рацею, — недлинна вышла бумажка, а ужь куды загвоздиста: ничего, какъ есть, понять нельзя! Я ужь и очки надѣвалъ, читамши, какъ „дѣйствительноˮ Г. E. К—въ дѣлаетъ, только и изъ этого, дѣйствотельно, ничего не вышло! Не разберешь въ бумагѣ: не то какія-то лишнія слова есть, не то какихъ то словъ не хватаетъ! Мы даже у него у самого спрашивали, — „въ какомъ, дескать, смыслѣ вашу рѣчь понимать надо? ˮ..
— Это, говоритъ, какъ вамъ угодно, а я на все согласенъ и даже буду очень радъ!
И совсѣмъ онъ некстати радовался, какъ на повѣрку-то вышло. Да, — на предсѣдательскомъ креслѣ у насъ послѣдній разъ Д. Ф. С—нъ сидѣлъ, — потому управу мы всю въ подозрѣніе взяли, — ну, ей засѣдать ужь и нельзя было. Д. Ф. — господинъ строгій, сурьозный: и на нашихъ ораторовъ раза два крикнулъ, и даже публику въ чуство привелъ! Публика, извѣстно, что ребенокъ малый: покажется ей смѣшно, она и засмѣется... Вотъ, какъ засмѣялась она, Д. Ф. и крикнулъ, только вѣжливо крикнулъ:
— Прошу, говоритъ, этихъ самыхъ знаковъ съ одобреніемъ да порицаніемъ не выражать!
Ничего, притихли и перестали знаки выражать! А нужно вамъ сказать, что еще въ самомъ началѣ засѣданія читали намъ письмо этакое, отъ 87 гласныхъ, чтобы на бумагу и всякія слова, какія г. С—въ говорить будетъ (потому — онъ всегда „рьянъˮ очень! ) вниманія не обращать. Тутъ господа М—въ съ И—кой стали умныя рѣчи говорить, что никакъ этого невозможно, что хоть г. С—въ и съ большой поспѣшностью свое заявленіе сочинялъ, и понимать его довольно даже трудно, а все-таки снимать съ очереди нельзя. Г. М—въ, тотъ все больше по учоному и строго такъ говоритъ, а г. П—ко
нѣтъ-нѣтъ дай сшутитъ шуточку: веселый онъ у насъ!... Ну, толковали мы, долго толковали по этому самому вопросу: стоитъ-ли о бумагѣ разсуждать?... И вышло такое рѣшеніе: разсуждать, можетъ, и не стоитъ, а надобно!...
Дѣлать нечего, принялись разсуждать съизнова. Комедія вышла такая, что страсть! Ф. Г. С—въ самъ вѣдь сидитъ здѣсь, а мы-то другъ дружкѣ объясняемъ, въ какомъ смыслѣ его бумагу понимать надо!
— Мнѣ кажется, вотъ что онъ написалъ! говоритъ одинъ гласный. — А мнѣ, говоритъ другой, совсѣмъ не то кажется!
— Извините-съ, юлитъ третій, можетъ онъ такъ и написалъ, только это отъ поспѣшности, а понимать его надо совсѣмъ даже напротивъ!..
Наконецъ, Д. Ф. С—нъ и говоритъ ему:
— Ф. Г., вы-то сами не можете ли намъ объяснить, какія такія слова въ какомъ смыслѣ вы написали? — Могу-съ, говоритъ Ф. Г.
И принялся объяснять; только ничего и изъ этого не вышло.
— Управа, говоритъ, что-то такое дѣлала въ Сокольникахъ, а можетъ и ничего не дѣлала, только этого нельзя не обсудить!.. Я не то, чтобы сейчасъ же хотѣлъ всю управу въ острогъ посадить, а не спросить нельзя... Можетъ, въ семъ дѣлѣ небреженіе было, а можетъ — неумѣніе, а можетъ недоразумѣніе, — я почемъ знаю!
Вотъ тутъ и поймите, чего ему хочется! Опять мы принялись толковать: натолковали съ три короба всякой всячины, устали — смерть какъ, и надоѣло это всѣмъ, а ужь извѣстно, какъ надоѣлъ намъ „вопросъˮ, мы его сейчасъ и признаемъ „выясненнымъ . И въ этотъ разъ тоже: заявили, что все намъ теперь достаточно явственно видно, и что баллотировать пора... Оно и вправду пора было: хоть бы цѣлую недѣлю говорить, ничего толку бы не вышло, — такую удивительную бумагу господинъ С—въ написали!
