— Неужели!... Ахъ, Боже мой!...
— А въ Денисовкѣ дачники дали только двадцать четыре рубля. Ну, согласитесь, что съ этимъ можно сдѣлать? — Ахъ, ахъ, ахъ!...
— Сегодня анпре... антрепренеръ въ Гвоздилово хотѣлъ идти. Авось тамъ будутъ пощедрѣе. Весьма было-бы жаль, если-бы такое благое предпріятіе, какъ, напримѣръ, открытіе танцовальныхъ вечеровъ, могло разстроиться. — Разумѣется. Вѣдь вы будете на первомъ балу, м-сьё Пуговкинъ?
— О, непремѣнно! Позвольте васъ просить на первую кадриль? — Мерси! А вашъ товарищъ тоже будетъ? — Какой товарищъ?
Физіономія Пуговкина приняла мрачное выраженіе: онъ вспомнилъ объ усатой фигурѣ штабс-ротмистра, который въ настоящую минуту валялся у него въ комнатѣ, на сѣнѣ. Чувствуя непреодолимую ненависть къ этому разрушителю своего комфорта, поручикъ еще разъ повторилъ свой вопросъ: — Какой товарищъ?
— Ну, тотъ, что пріѣхалъ нынче къ вамъ. Мы съ maman стояли на балконѣ и видѣли, какъ онъ пошелъ на вашу дачу. Вѣдь онъ кавалеристъ, не правда-ли? Приведите его, пожалуйста, къ намъ на балъ. Кавалеристы всѣ такіе отличные танцоры, а у насъ, притомъ, большой недостатокъ въ кавалерахъ. Вѣдь вы приведете его, м-сьё Пуговкинъ? Обѣщаете, да?
Поручикъ замялся. Зная привычки своего гостя, онъ былъ совершенно увѣренъ, что онъ съ радостью приметъ приглашеніе явиться на танцовальный вечеръ, но не затѣмъ, чтобы ходить въ кадрили или вертѣться въ вальсѣ, а чтобы «задать хорошенькую выпивочку», а затѣмъ «отодрать какойнибудь фортель». Тѣмъ не менѣе, Иванъ Семеновичъ счелъ долгомъ обѣщать, что приведетъ гостя и отвѣтилъ съ полупоклономъ:
— Я ему скажу. Надѣюсь, что онъ пойдетъ. Только, знаете-ли, mademoiselle Полина, онъ чрезвычайно застѣнчивъ и не привыкъ къ дамскому обществу. Врядъ-ли онъ будетъ танцовать.
«Душка! подумала перезрѣлая дѣва. Онъ застѣнчивъ. Надо его ободрить. Если онъ влюбится въ меня, то всегда будетъ мнѣ вѣренъ»...
— Однако, до свиданія, mademoiselle! Смотрите, какъ сыро становится! Пожалуй вы себѣ ноги промочите.
— О, que non!... У меня шведскія ботинки!... (Пына показала ножку довольно почтенныхъ размѣровъ. ) Но, впрочемъ, maman, я думаю, меня ждетъ. Прощайте, м-сьё Пуговкинъ!... Bonne nuit!... — И вамъ того-же желаю!...
Собесѣдники разстались. Поручикъ, медленно переступая, поплелся къ себѣ, а Пына, граціозно припрыгивая на манеръ выходящей въ поле коровки, побѣжала на свою дачу, гдѣ ее ожидалъ скромный ужинъ, состоявшій изъ вчерашней печенки и дюжинки ягодъ викторіи съ молочкомъ. Ея maman и Дына уже покоились сномъ невинности. Пына рѣшилась послѣдовать ихъ примѣру: раздѣлась и легла, хотя долго, долго не могла уснуть. Статная фигура штабсротмистра долго рисовалась передъ ея глазами, какъ фигура Демона передъ Тамарой. Что видѣла она во снѣ, — неизвѣстно, но надо полагать, что что-нибудь особенно страшное, потому что постоянно просыпалась и выпила маленькую кострюльку воды, которую имѣла обыкновеніе ставить себѣ на ночь, вмѣсто графина. Сонъ ея сосѣда штабс-ротмистра, имѣлъ болѣе опредѣленный характеръ.
