На «Скакунѣ» водкопитіе. Сѣрая чуйка, погрѣвши нутро, прилегла на палубѣ около суконнаго халата-пальто и посмѣивается надъ даровымъ угощеньемъ.
— Почтеннѣйшій, какъ вы полагаете насчетъ водки? — Водки-то?.. Водка завсегда хорошо.
— Это само собой. А въ эвтомъ разѣ какъ ее должно понимать?
— Гм! понимать-то? Понимать-то ее разно можно. А главная причина — пей, и хвали Господа-Бога, потому кабы богатые не ссорились, такъ бѣднымъ и житья бы не было.
— Вѣрно. Видно, что вы человѣкъ съ понятіемъ.
— Можемъ обо всемъ.
— Чудесно это, коли тебѣ что даромъ даютъ. Примѣрно, пароходъ... И ѣдемъ вольнымъ духомъ. Намедни говорю хозяйкѣ: давай, съѣздимъ въ губерню; хошь дѣла и нѣтъ, такъ удовольствіе себѣ сдѣлаемъ. Отмѣнно: сѣлъ, не плати, водочки себѣ выпилъ, закусилъ — и поѣзжай обратно. Еще спасибо скажутъ, что въ другое мѣсто не пошелъ.
Проходившій матросъ нечаянно зацѣпилъ чуйку за ногу. Чуйка окрысилась. — Милый, ты полегче, а то гляди! въ другой разъ на вашъ пароходъ не сяду. Кланяться будете — не пойду.
Неподалеку два мужика, уписывая даровыя булки и не въ зачетъ выданную селедку, стараются раскусить виновниковъ дароваго угощенія.
— Теперича тотъ, Ныбовъ — тотъ лучше, а этотъ Зыбовъ-хозяинъ, этотъ проклятущій. Третьяго года онъ насъ въ разоръ разорилъ. Я по рыбному промыслу.
— А что? Нешто и имъ займается?
— Во-о! Аспидъ! Кабы хватило, на десять бы частей разорвался. Только, братецъ ты мой, что надумалъ: ѣхалъ онъ какъ-то на этомъ пароходѣ, рыбаки признали его, да и крикнули ему въ догонку какое-то словечко. А, коли такъ, говоритъ увидите вы у меня рыбку! Чтожь, ты думаешь, сдѣлалъ? Заказалъ желѣзныя рѣшотки, да черезъ всю рѣку и протянулъ. Вода-то идетъ, а рыбѣ-то нѣтъ ходу. Сначала никому и не вдомекъ, потомъ только слухъ пробѣжалъ. Довели до начальства. А то чистая смерть: закинемъ сѣти, да тройку пискарей и вытащимъ. Пропала рыба. Иконы подымать. Смуту надѣлалъ!
— Неужли-жь ему такъ за это ничего и не было?
— А что ему будетъ? Чиновникъ, который ѣхалъ по жалобѣ, прежде къ нему заѣхалъ, какъ и что разузнать, а ужь разузнаванье-то это извѣстно. Пока доѣхалъ — рѣшетку-то и сняли. Такъ чтожь ты думаешь? Кто по близности отъ этого мѣста ловилъ, капиталы нажили. Рыбищи страсть! Не то, что сѣтями, — черпалкой ловили.
Толстый прасолъ въ засаленномъ длиннополомъ сюртукѣ, сидя на лавочкѣ, велъ бесѣду съ какимъ-то старенькимъ отставнымъ чиновникомъ.
— Баринъ... ты! какъ тебя, — ваше благородье, что ли? Не бреши! Ну, гдѣ Ныбову съ Зыбовымъ! Тотъ его вмѣсто платка въ задній карманъ положитъ, въ муку смелетъ, да собакамъ скормитъ.
— Однако вы, почтеннѣйшій ужь очень. У Ныбова тоже капиталъ. Опять же и на Зыбова законъ есть.
— Извѣстно, есть. Да вѣдь законъ-то тоже любитъ, коли ты къ нему крѣпкаго человѣка приставишь.
— Ошибаетесь. Это мнѣ лучше знать. Я тридцать лѣтъ вѣрой и правдой служилъ.
— Должно быть, оттого въ дырявыхъ штанахъ и ходишь. Ныбовъ-то вонъ какой гусь. Самъ первый даровую водку открылъ, а туда же, до начальства доводить сталъ, да нешто и взялъ. Слышалъ, что Зыбовъ отвѣтилъ? — Признаться, не слыхалъ.
