мать и дочь обидѣлись.
— А вы, Елена Николаевна, все еще мечтаете о мѣстѣ учительницы? Вдругъ спросилъ полковникъ.
Здѣсь ее никто и никогда такъ не называлъ и Леля не сразу поняла, что Егоровъ обращается именно къ ней, а когда сообразила, вдругъ покраснѣла и запинаясь отвѣтила:
— Да, хотѣлось бы поработать...
— Какая изъ тебя работница,— пробормотала генеральша.
Егоровъ опять спросилъ:
— А въ сестры милосердія не собираетесь?
— Хотѣла бы, но вѣдь для этого надо особые курсы окончить,—отвѣтила Леля и подумала: «и откуда онъ знаетъ моя имя и отчество, вѣроятно генералъ ему сказалъ, когда они гуляли въ саду».
Жизнь въ усадьбѣ пошла своимъ чередомъ. Днемъ ѣли и работали, а по вечерамъ спорили, никакъ не могли удержаться, чтобы не говорить о войнѣ и опять спрашивали полковника, при какихъ обстоятельствахъ и гдѣ онъ былъ раненъ? Генералъ вздохнулъ, положилъ бывшую у него въ рукахъ газету и сказалъ:
— Вотъ пишутъ, пишутъ, а всетаки ясно я себѣ не могу представить тѣхъ картинъ... нѣтъ у насъ талантливыхъ писателей...
— Не въ этомъ дѣло,—отвѣтилъ Егоровъ,—мнѣ кажется, что переживанія каждаго тамъ слишкомъ индивидуальны и этого нельзя описать вообще... Самъ Толстой написалъ о Севастополѣ очень мало и въ «Войнѣ и Мирѣ» онъ больше рисуетъ психологію отдѣльныхъ личностей, а что переживаетъ масса—и нѣтъ...
Всѣ опять замолчали и къ великому удивленію генеральши, одна Леля вдругъ произнесла:
— Мнѣ кажется, что лучше всѣхъ могъ бы описать все пережитое только тотъ, кто испилъ чашу до дна, кто умеръ тамъ на полѣ, но мертвецы не пишутъ...
Генеральша даже покраснѣла, генералъ вытянулъ свою жилистую шею и, точно прислушиваясь, склонилъ голову на бокъ, полковникъ задумчиво произнесъ:
— Въ вашихъ словахъ есть доля истины...
Соня и Лида переглянулись. Невидимое уваженіе къ Лелѣ почувствовалось здѣсь въ этотъ вечеръ.
Слѣдующій день былъ жаркій и трудовой. Генералъ, въ бѣлой фуражкѣ стараго образца, поѣхалъ въ поле смотрѣть какую-то потраву, генеральша торопилась и суетилась и требовала, чтобы все сѣно было убрано въ одинъ день. Соня и Лида помчались въ деревню торговаться съ дѣвками, которыя требовали слишкомъ высокую поденную плату.
Солнце жарило, надоѣдали мухи, громыхалъ, какъ орудійные залпы, далекій громъ. До вечера, а главное до наступленія дождя, многое нужно
было сдѣлать въ усадьбѣ. Дома остались только полковникъ и Леля. Они сидѣли въ гостинной—здѣсь были закрыты ставни, а всѣ мухи или лежали на липкихъ листахъ, или улетѣли на солнце. Егоровъ тоже хотѣлъ поѣхать съ генераломъ въ поле, но въ этотъ день у него разболѣлась нога и казалось, что онъ груститъ и думаетъ о чемъ-то важномъ. Леля подумала, какъ бы ему не помѣшать и хотѣла уйти, но полковникъ вѣжливо и ласково попросилъ:
— Посидите со мной, Леля, и затѣмъ спросилъ,—скучно вамъ здѣсь? — Да, но что-жъ дѣлать...
— Скучно и мнѣ, и я бы ужъ давно вернулся туда, да проклятая нога не пускаетъ. Длительныхъ мученій я боюсь и никогда не чувствовалъ себя особенно военнымъ, а былъ просто инженеромъ, а теперь вотъ проснулось во мнѣ что-то и не хотѣлось бы умереть, не видавъ, чѣмъ окончится весь этотъ пожаръ... Меня, какъ и васъ, Леля,—тянетъ серьезное дѣло дѣлать, да бодливой коровѣ Богъ рогъ не даетъ...
И какъ двѣ недѣли назадъ Лелю удивило, что Егоровъ назвалъ ее по имени и отечеству, такъ очень страннымъ показалось теперь то, что онъ сказалъ просто «Леля».