— Представь себѣ, братецъ! говорилъ онъ на другое утро поручику, сидя на своей копнѣ и протирая глаза указательными пальцами, — представь себѣ, братецъ, какую я ныньче гадость во снѣ видѣлъ! Прихожу я, будто, къ Ѳомкѣ въ билльярдную, приказываю поставить пирамидку и вдругъ замѣчаю, что сукно продрано. Освѣдомляюсь, кто продралъ? — Да вы же, говорятъ, его вчера кіемъ располоснули. — Я-а? А когда?... — Да вечеромъ, говорятъ. — Ахъ ты, распротакой-сякой, да развѣ я былъ у васъ вчера вечеромъ? — Были, говорятъ... (Половой-ли, маркеръ-ли тутъ со мной объяснялся, — ужь я не помню хорошенько! ) — Ты врешь, бестія?!... — Нѣтъ, не вру, говоритъ: это вы сами врете!... Такъ это меня, братецъ, раздосадовало, такъ разбѣсило, что я тррахъ его по мордѣ!... Слышу, что-то зазвенѣло. Тутъ я и проснулся Смотрю, братъ, твой гальбъ-штифель лежитъ безъ бока и безъ дыханія (безъ горлышка, значитъ), а рюмхенъ безъ ножки... Ха, ха, ха!... Это я, вмѣсто физіи, по нимъ хватилъ! Пошли за выпивочкой, душенька моя?
— Куда же ты осколки-то дѣвалъ? спросилъ поручикъ съ видомъ величайшаго огорченія.
— А я ихъ въ цвѣточный горшокъ положилъ. Вонъ тамъ, на правомъ окошкѣ.
— Въ бигонію!?...
— Да, въ пѣгонію. Объясни, братецъ, пожалуйста, почему она такъ называется? Пѣгіе цвѣты на ней ростутъ, что-ли?...
Поручикъ не счелъ нужнымъ объяснять своему гостю причину названія злополучнаго растенія и, схвативъ горшокъ, выбѣжалъ съ нимъ поспѣшно на задній дворъ, гдѣ и принялся выбирать и выкидывать изъ горшка осколки рюмки и графинчика, подвернувшихся въ недобрый часъ подъ руку штабсротмистра. Въ то время, въ залѣ дачки Ивана Семеновича появилась неожиданная посѣтительница. Это была Таня, горничная полковницы и обѣихъ ея дочекъ. Она пришла съ цѣлью звать поручика и его временнаго жильца на пирогъ, для приготовленія котораго Пына изощрила всѣ свои способности. Таня застала Татаркина, натягивающимъ рейтузы на свои длинныя, костлявыя ноги. Изъ приличія она хотѣла было выйти, но штабсъ-ротмистръ вернулъ ее назадъ, крикнувъ настоящимъ богатырскимъ басомъ:
— Эй, дѣвочка!... Куда бѣжишь: постой!... Чего выпучила глаза!.. Словно штановъ никогда не видала... Ты къ кому? Къ Ивану Семеновичу, что-ли?
— Да-съ, къ нимъ. Барыня, Клавдія Андреевна, приказала имъ кланяться и просить, чтобы на пирогъ вмѣстѣ съ вами къ нимъ на дачу пожаловали.
— А кто это — Клавдія Андреевна?
— Полковница Колотыркина-съ. Онѣ рядомъ съ вами живутъ.
— На кой чортъ я ей понадобился! подумалъ штабс-ротмистръ, надѣвая китель. — Ну, хорошо: скажи, что придемъ! Насъ, душа моя, въ гости зовутъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ возвратившемуся поручику.
— Къ кому? освѣдомился тотъ, устанавливая злополучную бигонію на прежнее мѣсто.
— Къ этой... какъ ее?... Колотушкиной, что-ли!... Что-же, надо идти. Приглашали на пирогъ, а гдѣ пирогъ, тамъ и выпивка.
— У тебя только про одно и толкъ! сказалъ поручикъ, презрительно махнувъ рукой.
— У кото что болитъ, тотъ про то и говоритъ! Признаюсь тебѣ откровенно, я чувствую большое стремленіе къ напиткамъ всякаго рода, за исключеніемъ воды и бутылочнаго квасу. За страсть къ спиртамъ меня издавна въ полку спиритомъ называютъ.
