бомъ, среди развалинъ древняго цирка; стулья стояли прямо на травѣ, деревья декорацій сливались съ стройными кипарисами парка, тянувшагося за стѣной. На розовѣющее закатное небо зловѣщія синія тучи налѣзали, грозя дождемъ, и публика, и артисты часто съ тревогой поднимали головы къ нему. Но гроза прошла стороной, только раскаты грома мѣшались съ трубами оркестра, да далекія зарницы, какъ затѣйливый свѣтовой эффектъ, заставляли вздрагивать толстыхъ голосистыхъ любовниковъ во время ихъ безконечнаго дуэта.
Въ антрактахъ мальчишки разносили мороженое, лимонадъ, сифоны и вечерніе листки газетъ.
Георгій Петровичъ купилъ газету, но знакомыя, будто испорченныя французскія слова только дразнили любопытство .
— Все это глупости—досадливо сказалъ онъ.
— Неужели же кончится нашъ прекрасный нѣжный сонъ?—задумчиво произнесла Наталья Николаевна.
Будто не разслышавъ, Георгій Петровичъ промолчалъ.
На слѣдующій день они уѣхали въ Лугано, такъ какъ приходилъ срокъ неизбѣжнаго возвращенія, такого тягостнаго и непріятнаго.
Уже было шестнадцатое (двадцать девятое) іюля.
У «счастливыхъ швейцарцевъ» все было тихо, дремотно-спокойно, невозмутимо-скучно, и три дня, которые они прожили въ Лугано, совершенно не давали возможности даже предположить того, что случилось съ ними, да и со всѣмъ міромъ менѣе, чѣмъ черезъ недѣлю.
Маленькая швейцарская газета давала свѣдѣнія скудныя и будто нарочито успокоительныя. По чистенькой набережной также чинно гуляла какая-то нѣсколько сѣроватая публика. Туристы взбирались по феникулярамъ на неприступныя вершины Брея и Санъ-Сольватора. Въ курзалѣ по вечерамъ играла музыка и въ скромныхъ размѣрахъ дѣйствовала рулетка.
Все это мучительно не нравилось Натальѣ Николаевнѣ.
Совсѣмъ неожиданно отъ Андрея пришли двѣ тысячи франковъ, переведенныя телеграфомъ. Писемъ же не было.
Эта неожиданная молчаливая щедрость наполнила Наталью Николаевну волненіемъ, хотя не только Георгій Петровичъ, но и жившій въ томъ
же пансіонѣ русскій профессоръ смѣялись надъ ея опасеніями. Только хозяйка, госпожа Шульцъ, ходила съ заплаканными глазами,—ея мужъ былъ прусскій подданный и запасной.
— Тебѣ какъ будто хочется скорѣе вернуться къ мужу?—сказалъ Георгій Петровичъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, милый, не сердись, но лучше поживемъ въ Берлинѣ, если все будетъ спокойно,—умоляюще говорила Наталья Николаевна.
Семнадцатаго, (тридцать перваго), іюля они выѣхали ночью изъ Лугано, и утромъ въ Цюрихѣ узнали, что путь на Базель закрытъ изъ-за мобилизаціи въ Германіи. Имъ посовѣтовали новый маршрутъ на Линдау, и въ шесть часовъ вечера они ждали на вокзалѣ въ Ландквартѣ поѣзда на Мюнхенъ.
Ждать пришлось болѣе часа. И среди этой суетливой, безтолковой толпы, среди безпорядка, который себѣ даже представить трудно въ Швейцаріи, Наталья Николаевна испытывала щемящее волненіе.
Въ вагонѣ было очень тѣсно, но какъ-то успокоительно—обычно.
— Все-таки мы ѣдемъ, — думала облегченно Наталья Николаевна.
Нѣмцы на станціяхъ приносили для своихъ дамъ кружки пива. Какой-то господинъ доказывалъ, что войны не будетъ и всѣ народы только попугаютъ другъ друга.