— То-то, не слыхалъ! Вожу, говоритъ, съ благотворительной цѣлью. Никому, говоритъ, отчета давать и не намѣренъ. А коли Ныбову деньги понадобились — пущай идетъ ко мнѣ въ контору. Я прикажу ему сто цѣлковыхъ выдать на бѣдность. Такъ и сразилъ!
Въ другомъ мѣстѣ три подвыпившіе мужичка завели ссору.
— Врешь, врешь ты, лѣшій! кричалъ небольшаго роста, кривой, съ вклоченными волосами, на что мнѣ твой кисетъ? Эка невидаль, кисетъ! Жалко, жонки нѣтъ, а то я бы велѣлъ ей сшить изъ стараго подола.
— Слышь ты, слышь, отдай, говорилъ другой, а то до капитана дойду. Вонъ и онъ видѣлъ, какъ ты хапнулъ. — Чтожь, я видѣлъ, не запрусь.
— Ну, обыскивай, коли видѣлъ. Найдешь — твой, а не найдешь — что?
— Такъ ты не отдашь? говорилъ другой. Братцы, смотрите, слимонилъ кисетъ, да еще въ гору лѣзетъ. Давайте его ко дну. Пущай же онъ безъ покаянія духъ свой поганый испуститъ. Братцы, посудите сами, тоже дѣтишки, пить-ѣсть хотятъ. Чтожь я теперь, какъ? Хоть глазъ домой не кажи! Тоже горбомъ досталъ. Нешто хорошо такъ? Православные, защитите!
Такое воззваніе подѣйствовало. Собравшаяся толпа зашумѣла.
— Давайте-ка я его тисну! говорилъ атлетъ, выступивши впередъ. Эй, ты, мѣченый, сказывай, куда схоронилъ, а то, какъ гвоздь, вобью въ доску. И онъ поднялъ могучую руку. Кривой оторопѣлъ.
— Вретъ онъ, вретъ! У него, можетъ статься, и денегъ-то не было. Присягу приму! Обыскивайте!
Но атлетъ не удовольствовался этимъ и схватилъ криваго съ такой силой за шиворотъ, что поддевка треснула. Кривой заголосилъ благимъ матомъ.
— Это что, это что? раздался голосъ Клишина. Онъ сбѣжалъ съ вышки и, расталкивая толпу, протиснулся къ кривому. — Что у васъ тутъ? Драка, крикъ, шумъ? Развѣ это можно! Это что? это что?..
Атлетъ выпустилъ криваго, который бросился къ Клишину.
— Ваше высокоблагородье, убьетъ! За что — не вѣдаю. Чиста моя душа! — Хорошо, хорошо, я разберу, разберу, а кричать нельзя, разойдитесь. — говорилъ торопливо Клишинъ, посматривая на своего соперника, «Бѣгуна», который, вышедши значительно позже, настигалъ его.
Въ это время что-то бухнуло въ воду и раздалось нѣсколько голосовъ. — Братцы, Семенъ свалился! — Ко дну, ко дну пошелъ.
— Чего ко дну! Смотри рыжая борода... вишь, барахтается. Бросай веревку! Голоса сливались въ одинъ гулъ, а пароходъ уходилъ и уходилъ. Клишинъ бросился на вышку и изъ всей мочи кричалъ, чтобъ остановили машину. Между тѣмъ матросы сняли спасительную подушку и бросили ее къ упавшему. Тотъ, выбиваясь изъ силъ, отъ тяжести платья, съ трудомъ добрался до брошенной подушки, ухватился и сталъ орать: «утопъ! утопъ»! Видъ его былъ самый жалкій. Прилипшіе волосы, вода струившаяся съ бороды, искаженное ужасомъ лицо — все это производило самое тягостное впечатлѣніе; но русскій человѣкъ таковъ: чуть минуетъ опасность, онъ готовъ пустить острое словцо. — Не любишь?
— Ну, и глотка! Со дна рѣки услышишь. — Чай тоже лихо.
— Чего лихо! По крайности въ баню не ходить.
— Кто это? что случилось? откуда онъ упалъ? спрашивалъ подбѣжавшій Клишинъ.
— Знамо, какъ случилось. Наугощался, да сталъ на колеса смотрѣть. Въ головѣ помраченье сдѣлалось, онъ и бултыхнулся.