— Хорошее названіе! иронически замѣтилъ Иванъ Семеновичъ.
— Да, недурное. Вотъ тебя нельзя такъ назвать. Однако, чего же мы тутъ съ тобой мямлимъ? Вѣдь насъ ждутъ, Пойдемъ, братецъ, скорѣе, а то пирогъ, пожалуй, остынетъ!
Черезъ нѣсколько минутъ поручикъ со своимъ гостемъ сидѣли на террасѣ полковницыной дачи, гдѣ ихъ занимала Пына, принарядившаяся особеннымъ образомъ для встрѣчи любимаго предмета. Ея maman еще доканчивала свой туалетъ. Впрочемъ, гости дожидались ее не долго: не болѣе какъ черезъ четверть часа она вошла на террасу въ сопровожденіи старшей дочки, Дыны. Обмѣнявшись поклонами съ поручикомъ и его другомъ, полковница попросила у штабс-ротмистра извиненія въ томъ, что побезпокоила его своимъ приглашеніемъ, тогда какъ онъ, можетъ быть, былъ занятъ. Главная причина приглашенія, еще вчера выдуманная полковницей, была слѣдующая. Ей хотѣлось узнать отъ штабс-ротмистра объ одномъ изъ ея родственниковъ, Полѣ Вертихвостовѣ, который, по ея словамъ, тоже служилъ въ кавалеріи и носилъ такую же фуражку, какъ и Татаркинъ. Но настоящая причина, какъ догадается читатель, была совершенно другая. Колотыркина поставила себѣ задачею спихнуть съ рукъ которую-нибудь изъ дочекъ первому мужчинѣ, имѣющему хоть мало-мальски приличный чинъ. Считая штабс-ротмистра очень подходящимъ претендентомъ на руку перезрѣлой Пыны, она рѣшилась завести съ нимъ болѣе короткое знакомство и зазвала его къ себѣ на закуску. Мы видѣли, съ какимъ удовольствіемъ нашъ герой принялъ приглашеніе.
Не стану описывать, какъ пировалъ штабс-ротмистръ у свохъ новыхъ знакомыхъ и какъ ухаживали за нимъ дочки, — скажу только, что пирогъ былъ испечонъ на славу, а осетрина была «первѣйшаго качества», хотя и отзывалась нѣсколько мыломъ. Возбужденный пятью рюмками желудочной настойки, выпитыми на скорую руку, штабс-ротмистръ сдѣлался необыкновенно разговорчивъ и разсказалъ пропасть забавныхъ фактовъ изъ полковой жизни. Между этими разсказами особенной точностью и подробностью отличалось повѣствованіе о рыжемъ казначейскомъ котѣ, которому корнетъ Салфетовъ обрѣзалъ хвостъ и уши въ отместку казначею, не давшему ему жалованья десятью днями раньше срока. Дына слушала съ глубочайшимъ вниманіемъ, Пына хохотала, помянутно всплескивая руками, а полковница съ ласковымъ видомъ качала головой, какъ фарфоровые китайцы, которые красуются на окнахъ чайныхъ магазиновъ. Молчалъ только одинъ поручикъ, изрѣдка со злостью взглядывая на Татаркина. Послѣдній, однако, этого не замѣчалъ, и когда вышелъ вмѣстѣ съ своимъ хозяиномъ изъ гостепріимнаго семейства, то ударилъ его по плечу и сказалъ веселымъ голосомъ:
— А славная, братъ, старушенція, эта полковница! И дочки тоже ничего: сейчасъ видно, что не макриды какія нибудь! Старшая — ни дать, ни взять — артиллеристъ въ юбкѣ, а младшая... не знаю ужь, къ чему младшую прировнять!... Да какъ ее зовутъ: Пыра, что-ли... Вотъ, нашли, какое имя дать!.. Пыра!.. Этакъ индюшекъ только зовутъ... Ты не замѣтилъ, какіе она глазки мнѣ дѣлала? Не думаетъ-ли она, что я на ней женюсь?... Это ужь дудки!... Атанде, какъ сказалъ Липранди!
Несчастный штабс-ротмистръ!... Если-бы онъ могъ предвидѣть то, что случится черезъ недѣлю!...