Сѣно успѣли убрать во время, а ночью грянула такая гроза, что всѣ не спали до разсвѣта. Генеральша зажгла страстную свѣчу, ходила въ одномъ пенюарѣ по гостинной и крестила стѣны. Вдругъ по деревяннымъ ставнямъ застучало.
— Ой, батюшки, Боже милостивый, да вѣдь это градъ —стонала генеральша, а за ней и Соня.
Но градъ продолжался очень недолго и не принесъ особаго вреда и все пошло опять по старому. Ѣли, пили, спорили. Только еще каждый вечеръ полковникъ гулялъ и разговаривалъ съ Лелей. А Соня и Лида пожимали плечами и говорили:
— И что у него можетъ быть общаго съ такой кислятиной?
Была чудесная лунная ночь и вечеромъ всѣмъ долго не хотѣлось спать. Одинъ генералъ ложился въ десять.
Соня и Лида видѣли, какъ послѣ ужина Егоровъ и Леля пошли по направленію къ купальнѣ и рѣшили подкрасться и подслушать ихъ разговоръ. Босикомъ, въ однихъ ситцевыхъ халатахъ, онѣ прокрались къ купальнѣ и спрятались за кустами. Все было отлично слышно.
Спокойно, ясно и медленно гово
рилъ полковникъ:
Генералъ обернулся къ Лелѣ и сказалъ:
— Егоровъ мой ученикъ по инженерной академіи и былъ въ отставкѣ десять лѣтъ, а теперь вотъ самъ пожелалъ пойти на войну. Хорошій человѣкъ. Замѣчательно хорошій человѣкъ ...
Генералъ разговаривалъ съ Лелей хоть и рѣдко, но всегда ласково и просто. Онъ постоялъ еще минуту и посмотрѣлъ на градусникъ и вернулся въ комнаты. А Леля, какъ и всегда, не знала, что ей дѣлать въ этой огромной усадьбѣ.
Новый гость пріѣхалъ къ обѣду и вышли его встрѣчать всѣ, кромѣ Лели, которая увидѣла полковника Егорова уже за столомъ. Полковника даже позабыли познакомить съ ней и онъ, какъ и многіе другіе, задалъ сидѣвшей рядомъ Сонѣ вопросъ:
— А что это за барышня у васъ? И та отвѣтила, какъ всегда:
— Это одна моя подруга гоститъ у насъ,—окончила институтъ вмѣстѣ со мною еще въ прошломъ году и вотъ до сихъ поръ не можетъ найти себѣ мѣста учительницы.
Полковникъ молча кивнулъ. Леля ѣла, но исподлобья внимательно его разглядывала. Былъ онъ уже не молодъ—не моложе пятидесяти и лысый, но въ бородѣ еще не блестѣла сѣдина. Мѣшки подъ глазами и морщины на лбу показывали, что въ послѣднее время этому человѣку приходилось мало спать и много думать. Когда встали изъ-за обѣда, Егоровъ съ генераломъ пошли гулять въ садъ. Полковникъ чуть прихрамывалъ. Погода до самаго вечера была чудесная, лѣтняя и чай пили на верандѣ. Генеральша и Соня безъ отдыха разспрашивали Егорова о войнѣ, а онъ отшучивался и улыбался, наконецъ, сдѣлалъ серьезное лицо и сказалъ:
— Право же, все, что тамъ дѣлается, слишкомъ важно и слишкомъ необычно и не хочется болтать объ этомъ здѣсь, въ такой чудесный вечеръ—точно о какомъ-нибудь театральномъ представленіи.
Мать и дочь обидѣлись.
— А вы, Елена Николаевна, все еще мечтаете о мѣстѣ учительницы? Вдругъ спросилъ полковникъ.
Здѣсь ее никто и никогда такъ не называлъ и Леля не сразу поняла, что Егоровъ обращается именно къ ней, а когда сообразила, вдругъ покраснѣла и запинаясь отвѣтила:
— Да, хотѣлось бы поработать...
— Какая изъ тебя работница,— пробормотала генеральша.
Егоровъ опять спросилъ:
— А въ сестры милосердія не собираетесь?
— Хотѣла бы, но вѣдь для этого надо особые курсы окончить,—отвѣтила Леля и подумала: «и откуда онъ знаетъ моя имя и отчество, вѣроятно генералъ ему сказалъ, когда они гуляли въ саду».
Жизнь въ усадьбѣ пошла своимъ чередомъ. Днемъ ѣли и работали, а по вечерамъ спорили, никакъ не могли удержаться, чтобы не говорить о войнѣ и опять спрашивали полковника, при какихъ обстоятельствахъ и гдѣ онъ былъ раненъ? Генералъ вздохнулъ, положилъ бывшую у него въ рукахъ газету и сказалъ:
— Вотъ пишутъ, пишутъ, а всетаки ясно я себѣ не могу представить тѣхъ картинъ... нѣтъ у насъ талантливыхъ писателей...