Пароходъ сталъ; спустили лодку, принятъ упавшаго. А «Бѣгунъ» между тѣмъ приближался. На немъ публика была почище. Около одной барыни неопредѣленнаго сословія и неопредѣленнаго положенія помѣщался господинъ въ статскомъ пальто и фуражкѣ съ краснымъ околышемъ и кокардой. Онъ сидѣлъ на деревянномъ диванѣ, нѣсколько откинувшись и, разсматривая одутловатое лицо своей собесѣдницы, говорилъ, какъ-то мямля:
— На пароходѣ пріятнѣй. Сидишь себѣ на чистомъ воздухѣ, покуриваешь, пивцо попиваешь — и благодушествуешь. А ужь эти чугунки — благодарю! Въ прошломъ году сплю я это себѣ преспокойно и сны такіе пріятные вижу, вдругъ — бухъ! бухъ! бухъ! что такое? Кажется, не на саняхъ но ухабамъ, а такъ и дергаетъ. Это, изволите видѣть, поѣздъ соскочилъ съ рельсовъ... — Ишь ты, страсть какая! ужасается барыня.
— Именно страсть. Вагоны на боку, крикъ, пискъ, ругательства... Ужасно! — Ну, а вы-то какже, благополучно?
— Ничего. Изволите видѣть, противъ меня барыня толстая сидѣла. Такъ меня какъ шарахнуло — прямо на нее: тѣмъ и отдѣлался, что мягко было. Только потомъ дня два плохо слышалъ, — такъ она мнѣ навизжала въ ухо.
— Н-да... пароходъ... это много пріятнѣй, особливо, какъ теперь. Неужели и въ другихъ мѣстахъ бываютъ такіе случаи, что всѣхъ даромъ возятъ?
— И не то бываетъ. Только задѣньте купеческую фанаберію. Костьми ляжетъ. Знаете, Зыбовъ обѣщаетъ на будущій годъ имѣть на пароходѣ оркестръ музыки. Тогда я цѣлое лѣто не сойду съ парохода.
— Vanitas vanitatum et omnia vanitas, проговорилъ мрачный господинъ, сидѣвшій на томъ же диванѣ. Вы думаете, хорошо они дѣлаютъ, что возятъ даромъ? обратился онъ къ красному околышу.
— Не знаю, какъ вамъ, а мнѣ очень хорошо. А еслибъ тутъ кормили еще даромъ — это было бы отлично.
— Вы не находите, что это безнравственно, что это соблазнъ?.. — Чѣмъ?..
— Тѣмъ, что вы пользуетесь подачкой. Вамъ даритъ какой-нибудь Зыбовъ два, три рубля... Позорно! Два пса грызутся, а вы подбираете ихъ клочья и пожираете какъ манну.
— Скажите, вы не учитель семинаріи? Можетъ быть, вы обязаны проповѣдывать о воздержаніи, смиреніи и, вообще, о всякой высокой матеріи?
— Почтеннѣйшій, какъ вы полагаете насчетъ водки? — Водки-то?.. Водка завсегда хорошо.
— Это само собой. А въ эвтомъ разѣ какъ ее должно понимать?
— Гм! понимать-то? Понимать-то ее разно можно. А главная причина — пей, и хвали Господа-Бога, потому кабы богатые не ссорились, такъ бѣднымъ и житья бы не было.
— Вѣрно. Видно, что вы человѣкъ съ понятіемъ.
— Можемъ обо всемъ.
— Чудесно это, коли тебѣ что даромъ даютъ. Примѣрно, пароходъ... И ѣдемъ вольнымъ духомъ. Намедни говорю хозяйкѣ: давай, съѣздимъ въ губерню; хошь дѣла и нѣтъ, такъ удовольствіе себѣ сдѣлаемъ. Отмѣнно: сѣлъ, не плати, водочки себѣ выпилъ, закусилъ — и поѣзжай обратно. Еще спасибо скажутъ, что въ другое мѣсто не пошелъ.
Проходившій матросъ нечаянно зацѣпилъ чуйку за ногу. Чуйка окрысилась. — Милый, ты полегче, а то гляди! въ другой разъ на вашъ пароходъ не сяду. Кланяться будете — не пойду.
Неподалеку два мужика, уписывая даровыя булки и не въ зачетъ выданную селедку, стараются раскусить виновниковъ дароваго угощенія.
— Теперича тотъ, Ныбовъ — тотъ лучше, а этотъ Зыбовъ-хозяинъ, этотъ проклятущій. Третьяго года онъ насъ въ разоръ разорилъ. Я по рыбному промыслу.
— А что? Нешто и имъ займается?
— Во-о! Аспидъ! Кабы хватило, на десять бы частей разорвался. Только, братецъ ты мой, что надумалъ: ѣхалъ онъ какъ-то на этомъ пароходѣ, рыбаки признали его, да и крикнули ему въ догонку какое-то словечко. А, коли такъ, говоритъ увидите вы у меня рыбку! Чтожь, ты думаешь, сдѣлалъ? Заказалъ желѣзныя рѣшотки, да черезъ всю рѣку и протянулъ. Вода-то идетъ, а рыбѣ-то нѣтъ ходу. Сначала никому и не вдомекъ, потомъ только слухъ пробѣжалъ. Довели до начальства. А то чистая смерть: закинемъ сѣти, да тройку пискарей и вытащимъ. Пропала рыба. Иконы подымать. Смуту надѣлалъ!