IV.
Все превратно на свѣтѣ! Послѣ удачи — неудача, и наоборотъ. Эта аксіома, не требующая доказательствъ, примѣнилась и къ почтенному Павлу Григорьевичу Абрамченко, устроителю баловъ на открытомъ воздухѣ. По милости какого-то графа, пріѣхавшаго погостить въ Денисовкѣ, и нѣсколькихъ гвардейцевъ, онъ въ одинъ день собралъ болѣе денегъ, нежели могъ собрать въ цѣлый мѣсяцъ. Результатомъ такой богатой жатвы было то, что черезъ недѣлю послѣ знакомства штабс-ротмистра Татаркина съ семействомъ полковницы Колотыркиной, помощникъ Абрамченки, рыжій гимназистъ, весьма напоминавшій своею фигурою дятла, наклеивалъ на углахъ дачъ афиши, извѣщавшія о танцовальномъ вечерѣ, имѣющемъ состояться 5-го августа. Населеніе Денисовки взволновалось. Дочки принялись осаждать папенекъ, требуя во имя всего святаго — двухъ, трехъ красненькихъ бумажекъ, необходимыхъ для сооруженія хорошенькаго платьица со всевозможными біэ, плисэ и турнюрами. Если папеньки возражали, что до бала осталось очень мало времени и платьице не поспѣетъ въ столь короткій срокъ, то дочки умоляли ихъ съѣздить вмѣстѣ въ Москву и выбрать тамъ совсѣмъ готовый костюмъ или у мсье Бекъ, или у мадамъ Александринъ.... Дѣлать тутъ было нечего. Послѣ нѣсколькихъ возраженій, обыкновенно сопровождаемыхъ крѣпкими словами, папеньки уступали, и ѣхали, вмѣстѣ съ дочками, въ Москву, гдѣ платьице примѣривалось и покупалось за довольно почтенную цѣну. Даже непреклонная полковница Колотыркина сдалась передъ просьбами Пыны и Дыны, и рѣшилась пожертвовать цѣлыхъ пять рублей за отдѣлку Пынина платья такъ
— А въ Денисовкѣ дачники дали только двадцать четыре рубля. Ну, согласитесь, что съ этимъ можно сдѣлать? — Ахъ, ахъ, ахъ!...
— Сегодня анпре... антрепренеръ въ Гвоздилово хотѣлъ идти. Авось тамъ будутъ пощедрѣе. Весьма было-бы жаль, если-бы такое благое предпріятіе, какъ, напримѣръ, открытіе танцовальныхъ вечеровъ, могло разстроиться. — Разумѣется. Вѣдь вы будете на первомъ балу, м-сьё Пуговкинъ?
— О, непремѣнно! Позвольте васъ просить на первую кадриль? — Мерси! А вашъ товарищъ тоже будетъ? — Какой товарищъ?
Физіономія Пуговкина приняла мрачное выраженіе: онъ вспомнилъ объ усатой фигурѣ штабс-ротмистра, который въ настоящую минуту валялся у него въ комнатѣ, на сѣнѣ. Чувствуя непреодолимую ненависть къ этому разрушителю своего комфорта, поручикъ еще разъ повторилъ свой вопросъ: — Какой товарищъ?
— Ну, тотъ, что пріѣхалъ нынче къ вамъ. Мы съ maman стояли на балконѣ и видѣли, какъ онъ пошелъ на вашу дачу. Вѣдь онъ кавалеристъ, не правда-ли? Приведите его, пожалуйста, къ намъ на балъ. Кавалеристы всѣ такіе отличные танцоры, а у насъ, притомъ, большой недостатокъ въ кавалерахъ. Вѣдь вы приведете его, м-сьё Пуговкинъ? Обѣщаете, да?
Поручикъ замялся. Зная привычки своего гостя, онъ былъ совершенно увѣренъ, что онъ съ радостью приметъ приглашеніе явиться на танцовальный вечеръ, но не затѣмъ, чтобы ходить въ кадрили или вертѣться въ вальсѣ, а чтобы «задать хорошенькую выпивочку», а затѣмъ «отодрать какойнибудь фортель». Тѣмъ не менѣе, Иванъ Семеновичъ счелъ долгомъ обѣщать, что приведетъ гостя и отвѣтилъ съ полупоклономъ:
— Я ему скажу. Надѣюсь, что онъ пойдетъ. Только, знаете-ли, mademoiselle Полина, онъ чрезвычайно застѣнчивъ и не привыкъ къ дамскому обществу. Врядъ-ли онъ будетъ танцовать.