Рядомъ съ ними сидѣли чехи, которые обращались къ нимъ по-чешски, Наталья Николаевна отвѣчала имъ по-русски. Они ѣхали въ Вѣну, и смѣялись, что австріяки ихъ не пустятъ, хотя сами они подъ австріяками.
Уже совсѣмъ стемнѣло, поѣздъ шелъ, останавливался, а на самыхъ вершинахъ горъ вспыхивали, какъ звѣзды, круглые синіе огни. Это были мобилизаціонные знаки, призывавшіе къ оружію пастуховъ изъ самыхъ неприступныхъ горъ.
Такъ объясняли сосѣди значеніе этихъ таинственныхъ огней, хотя, можетъ быть, это просто была иллюминація по случаю національнаго праздника.
Въ вагонѣ становилось свободнѣе, вылѣзли чехи. Наталья Николаевна раскланивалась съ ними въ окно вагона. Она смотритъ имъ въ слѣдъ, пока они идутъ по аллеѣ къ уютноосвѣщенному домику. Это—послѣдняя швейцарская станція. Здѣсь еще тихо и мирно.
Но вотъ поѣздъ тронулся, сдѣлалъ всего нѣсколько метровъ, и навстрѣ
чу ему несется неясный ревъ голосовъ. Вдоль полотна цѣлыя толпы народа: это запасные и провожающіе ихъ. Нѣмцы бросаются къ окнамъ, машутъ платками, кричатъ, а Наталья Николаевна съ какимъ-то недоумѣніемъ и страхомъ смотритъ на нихъ, не то что зная, а чувствуя себя среди враговъ. Георгій Петровичъ угрюмо молчитъ.
Проѣхали пограничную станцію, гдѣ таможенный чиновникъ наскоро осмотрѣлъ багажъ, и снова двинулись въ путь. Въ концѣ концовъ все довольно спокойно, если бы только не этотъ угрожающій и какой-то тоскливый стонъ: «Hoch Oesterreich!» который несется откуда-то съ запасного пути изъ темноты.
Черезъ нѣсколько минутъ новая пересадка . Здѣсь придется ждать около трехъ часовъ. Уже половина десятаго вечера.
Георгій Петровичъ подъ руку съ Натальей Николаевной прошли по примѣру другихъ въ помѣщеніе перваго класса, съ трудомъ добыли себѣ столикъ и заказали толстому, суетливому офиціанту съ смѣшнымъ пискливымъ голосомъ, вѣнскій шницель и мюнхенское пиво. Вокругъ стоялъ гулъ нѣмецкой рѣчи, по платформѣ съ кружками пива толкались запасные, съ какимъ-то тупымъ отчаяніемъ выкрикивающіе свое «Hoch Oesterreich !» Ни одного враждебнаго слова, ни одного угрожающаго взгляда не было брошено въ сторону русскихъ. Ихъ, вѣроятно, просто не замѣчали. Но полное ощущеніе безнадежности охватило Наталью Николаевну, казалось ей, что кругъ ужъ замкнулся, и никуда не уйти имъ изъ этой толпы, настороженной, возбужденно-веселой. И всѣ они были соединены, этп мирные бюргеры, возвращающіеся къ своимъ фабрикамъ, и эти хвастливые офицеры въ полу опереточной формѣ, пожилыя нѣмки съ массой чемодановъ, всѣ они были соединены какойто одной мыслью, однимъ чувствомъ, и она съ Георгіемъ среди нихъ—враги, которыхъ, съ какимъ-бы торжествомъ, съ какимъ ликованіемъ они бы уничтожили. И была такъ непривычна эта мысль о міровой враждѣ, враждѣ безпощадной, такъ полно было одиночество Натальи Николаевны въ этой неумной толпѣ, что не было силъ совладать съ охватившимъ душу волненіемъ.
— Мнѣ страшно,—еле слышно, жалобно произнесла она и положила руку на рукавъ Георгія Петровича, будто ища у него защиты.