— Неужли-жь ему такъ за это ничего и не было?
— А что ему будетъ? Чиновникъ, который ѣхалъ по жалобѣ, прежде къ нему заѣхалъ, какъ и что разузнать, а ужь разузнаванье-то это извѣстно. Пока доѣхалъ — рѣшетку-то и сняли. Такъ чтожь ты думаешь? Кто по близности отъ этого мѣста ловилъ, капиталы нажили. Рыбищи страсть! Не то, что сѣтями, — черпалкой ловили.
Толстый прасолъ въ засаленномъ длиннополомъ сюртукѣ, сидя на лавочкѣ, велъ бесѣду съ какимъ-то старенькимъ отставнымъ чиновникомъ.
— Баринъ... ты! какъ тебя, — ваше благородье, что ли? Не бреши! Ну, гдѣ Ныбову съ Зыбовымъ! Тотъ его вмѣсто платка въ задній карманъ положитъ, въ муку смелетъ, да собакамъ скормитъ.
— Однако вы, почтеннѣйшій ужь очень. У Ныбова тоже капиталъ. Опять же и на Зыбова законъ есть.
— Извѣстно, есть. Да вѣдь законъ-то тоже любитъ, коли ты къ нему крѣпкаго человѣка приставишь.
— Ошибаетесь. Это мнѣ лучше знать. Я тридцать лѣтъ вѣрой и правдой служилъ.
— Должно быть, оттого въ дырявыхъ штанахъ и ходишь. Ныбовъ-то вонъ какой гусь. Самъ первый даровую водку открылъ, а туда же, до начальства доводить сталъ, да нешто и взялъ. Слышалъ, что Зыбовъ отвѣтилъ? — Признаться, не слыхалъ.
— То-то, не слыхалъ! Вожу, говоритъ, съ благотворительной цѣлью. Никому, говоритъ, отчета давать и не намѣренъ. А коли Ныбову деньги понадобились — пущай идетъ ко мнѣ въ контору. Я прикажу ему сто цѣлковыхъ выдать на бѣдность. Такъ и сразилъ!
Въ другомъ мѣстѣ три подвыпившіе мужичка завели ссору.
— Врешь, врешь ты, лѣшій! кричалъ небольшаго роста, кривой, съ вклоченными волосами, на что мнѣ твой кисетъ? Эка невидаль, кисетъ! Жалко, жонки нѣтъ, а то я бы велѣлъ ей сшить изъ стараго подола.
— Слышь ты, слышь, отдай, говорилъ другой, а то до капитана дойду. Вонъ и онъ видѣлъ, какъ ты хапнулъ. — Чтожь, я видѣлъ, не запрусь.
— Ну, обыскивай, коли видѣлъ. Найдешь — твой, а не найдешь — что?
— Такъ ты не отдашь? говорилъ другой. Братцы, смотрите, слимонилъ кисетъ, да еще въ гору лѣзетъ. Давайте его ко дну. Пущай же онъ безъ покаянія духъ свой поганый испуститъ. Братцы, посудите сами, тоже дѣтишки, пить-ѣсть хотятъ. Чтожь я теперь, какъ? Хоть глазъ домой не кажи! Тоже горбомъ досталъ. Нешто хорошо такъ? Православные, защитите!
Такое воззваніе подѣйствовало. Собравшаяся толпа зашумѣла.
— Давайте-ка я его тисну! говорилъ атлетъ, выступивши впередъ. Эй, ты, мѣченый, сказывай, куда схоронилъ, а то, какъ гвоздь, вобью въ доску. И онъ поднялъ могучую руку. Кривой оторопѣлъ.
— Вретъ онъ, вретъ! У него, можетъ статься, и денегъ-то не было. Присягу приму! Обыскивайте!
Но атлетъ не удовольствовался этимъ и схватилъ криваго съ такой силой за шиворотъ, что поддевка треснула. Кривой заголосилъ благимъ матомъ.
— Это что, это что? раздался голосъ Клишина. Онъ сбѣжалъ съ вышки и, расталкивая толпу, протиснулся къ кривому. — Что у васъ тутъ? Драка, крикъ, шумъ? Развѣ это можно! Это что? это что?..
Атлетъ выпустилъ криваго, который бросился къ Клишину.