«Душка! подумала перезрѣлая дѣва. Онъ застѣнчивъ. Надо его ободрить. Если онъ влюбится въ меня, то всегда будетъ мнѣ вѣренъ»...
— Однако, до свиданія, mademoiselle! Смотрите, какъ сыро становится! Пожалуй вы себѣ ноги промочите.
— О, que non!... У меня шведскія ботинки!... (Пына показала ножку довольно почтенныхъ размѣровъ. ) Но, впрочемъ, maman, я думаю, меня ждетъ. Прощайте, м-сьё Пуговкинъ!... Bonne nuit!... — И вамъ того-же желаю!...
Собесѣдники разстались. Поручикъ, медленно переступая, поплелся къ себѣ, а Пына, граціозно припрыгивая на манеръ выходящей въ поле коровки, побѣжала на свою дачу, гдѣ ее ожидалъ скромный ужинъ, состоявшій изъ вчерашней печенки и дюжинки ягодъ викторіи съ молочкомъ. Ея maman и Дына уже покоились сномъ невинности. Пына рѣшилась послѣдовать ихъ примѣру: раздѣлась и легла, хотя долго, долго не могла уснуть. Статная фигура штабсротмистра долго рисовалась передъ ея глазами, какъ фигура Демона передъ Тамарой. Что видѣла она во снѣ, — неизвѣстно, но надо полагать, что что-нибудь особенно страшное, потому что постоянно просыпалась и выпила маленькую кострюльку воды, которую имѣла обыкновеніе ставить себѣ на ночь, вмѣсто графина. Сонъ ея сосѣда штабс-ротмистра, имѣлъ болѣе опредѣленный характеръ.
— Представь себѣ, братецъ! говорилъ онъ на другое утро поручику, сидя на своей копнѣ и протирая глаза указательными пальцами, — представь себѣ, братецъ, какую я ныньче гадость во снѣ видѣлъ! Прихожу я, будто, къ Ѳомкѣ въ билльярдную, приказываю поставить пирамидку и вдругъ замѣчаю, что сукно продрано. Освѣдомляюсь, кто продралъ? — Да вы же, говорятъ, его вчера кіемъ располоснули. — Я-а? А когда?... — Да вечеромъ, говорятъ. — Ахъ ты, распротакой-сякой, да развѣ я былъ у васъ вчера вечеромъ? — Были, говорятъ... (Половой-ли, маркеръ-ли тутъ со мной объяснялся, — ужь я не помню хорошенько! ) — Ты врешь, бестія?!... — Нѣтъ, не вру, говоритъ: это вы сами врете!... Такъ это меня, братецъ, раздосадовало, такъ разбѣсило, что я тррахъ его по мордѣ!... Слышу, что-то зазвенѣло. Тутъ я и проснулся Смотрю, братъ, твой гальбъ-штифель лежитъ безъ бока и безъ дыханія (безъ горлышка, значитъ), а рюмхенъ безъ ножки... Ха, ха, ха!... Это я, вмѣсто физіи, по нимъ хватилъ! Пошли за выпивочкой, душенька моя?
— Куда же ты осколки-то дѣвалъ? спросилъ поручикъ съ видомъ величайшаго огорченія.
— А я ихъ въ цвѣточный горшокъ положилъ. Вонъ тамъ, на правомъ окошкѣ.
— Въ бигонію!?...
— Да, въ пѣгонію. Объясни, братецъ, пожалуйста, почему она такъ называется? Пѣгіе цвѣты на ней ростутъ, что-ли?...
Поручикъ не счелъ нужнымъ объяснять своему гостю причину названія злополучнаго растенія и, схвативъ горшокъ, выбѣжалъ съ нимъ поспѣшно на задній дворъ, гдѣ и принялся выбирать и выкидывать изъ горшка осколки рюмки и графинчика, подвернувшихся въ недобрый часъ подъ руку штабсротмистра. Въ то время, въ залѣ дачки Ивана Семеновича появилась неожиданная посѣтительница. Это была Таня, горничная полковницы и обѣихъ ея дочекъ. Она пришла съ цѣлью звать поручика и его временнаго жильца на пирогъ, для приготовленія котораго Пына изощрила всѣ свои способности. Таня застала Татаркина, натягивающимъ рейтузы на свои длинныя, костлявыя ноги. Изъ приличія она хотѣла было выйти, но штабсъ-ротмистръ вернулъ ее назадъ, крикнувъ настоящимъ богатырскимъ басомъ:
— Эй, дѣвочка!... Куда бѣжишь: постой!... Чего выпучила глаза!.. Словно штановъ никогда не видала... Ты къ кому? Къ Ивану Семеновичу, что-ли?
— Да-съ, къ нимъ. Барыня, Клавдія Андреевна, приказала имъ кланяться и просить, чтобы на пирогъ вмѣстѣ съ вами къ нимъ на дачу пожаловали.
— А кто это — Клавдія Андреевна?
— Полковница Колотыркина-съ. Онѣ рядомъ съ вами живутъ.
— На кой чортъ я ей понадобился! подумалъ штабс-ротмистръ, надѣвая китель. — Ну, хорошо: скажи, что придемъ! Насъ, душа моя, въ гости зовутъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ возвратившемуся поручику.
— Къ кому? освѣдомился тотъ, устанавливая злополучную бигонію на прежнее мѣсто.
— Къ этой... какъ ее?... Колотушкиной, что-ли!... Что-же, надо идти. Приглашали на пирогъ, а гдѣ пирогъ, тамъ и выпивка.
— У тебя только про одно и толкъ! сказалъ поручикъ, презрительно махнувъ рукой.
— У кото что болитъ, тотъ про то и говоритъ! Признаюсь тебѣ откровенно, я чувствую большое стремленіе къ напиткамъ всякаго рода, за исключеніемъ воды и бутылочнаго квасу. За страсть къ спиртамъ меня издавна въ полку спиритомъ называютъ.
— Хорошее названіе! иронически замѣтилъ Иванъ Семеновичъ.
— Да, недурное. Вотъ тебя нельзя такъ назвать. Однако, чего же мы тутъ съ тобой мямлимъ? Вѣдь насъ ждутъ, Пойдемъ, братецъ, скорѣе, а то пирогъ, пожалуй, остынетъ!
Черезъ нѣсколько минутъ поручикъ со своимъ гостемъ сидѣли на террасѣ полковницыной дачи, гдѣ ихъ занимала Пына, принарядившаяся особеннымъ образомъ для встрѣчи любимаго предмета. Ея maman еще доканчивала свой туалетъ. Впрочемъ, гости дожидались ее не долго: не болѣе какъ черезъ четверть часа она вошла на террасу въ сопровожденіи старшей дочки, Дыны. Обмѣнявшись поклонами съ поручикомъ и его другомъ, полковница попросила у штабс-ротмистра извиненія въ томъ, что побезпокоила его своимъ приглашеніемъ, тогда какъ онъ, можетъ быть, былъ занятъ. Главная причина приглашенія, еще вчера выдуманная полковницей, была слѣдующая. Ей хотѣлось узнать отъ штабс-ротмистра объ одномъ изъ ея родственниковъ, Полѣ Вертихвостовѣ, который, по ея словамъ, тоже служилъ въ кавалеріи и носилъ такую же фуражку, какъ и Татаркинъ. Но настоящая причина, какъ догадается читатель, была совершенно другая. Колотыркина поставила себѣ задачею спихнуть съ рукъ которую-нибудь изъ дочекъ первому мужчинѣ, имѣющему хоть мало-мальски приличный чинъ. Считая штабс-ротмистра очень подходящимъ претендентомъ на руку перезрѣлой Пыны, она рѣшилась завести съ нимъ болѣе короткое знакомство и зазвала его къ себѣ на закуску. Мы видѣли, съ какимъ удовольствіемъ нашъ герой принялъ приглашеніе.
Не стану описывать, какъ пировалъ штабс-ротмистръ у свохъ новыхъ знакомыхъ и какъ ухаживали за нимъ дочки, — скажу только, что пирогъ былъ испечонъ на славу, а осетрина была «первѣйшаго качества», хотя и отзывалась нѣсколько мыломъ. Возбужденный пятью рюмками желудочной настойки, выпитыми на скорую руку, штабс-ротмистръ сдѣлался необыкновенно разговорчивъ и разсказалъ пропасть забавныхъ фактовъ изъ полковой жизни. Между этими разсказами особенной точностью и подробностью отличалось повѣствованіе о рыжемъ казначейскомъ котѣ, которому корнетъ Салфетовъ обрѣзалъ хвостъ и уши въ отместку казначею, не давшему ему жалованья десятью днями раньше срока. Дына слушала съ глубочайшимъ вниманіемъ, Пына хохотала, помянутно всплескивая руками, а полковница съ ласковымъ видомъ качала головой, какъ фарфоровые китайцы, которые красуются на окнахъ чайныхъ магазиновъ. Молчалъ только одинъ поручикъ, изрѣдка со злостью взглядывая на Татаркина. Послѣдній, однако, этого не замѣчалъ, и когда вышелъ вмѣстѣ съ своимъ хозяиномъ изъ гостепріимнаго семейства, то ударилъ его по плечу и сказалъ веселымъ голосомъ:
— А славная, братъ, старушенція, эта полковница! И дочки тоже ничего: сейчасъ видно, что не макриды какія нибудь! Старшая — ни дать, ни взять — артиллеристъ въ юбкѣ, а младшая... не знаю ужь, къ чему младшую прировнять!... Да какъ ее зовутъ: Пыра, что-ли... Вотъ, нашли, какое имя дать!.. Пыра!.. Этакъ индюшекъ только зовутъ... Ты не замѣтилъ, какіе она глазки мнѣ дѣлала? Не думаетъ-ли она, что я на ней женюсь?... Это ужь дудки!... Атанде, какъ сказалъ Липранди!
Несчастный штабс-ротмистръ!... Если-бы онъ могъ предвидѣть то, что случится черезъ недѣлю!...
IV.
Все превратно на свѣтѣ! Послѣ удачи — неудача, и наоборотъ. Эта аксіома, не требующая доказательствъ, примѣнилась и къ почтенному Павлу Григорьевичу Абрамченко, устроителю баловъ на открытомъ воздухѣ. По милости какого-то графа, пріѣхавшаго погостить въ Денисовкѣ, и нѣсколькихъ гвардейцевъ, онъ въ одинъ день собралъ болѣе денегъ, нежели могъ собрать въ цѣлый мѣсяцъ. Результатомъ такой богатой жатвы было то, что черезъ недѣлю послѣ знакомства штабс-ротмистра Татаркина съ семействомъ полковницы Колотыркиной, помощникъ Абрамченки, рыжій гимназистъ, весьма напоминавшій своею фигурою дятла, наклеивалъ на углахъ дачъ афиши, извѣщавшія о танцовальномъ вечерѣ, имѣющемъ состояться 5-го августа. Населеніе Денисовки взволновалось. Дочки принялись осаждать папенекъ, требуя во имя всего святаго — двухъ, трехъ красненькихъ бумажекъ, необходимыхъ для сооруженія хорошенькаго платьица со всевозможными біэ, плисэ и турнюрами. Если папеньки возражали, что до бала осталось очень мало времени и платьице не поспѣетъ въ столь короткій срокъ, то дочки умоляли ихъ съѣздить вмѣстѣ въ Москву и выбрать тамъ совсѣмъ готовый костюмъ или у мсье Бекъ, или у мадамъ Александринъ.... Дѣлать тутъ было нечего. Послѣ нѣсколькихъ возраженій, обыкновенно сопровождаемыхъ крѣпкими словами, папеньки уступали, и ѣхали, вмѣстѣ съ дочками, въ Москву, гдѣ платьице примѣривалось и покупалось за довольно почтенную цѣну. Даже непреклонная полковница Колотыркина сдалась передъ просьбами Пыны и Дыны, и рѣшилась пожертвовать цѣлыхъ пять рублей за отдѣлку Пынина платья такъ