Баллотировка у насъ шла съ опаской, „въ темнуюˮ, — ну, и все таки мы г. С—ва „безъ послѣдствійˮ оставили!.. Съ этого бы и начать, а мы вонъ сколько времени потратили, себѣ на горе, газетчикамъ на утѣшеніе!
Въ концѣ кн. Щ—въ сказалъ намъ этакую хорошую, теплую рѣчь; однако, не безъ „гвоздяˮ рѣчь! Изъ насъ-то многіе управу хотѣли бы подъ судъ упрятать, а кн. Щ—въ благодарить ее предложилъ, ежели не всю, такъ по крайней мѣрѣ голову одного... Вотъ такъ исторія! Мнѣ то ничего, я со всякимъ моимъ удовольствіемъ къ С. М. съ поклономъ поѣду, потому я больше на нѣмцевъ золъ, — а вотъ инымъ-то каково... послѣ ихъ разговоровъ сердитыхъ насчетъ небреженія да нерадѣнія?! А вѣдь пойдутъ!
Въ концѣ мы опять поругались. В. Д. А—въ возьми да и бухни: — Это, говоритъ, все комиссія сокольничья смутьянитъ да на управу тѣнь наводитъ!
Тутъ „шестеркинцыˮ наши не выдержали и загалдѣли: „къ порядку его, къ порядкуˮ! Кой-какъ все успокоилось.
Въ слѣдующій разъ мы поговоримъ, нужно-ли намъ къ кому-нибудь еще, кромѣ головы, съ благодарностями ѣхать?.. Должно, что ко всѣмъ поѣдемъ, — и къ товарищу, и къ членамъ... Надо только зараньше благодарность сочинить, чтобы потомъ этакой штуки не ляпнуть: „позвольте, молъ, васъ поблагодарить зато, что вы на насъ наплевать изволили! ˮ..
Московскій Фланеръ.
Тамъ, подъ сѣнію кулисъ, Младые дни мои неслись!..
Пушкинъ.
Героемъ нашей прошлой недѣли (недѣли „артистическойˮ, разумѣется) былъ Сарас... pardon: Пабло de-Сарасате, какъ упорно величали его афиши „маленькагоˮ музыкальнаго общества; былъ, игралъ и уѣхалъ: этимъ все сказано... Дѣйствительно, сторонники музыки никогда и не искали ея въ смычкѣ знаменитаго „своякаˮ Сивори, Оле-Буля и Ап. Контскаго: Пабло de-Сарасате поражаетъ исключительно техникой... А вѣдь при такой постановкѣ вопроса, искусство приближается къ ремеслу! Сарасате — не покойные Лаубъ или Г. Венявскій, — не Ж. Беккеръ, не Іоахимъ и не Сорэ... Что грѣхъ таить: имѣющіе уши, въ буквальномъ смыслѣ слова — слышали, что передъ ними — не артистъ, а фокусникъ, — хотя и „геніальныйˮ, можетъ быть, а все жь таки — фокусникъ!...
Вслѣдъ за Пабло de-Сарасате, Москву посѣтилъ г. Зике, — дирижоръ, заслуженно пользующійся любовью и милостями „сѣверной Пальмирыˮ. Благодаря, главнымъ образомъ, ему, четвертое симфоническое собраніе „большагоˮ музыкальнаго общества прошло блестяще. Мендельсоновская увертюра: „Тишь на морѣ и счастливое плаваніеˮ — заставила насъ (на минуту! ) забыть о незабвенномъ Н. Г. Рубинштейнѣ, такъ ее любившемъ; исполненіе 2-й симфоніи Н. И. Чайковскаго привело въ неистовый восторгъ слушателей.
Темнымъ пятнышкомъ на свѣтломъ фонѣ этого концерта явился г. Корсовъ, задумавшій изобразить намъ съ эстрады „купца Калашниковаˮ... Г. Корсовъ — отличный гримъ и превосходный актеръ; но, вѣдь, голосъ-то у него ужь того... тю-тю!?
Для концерта требуются: во-первыхъ — голосъ, во-вторыхъ — голосъ и въ третьихъ — голосъ. Самое умѣнье пѣть тутъ не можетъ быть и понимаемо иначе, какъ въ смыслѣ умѣнья владѣть (подразумѣвается: существующимъ) голосомъ.
Въ Пушкинскомъ театрѣ — старая новинка. Лермонтовскій „Маскарадъˮ. Арбенинъ — Писаревъ, Нина — Глама-Мещерская. Въ итогѣ — интересный спектакль, хотя... хотя, все таки, тащить на сценическія подмостки эту „поэму, вылившуюся въ драматической формѣˮ, — не слѣдовало.
Сегодня, въ воскресенье, утренній спектакль С. Бернаръ въ пользу вдовъ и сиротъ здѣшней французской колоніи.
Сара Бернаръ въ Москвѣ!
О томъ, какъ она сразу „обманула ожиданія москвичейˮ (на ст. М. -Курской ж. д. ), читатель узнаетъ изъ разсказа нашего фратера по перу, Гамбринуса мы подѣлимся съ читателемъ впечатлѣніями перваго „вечераˮ Сары Бернаръ, — рѣчь объ остальныхъ имѣйте терпѣніе, читатель, отложить до слѣдующаго раза,
Что Сара Бернаръ — артистка замѣчательная, которую долженъ посмотрѣть каждый, кому дорого искусство, это не можетъ подлежать ни малѣйшему сомнѣнію; но несомнѣнно также и то, что говоря о Сарѣ Бернаръ — нельзя сравнивать ее съ Ристори или Рашелью. Ея соперницы — Круазетъ, Ѳедотова (только не Савина! ) и имъ подобныя артистки; если сравнивать Бернаръ съ Рашелью, почему же не сравнить Ленскаго съ Сальвини, или Иванова-Козельскаго съ Росси?... А развѣ это можно!
Но первому впечатлѣнію судить трудно. Пока скажемъ, что если игра знаменитой артистки и не лишена нѣкоторой аффектаціи, — за то, мѣстами, въ ея игрѣ сквозятъ такой огонекъ, такое горячее, неподдѣльное чувство и чарующая, безусловная правда, какими обладаютъ только крупные таланты. Въ сценѣ съ письмомъ артистка въ самомъ дѣлѣ расплакалась. Публика, видимо, была подавлена новизною впечатлѣнія: она слышала рыданія, — видѣла со сцены настоящія слезы,
— Это, говоритъ, какъ вамъ угодно, а я на все согласенъ и даже буду очень радъ!
И совсѣмъ онъ некстати радовался, какъ на повѣрку-то вышло. Да, — на предсѣдательскомъ креслѣ у насъ послѣдній разъ Д. Ф. С—нъ сидѣлъ, — потому управу мы всю въ подозрѣніе взяли, — ну, ей засѣдать ужь и нельзя было. Д. Ф. — господинъ строгій, сурьозный: и на нашихъ ораторовъ раза два крикнулъ, и даже публику въ чуство привелъ! Публика, извѣстно, что ребенокъ малый: покажется ей смѣшно, она и засмѣется... Вотъ, какъ засмѣялась она, Д. Ф. и крикнулъ, только вѣжливо крикнулъ:
— Прошу, говоритъ, этихъ самыхъ знаковъ съ одобреніемъ да порицаніемъ не выражать!
Ничего, притихли и перестали знаки выражать! А нужно вамъ сказать, что еще въ самомъ началѣ засѣданія читали намъ письмо этакое, отъ 87 гласныхъ, чтобы на бумагу и всякія слова, какія г. С—въ говорить будетъ (потому — онъ всегда „рьянъˮ очень! ) вниманія не обращать. Тутъ господа М—въ съ И—кой стали умныя рѣчи говорить, что никакъ этого невозможно, что хоть г. С—въ и съ большой поспѣшностью свое заявленіе сочинялъ, и понимать его довольно даже трудно, а все-таки снимать съ очереди нельзя. Г. М—въ, тотъ все больше по учоному и строго такъ говоритъ, а г. П—ко
нѣтъ-нѣтъ дай сшутитъ шуточку: веселый онъ у насъ!... Ну, толковали мы, долго толковали по этому самому вопросу: стоитъ-ли о бумагѣ разсуждать?... И вышло такое рѣшеніе: разсуждать, можетъ, и не стоитъ, а надобно!...
Дѣлать нечего, принялись разсуждать съизнова. Комедія вышла такая, что страсть! Ф. Г. С—въ самъ вѣдь сидитъ здѣсь, а мы-то другъ дружкѣ объясняемъ, въ какомъ смыслѣ его бумагу понимать надо!
— Мнѣ кажется, вотъ что онъ написалъ! говоритъ одинъ гласный. — А мнѣ, говоритъ другой, совсѣмъ не то кажется!
— Извините-съ, юлитъ третій, можетъ онъ такъ и написалъ, только это отъ поспѣшности, а понимать его надо совсѣмъ даже напротивъ!..
Наконецъ, Д. Ф. С—нъ и говоритъ ему:
— Ф. Г., вы-то сами не можете ли намъ объяснить, какія такія слова въ какомъ смыслѣ вы написали? — Могу-съ, говоритъ Ф. Г.
И принялся объяснять; только ничего и изъ этого не вышло.
— Управа, говоритъ, что-то такое дѣлала въ Сокольникахъ, а можетъ и ничего не дѣлала, только этого нельзя не обсудить!.. Я не то, чтобы сейчасъ же хотѣлъ всю управу въ острогъ посадить, а не спросить нельзя... Можетъ, въ семъ дѣлѣ небреженіе было, а можетъ — неумѣніе, а можетъ недоразумѣніе, — я почемъ знаю!
Вотъ тутъ и поймите, чего ему хочется! Опять мы принялись толковать: натолковали съ три короба всякой всячины, устали — смерть какъ, и надоѣло это всѣмъ, а ужь извѣстно, какъ надоѣлъ намъ „вопросъˮ, мы его сейчасъ и признаемъ „выясненнымъ . И въ этотъ разъ тоже: заявили, что все намъ теперь достаточно явственно видно, и что баллотировать пора... Оно и вправду пора было: хоть бы цѣлую недѣлю говорить, ничего толку бы не вышло, — такую удивительную бумагу господинъ С—въ написали!
Баллотировка у насъ шла съ опаской, „въ темнуюˮ, — ну, и все таки мы г. С—ва „безъ послѣдствійˮ оставили!.. Съ этого бы и начать, а мы вонъ сколько времени потратили, себѣ на горе, газетчикамъ на утѣшеніе!
Въ концѣ кн. Щ—въ сказалъ намъ этакую хорошую, теплую рѣчь; однако, не безъ „гвоздяˮ рѣчь! Изъ насъ-то многіе управу хотѣли бы подъ судъ упрятать, а кн. Щ—въ благодарить ее предложилъ, ежели не всю, такъ по крайней мѣрѣ голову одного... Вотъ такъ исторія! Мнѣ то ничего, я со всякимъ моимъ удовольствіемъ къ С. М. съ поклономъ поѣду, потому я больше на нѣмцевъ золъ, — а вотъ инымъ-то каково... послѣ ихъ разговоровъ сердитыхъ насчетъ небреженія да нерадѣнія?! А вѣдь пойдутъ!
Въ концѣ мы опять поругались. В. Д. А—въ возьми да и бухни: — Это, говоритъ, все комиссія сокольничья смутьянитъ да на управу тѣнь наводитъ!
Тутъ „шестеркинцыˮ наши не выдержали и загалдѣли: „къ порядку его, къ порядкуˮ! Кой-какъ все успокоилось.
Въ слѣдующій разъ мы поговоримъ, нужно-ли намъ къ кому-нибудь еще, кромѣ головы, съ благодарностями ѣхать?.. Должно, что ко всѣмъ поѣдемъ, — и къ товарищу, и къ членамъ... Надо только зараньше благодарность сочинить, чтобы потомъ этакой штуки не ляпнуть: „позвольте, молъ, васъ поблагодарить зато, что вы на насъ наплевать изволили! ˮ..
Московскій Фланеръ.
Тамъ, подъ сѣнію кулисъ, Младые дни мои неслись!..
Пушкинъ.
Героемъ нашей прошлой недѣли (недѣли „артистическойˮ, разумѣется) былъ Сарас... pardon: Пабло de-Сарасате, какъ упорно величали его афиши „маленькагоˮ музыкальнаго общества; былъ, игралъ и уѣхалъ: этимъ все сказано... Дѣйствительно, сторонники музыки никогда и не искали ея въ смычкѣ знаменитаго „своякаˮ Сивори, Оле-Буля и Ап. Контскаго: Пабло de-Сарасате поражаетъ исключительно техникой... А вѣдь при такой постановкѣ вопроса, искусство приближается къ ремеслу! Сарасате — не покойные Лаубъ или Г. Венявскій, — не Ж. Беккеръ, не Іоахимъ и не Сорэ... Что грѣхъ таить: имѣющіе уши, въ буквальномъ смыслѣ слова — слышали, что передъ ними — не артистъ, а фокусникъ, — хотя и „геніальныйˮ, можетъ быть, а все жь таки — фокусникъ!...
Вслѣдъ за Пабло de-Сарасате, Москву посѣтилъ г. Зике, — дирижоръ, заслуженно пользующійся любовью и милостями „сѣверной Пальмирыˮ. Благодаря, главнымъ образомъ, ему, четвертое симфоническое собраніе „большагоˮ музыкальнаго общества прошло блестяще. Мендельсоновская увертюра: „Тишь на морѣ и счастливое плаваніеˮ — заставила насъ (на минуту! ) забыть о незабвенномъ Н. Г. Рубинштейнѣ, такъ ее любившемъ; исполненіе 2-й симфоніи Н. И. Чайковскаго привело въ неистовый восторгъ слушателей.
Темнымъ пятнышкомъ на свѣтломъ фонѣ этого концерта явился г. Корсовъ, задумавшій изобразить намъ съ эстрады „купца Калашниковаˮ... Г. Корсовъ — отличный гримъ и превосходный актеръ; но, вѣдь, голосъ-то у него ужь того... тю-тю!?
Для концерта требуются: во-первыхъ — голосъ, во-вторыхъ — голосъ и въ третьихъ — голосъ. Самое умѣнье пѣть тутъ не можетъ быть и понимаемо иначе, какъ въ смыслѣ умѣнья владѣть (подразумѣвается: существующимъ) голосомъ.
Въ Пушкинскомъ театрѣ — старая новинка. Лермонтовскій „Маскарадъˮ. Арбенинъ — Писаревъ, Нина — Глама-Мещерская. Въ итогѣ — интересный спектакль, хотя... хотя, все таки, тащить на сценическія подмостки эту „поэму, вылившуюся въ драматической формѣˮ, — не слѣдовало.
Сегодня, въ воскресенье, утренній спектакль С. Бернаръ въ пользу вдовъ и сиротъ здѣшней французской колоніи.
Сара Бернаръ въ Москвѣ!
О томъ, какъ она сразу „обманула ожиданія москвичейˮ (на ст. М. -Курской ж. д. ), читатель узнаетъ изъ разсказа нашего фратера по перу, Гамбринуса мы подѣлимся съ читателемъ впечатлѣніями перваго „вечераˮ Сары Бернаръ, — рѣчь объ остальныхъ имѣйте терпѣніе, читатель, отложить до слѣдующаго раза,
Что Сара Бернаръ — артистка замѣчательная, которую долженъ посмотрѣть каждый, кому дорого искусство, это не можетъ подлежать ни малѣйшему сомнѣнію; но несомнѣнно также и то, что говоря о Сарѣ Бернаръ — нельзя сравнивать ее съ Ристори или Рашелью. Ея соперницы — Круазетъ, Ѳедотова (только не Савина! ) и имъ подобныя артистки; если сравнивать Бернаръ съ Рашелью, почему же не сравнить Ленскаго съ Сальвини, или Иванова-Козельскаго съ Росси?... А развѣ это можно!
Но первому впечатлѣнію судить трудно. Пока скажемъ, что если игра знаменитой артистки и не лишена нѣкоторой аффектаціи, — за то, мѣстами, въ ея игрѣ сквозятъ такой огонекъ, такое горячее, неподдѣльное чувство и чарующая, безусловная правда, какими обладаютъ только крупные таланты. Въ сценѣ съ письмомъ артистка въ самомъ дѣлѣ расплакалась. Публика, видимо, была подавлена новизною впечатлѣнія: она слышала рыданія, — видѣла со сцены настоящія слезы,