— Ваше высокоблагородье, убьетъ! За что — не вѣдаю. Чиста моя душа! — Хорошо, хорошо, я разберу, разберу, а кричать нельзя, разойдитесь. — говорилъ торопливо Клишинъ, посматривая на своего соперника, «Бѣгуна», который, вышедши значительно позже, настигалъ его.
Въ это время что-то бухнуло въ воду и раздалось нѣсколько голосовъ. — Братцы, Семенъ свалился! — Ко дну, ко дну пошелъ.
— Чего ко дну! Смотри рыжая борода... вишь, барахтается. Бросай веревку! Голоса сливались въ одинъ гулъ, а пароходъ уходилъ и уходилъ. Клишинъ бросился на вышку и изъ всей мочи кричалъ, чтобъ остановили машину. Между тѣмъ матросы сняли спасительную подушку и бросили ее къ упавшему. Тотъ, выбиваясь изъ силъ, отъ тяжести платья, съ трудомъ добрался до брошенной подушки, ухватился и сталъ орать: «утопъ! утопъ»! Видъ его былъ самый жалкій. Прилипшіе волосы, вода струившаяся съ бороды, искаженное ужасомъ лицо — все это производило самое тягостное впечатлѣніе; но русскій человѣкъ таковъ: чуть минуетъ опасность, онъ готовъ пустить острое словцо. — Не любишь?
— Ну, и глотка! Со дна рѣки услышишь. — Чай тоже лихо.
— Чего лихо! По крайности въ баню не ходить.
— Кто это? что случилось? откуда онъ упалъ? спрашивалъ подбѣжавшій Клишинъ.
— Знамо, какъ случилось. Наугощался, да сталъ на колеса смотрѣть. Въ головѣ помраченье сдѣлалось, онъ и бултыхнулся.
Пароходъ сталъ; спустили лодку, принятъ упавшаго. А «Бѣгунъ» между тѣмъ приближался. На немъ публика была почище. Около одной барыни неопредѣленнаго сословія и неопредѣленнаго положенія помѣщался господинъ въ статскомъ пальто и фуражкѣ съ краснымъ околышемъ и кокардой. Онъ сидѣлъ на деревянномъ диванѣ, нѣсколько откинувшись и, разсматривая одутловатое лицо своей собесѣдницы, говорилъ, какъ-то мямля:
— На пароходѣ пріятнѣй. Сидишь себѣ на чистомъ воздухѣ, покуриваешь, пивцо попиваешь — и благодушествуешь. А ужь эти чугунки — благодарю! Въ прошломъ году сплю я это себѣ преспокойно и сны такіе пріятные вижу, вдругъ — бухъ! бухъ! бухъ! что такое? Кажется, не на саняхъ но ухабамъ, а такъ и дергаетъ. Это, изволите видѣть, поѣздъ соскочилъ съ рельсовъ... — Ишь ты, страсть какая! ужасается барыня.
— Именно страсть. Вагоны на боку, крикъ, пискъ, ругательства... Ужасно! — Ну, а вы-то какже, благополучно?
— Ничего. Изволите видѣть, противъ меня барыня толстая сидѣла. Такъ меня какъ шарахнуло — прямо на нее: тѣмъ и отдѣлался, что мягко было. Только потомъ дня два плохо слышалъ, — такъ она мнѣ навизжала въ ухо.
— Н-да... пароходъ... это много пріятнѣй, особливо, какъ теперь. Неужели и въ другихъ мѣстахъ бываютъ такіе случаи, что всѣхъ даромъ возятъ?
— И не то бываетъ. Только задѣньте купеческую фанаберію. Костьми ляжетъ. Знаете, Зыбовъ обѣщаетъ на будущій годъ имѣть на пароходѣ оркестръ музыки. Тогда я цѣлое лѣто не сойду съ парохода.
— Vanitas vanitatum et omnia vanitas, проговорилъ мрачный господинъ, сидѣвшій на томъ же диванѣ. Вы думаете, хорошо они дѣлаютъ, что возятъ даромъ? обратился онъ къ красному околышу.
— Не знаю, какъ вамъ, а мнѣ очень хорошо. А еслибъ тутъ кормили еще даромъ — это было бы отлично.
— Вы не находите, что это безнравственно, что это соблазнъ?.. — Чѣмъ?..
— Тѣмъ, что вы пользуетесь подачкой. Вамъ даритъ какой-нибудь Зыбовъ два, три рубля... Позорно! Два пса грызутся, а вы подбираете ихъ клочья и пожираете какъ манну.
— Скажите, вы не учитель семинаріи? Можетъ быть, вы обязаны проповѣдывать о воздержаніи, смиреніи и, вообще, о всякой высокой матеріи?