— Не въ этомъ дѣло,—отвѣтилъ Егоровъ,—мнѣ кажется, что переживанія каждаго тамъ слишкомъ индивидуальны и этого нельзя описать вообще... Самъ Толстой написалъ о Севастополѣ очень мало и въ «Войнѣ и Мирѣ» онъ больше рисуетъ психологію отдѣльныхъ личностей, а что переживаетъ масса—и нѣтъ...
Всѣ опять замолчали и къ великому удивленію генеральши, одна Леля вдругъ произнесла:
— Мнѣ кажется, что лучше всѣхъ могъ бы описать все пережитое только тотъ, кто испилъ чашу до дна, кто умеръ тамъ на полѣ, но мертвецы не пишутъ...
Генеральша даже покраснѣла, генералъ вытянулъ свою жилистую шею и, точно прислушиваясь, склонилъ голову на бокъ, полковникъ задумчиво произнесъ:
— Въ вашихъ словахъ есть доля истины...
Соня и Лида переглянулись. Невидимое уваженіе къ Лелѣ почувствовалось здѣсь въ этотъ вечеръ.
Слѣдующій день былъ жаркій и трудовой. Генералъ, въ бѣлой фуражкѣ стараго образца, поѣхалъ въ поле смотрѣть какую-то потраву, генеральша торопилась и суетилась и требовала, чтобы все сѣно было убрано въ одинъ день. Соня и Лида помчались въ деревню торговаться съ дѣвками, которыя требовали слишкомъ высокую поденную плату.
Солнце жарило, надоѣдали мухи, громыхалъ, какъ орудійные залпы, далекій громъ. До вечера, а главное до наступленія дождя, многое нужно
было сдѣлать въ усадьбѣ. Дома остались только полковникъ и Леля. Они сидѣли въ гостинной—здѣсь были закрыты ставни, а всѣ мухи или лежали на липкихъ листахъ, или улетѣли на солнце. Егоровъ тоже хотѣлъ поѣхать съ генераломъ въ поле, но въ этотъ день у него разболѣлась нога и казалось, что онъ груститъ и думаетъ о чемъ-то важномъ. Леля подумала, какъ бы ему не помѣшать и хотѣла уйти, но полковникъ вѣжливо и ласково попросилъ:
— Посидите со мной, Леля, и затѣмъ спросилъ,—скучно вамъ здѣсь? — Да, но что-жъ дѣлать...
— Скучно и мнѣ, и я бы ужъ давно вернулся туда, да проклятая нога не пускаетъ. Длительныхъ мученій я боюсь и никогда не чувствовалъ себя особенно военнымъ, а былъ просто инженеромъ, а теперь вотъ проснулось во мнѣ что-то и не хотѣлось бы умереть, не видавъ, чѣмъ окончится весь этотъ пожаръ... Меня, какъ и васъ, Леля,—тянетъ серьезное дѣло дѣлать, да бодливой коровѣ Богъ рогъ не даетъ...
И какъ двѣ недѣли назадъ Лелю удивило, что Егоровъ назвалъ ее по имени и отечеству, такъ очень страннымъ показалось теперь то, что онъ сказалъ просто «Леля».
Сѣно успѣли убрать во время, а ночью грянула такая гроза, что всѣ не спали до разсвѣта. Генеральша зажгла страстную свѣчу, ходила въ одномъ пенюарѣ по гостинной и крестила стѣны. Вдругъ по деревяннымъ ставнямъ застучало.
— Ой, батюшки, Боже милостивый, да вѣдь это градъ —стонала генеральша, а за ней и Соня.
Но градъ продолжался очень недолго и не принесъ особаго вреда и все пошло опять по старому. Ѣли, пили, спорили. Только еще каждый вечеръ полковникъ гулялъ и разговаривалъ съ Лелей. А Соня и Лида пожимали плечами и говорили:
— И что у него можетъ быть общаго съ такой кислятиной?
Была чудесная лунная ночь и вечеромъ всѣмъ долго не хотѣлось спать. Одинъ генералъ ложился въ десять.
Соня и Лида видѣли, какъ послѣ ужина Егоровъ и Леля пошли по направленію къ купальнѣ и рѣшили подкрасться и подслушать ихъ разговоръ. Босикомъ, въ однихъ ситцевыхъ халатахъ, онѣ прокрались къ купальнѣ и спрятались за кустами. Все было отлично слышно.
Спокойно, ясно и медленно гово
рилъ полковникъ: