ЛУКОМОРЬЕ
№ 2.
10 января 1915 г.
Пять путешественниковъ.
Высокій учитель чуть не свалился, запнувшись о тонкую бичевку, протянутую на четверть аршина отъ пола, одинъ конецъ которой былъ привязанъ къ классной доскѣ, другой же терялся подъ задними партами.
— Это еще что?—проворчалъ онъ, поправляя пенсне.
Изъ сдержаннаго смѣха и какого-то секретнаго оживленія, прошедшаго по классу, послышалось что-то вродