— Вотъ одолжила-то, заговорила Марья Савельевна, обращаясь къ Александрѣ Ивановнѣ, спасибо, что заѣхала... Ахъ! ты, моя краля писаная, что-жь это ты все худѣешь то? У твоего мужа карманы полные, жену можно кормить... Не къ дому пришлась, знать... не къ дому... отъ эфтого самаго такая ты и худая...
Александра Ивановна горько усмѣхнулась и ничего не отвѣтила.
— Ну! пойдемъ, пойдемъ; сейчасъ тебя чайкомъ попотчую, побалуемся маленько, водочки не хочешь-ли, али коньячку?... Все, все у меня есть...
Она взяла своей мясистой рукой руку Александры Ивановны и потащила ее въ такъ называемую диванную, гдѣ ужь пыхтѣлъ ярко-вычищенный самоваръ, стояли водка, наливка, разныя питіи и много-много всякихъ яствъ и закусокъ.
— Присядь, моя краля!... Да что-жь ты все молчишь-тo? Промолви хоть словечко: ну, что твой какъ, все пьетъ?
— Пьеть, какъ-бы простонала Александра Ивановна, да какъ еще!... — Ахъ, грѣхи тяжкіе! Да ты бы его полѣчила.
— Я предлагала, да онъ и слышать не хочетъ... «Что ты, говоритъ, бѣлены, что-ли, объѣлась?... Запой, какой-же у меня запой?... Вотъ я на исповѣди былъ: пилъ я въ это время, ну-ка скажи»?.. А самъ все по спинѣ, да въ грудь... Какъ тутъ не высохнуть. Вчера до того напился, что домой замертво привезли: мы ужь его и оттирали-то, и холодной водой-то отливали, насилу въ чувство привели. Въ «Стрѣльнѣ» былъ, да все цыганокъ угощалъ, полторы тысячи проугощалъ; цыганокъ-то не напоилъ, а ужь самъ-то!... Да что и говорить, тоска меня заѣла...
— Батюшки-свѣты!... Да ты потихоньку его полѣчи, онъ и не узнаетъ. Я же своего вылѣчила: цѣлыя двѣ недѣли передъ смертью не пилъ... А ужь прежде-то такъ заливалъ, такъ заливалъ, что и вспомнить-то страшно!... Буянъ былъ: всю-то посуду перебьетъ, бывало, подушки поизрѣжетъ... Царство ему небесное!...
— Какъ-же вы лѣчили его? разскажите, Марья Савельевна, будьте мать родная, а то, вѣдь, жизнь не мила, въ пору руки на себя наложить. — А, вотъ, выпей рюмочку, такъ разскажу... — Да я не пью, вы сами знаете.
— Ну, сладенькой; ну, потѣшь-же меня, старуху, краля ты моя писанная, амурчикъ ты мой, говорила Марья Савельевна, красная, отъ бани и отъ выпитой водки, какъ печеный ракъ. Ну, змѣйка ты моя разноцвѣтная; ну, выпей, выпей-же!...
Александра Ивановна взяла рюмку наливки и чуть прикоснулась къ ней губами.
— Разскажите же, Марья Савельевна, вѣкъ за васъ буду Бога молить; авось, ваше средство подѣйствуетъ. — Ну, такъ слушай-же.
Она налила себѣ еще рюмочку полынной, кряхтя и пыхтя поднялась съ своего мѣста, подошла къ коммоду, достала чистый носовой платокъ, снова усѣлась на свое мѣсто, глубоко вздохнула, перекрестилась и, промолвивъ шепотомъ: «царство ему небесное, великая я грѣшница»! — начала.
— Ты не подумай, что я и смолоду была такой тунбой, да пьяницей! Я была румяна и бѣла, какъ кровь съ молокомъ, а пить — ни-ни, упаси Царица Небесная!... Это ужь я потомъ, съ горя, сначала помаленьку, все помаленьку горе-то заливала, а ужь потомъ... да что, вѣдь, я и не пьяница-же, не буянка, спроси хоть мою дѣвку Аксютку... Она славная дѣвка, не совретъ, ни-ни... Это я изъ бани маленечко хлобыстнула... Неравно, вѣдь, простудишься, а умирать, достатки у меня большіе, жизнь, что твоя масляница, — умирать мнѣ не приходится... Ну, такъ слушай-же!
Была я и румяна, и бѣла, и мой покойникъ крѣпко любилъ меня; все, бывало, голубитъ да ласкаетъ; наряжалъ, какъ куклу... Сядемъ это мы съ нимъ, бывало, въ праздникъ, въ свою коляску: и лошади-то, и коляска-то, и кучеръ-то нашъ Михѣй, тоже царство ему небесное, — все такъ и горитъ, аки жаръ, а я то вся въ красномъ, да въ зеленомъ, словно пава, разлягусь; а онъ-то, мой соколъ ясный, такой пышный: сапоги это какъ глянецъ, самъ-отъ въ чуйкѣ кунецкой, — ну, просто, заглядѣнье!...
И жили мы, да поживали такъ, лѣтъ съ пятокъ, какъ вдругъ онъ началъ попивать... Ино такой пріѣдетъ — какъ твой; просто, срамъ; вытаскиваютъ его работники чуть не за-мертво... Ну, я ему и стала говорить: что, молъ, Филатъ Филатычъ, ты такъ срамишь себя...
Ахъ! ты, мой камень самоцвѣтный, королева ты моя пригожая: дѣтокъ то намъ съ тобой Богъ не судилъ... Вотъ, вчера это: иду я мимо Иверской, поклонился ей, Матушкѣ, да какъ заплачу; такъ горючія и льются, такъ и текутъ; вспомнилъ я это, что достатки у насъ великіе, капиталъ большой, а наслѣдника-то нѣтъ!... Ну, и ошибся маленько... Такъ, вѣдь это, не я выпилъ, а горе...
Ну, и я это прослезилась. Поплакали мы сообча; свѣчку Заступницѣ въ
цѣлковый пообѣщали, и такъ это все мирно да хорошо обошлось.
А онъ, межь тѣмъ, все чаще и чаще сталъ заливать, да хмѣльной буянъ сталъ; пріѣдетъ это домой, придется ему что не по нраву, и давай косить: я, говоритъ, саму Плевну возьму (тогда война была: онъ въ куражѣ-то всегда эту самую Плевну бралъ)...
Разъ, — помилуй Господи отъ такого сраму, — пріѣхали это къ намъ гости, понабралось много; прикащики пришли съ ихъ женами, да родные дальніе; имянины мои были...
А мой-то былъ ужь хмѣленъ, но все еще въ человѣческомъ обликѣ... Заглядись я тогда на одного прикащика... Такой видный, красивый былъ, Семенъ Митричъ прозывался... Не подумай, что я съ дурнымъ чѣмъ заглядѣлась на него, — нѣтъ! просто, такъ себѣ: грызу орѣшки, пряниками закусываю,
какъ-бы на хорошенькую Фигурку смотрю себѣ, да смотрю... Вдругъ слышу хохотъ, оглядываюсь, а мой-то въ моей юбкѣ, — да добро-бы въ чистой, а то нѣтъ: у Аксютки изъ грязнаго бѣлья стащилъ, повязалъ это ее на себя, свою шляпу напялилъ на затылокъ, да въ присядку, да въ присядку...
— Филатъ Филатычъ, да побойся ты Бога, зачѣмъ ты срамишь меня?... А онъ:
— Гостей тѣшу, надо жь ихъ чѣмъ потѣшить, убирайся...
Ну, вишу — дѣло плохо... Надо его напоить поскорѣй, гдѣ нибудь въ заднихъ комнатахъ связать, да и спать уложить... Мы съ нимъ много разовъ такъ дѣлали, когда ужь очень разбушуется.
Махнула это я Семенъ Митричу... Вышли мы съ нимъ въ комнатку, — махонькая такая, рядомъ съ кухней была... я ему и говорю:
— Голубчикъ, душонокъ мой, сослужи мнѣ службу великую: напой ты маво до конца... Стоимъ это, совѣтуемся, а онъ тутъ, какъ тутъ...
— Ты что это, такая-сякая, съ прикащикомъ, въ моемъ-то домѣ, при моемъ-то капиталѣ?... Самъ видѣлъ, видѣлъ, — видѣлъ, пойдемъ на расправу!
— Схватилъ это меня за косу, а коса-то моя была толстая, да большая, что твоя купленная, поволокъ меня въ гостиную, на народъ... Срамъ-то, вѣдь, какой!... Да какъ брякнетъ по самой серединѣ...
— Смотрите, кричитъ, гости дорогіе: королева-то моя съ прикащикомъ... Самъ видѣлъ, самъ видѣлъ... Зелье ты проклятое, змѣя подколодная, кайся, кайся! А этого Сеньку... Сеньку задушу...
— Филатъ Филатычъ, побойся ты Бога, молись святой Заступницѣ, что ты, что ты... Богъ съ тобой! говорю я: я только пошепталась съ Семенъ Митричемъ я... я...
— Молчать! заоралъ: удавлю!... и пошла потѣха: перебилъ это все, ни одной тарелки не оставилъ, подушки порѣзалъ, пуху-то по дому напустилъ — что снѣгу въ мятель... Гостей всѣхъ разогналъ, какъ смѣютъ заступаться за меня; куралесилъ до того, что связать пришлось...
Вотъ, родная ты моя, я и призадумалась: что-жь давать себя въ такую обиду? На людяхъ живемъ, подъ Богомъ ходимъ; а тутъ срамъ какой, въ храмъ Божій пойти, и то люди засмѣютъ.
— Позвала это я свою вѣрную Аксинью и говорю ей: Аксиньюшка! будь другомъ по гробъ, позови Савишну... Авось поможетъ, усмиритъ окаяннаго, да смотри никому — ни-ни.
— Та говоритъ: «съ радостью, мигомъ»... Стала это я на колѣни передъ иконой святой, помоги, говорю: Заступница, Матерь Божія, — исцѣли ты его, Милосердная!
— Помолилась это я отъ чистаго сердца и съ горя-то къ шкафчику пододвинулась: дай, думаю себѣ, для храбрости-то, рюмочку хвачу. Хватила этакъ одну, такъ и загорѣлосъ у меня внутри... Подобрѣй немножко стала... Я только было вторую, анъ глядь — Аксютка-то съ Савишной и припожаловали: Я это велѣла самоварчикъ сейчасъ, ромку и говорю ей:
— Савишна, золото ты мое красное, помоги, исцѣли ты моего: совсѣмъ съ ума спятилъ, мерещится ужь стало...
— Подика-сь мерещится!... Зачѣмъ-же ты такъ запустила, вѣдь, я тебѣ еще анамеднись предлагала...
— Да ужь оченно дорого просишь-то! Сдѣлай уступку!.. Вѣдь, грѣшно тебѣ, Савишна, кожу-то съ меня драть; завсегда, вѣдь, ты вхожа къ намъ. Помилосердствуй: шутка-ли, цѣлую радужную!... Возьми половину... Выпей-ка, говорю ей, ромцу, авось, твоя душа добрѣе станетъ...
— Не моги, сударыня, торговаться! Ромъ — ромомъ, а уступки никакой!... говоритъ окаянная... Бога гнѣвить!... За то какъ покойна-то будешь, что твоя королева, и любовь его верну къ тебѣ... Соглашайся-ка, да по рукамъ, только чуръ — деньги впередъ.
— Какже это деньги впередъ, говорю: а ну, какъ не подѣвствуетъ, а деньги отдашь?
— Разрази меня, Царица Небесная, если надую; вылѣчу, одно слово вылѣчу, не впервые, чай!... Прибавишь еще потомъ; а ужь какъ благодаритьто будешь, — по гробъ жизни будешь довольна...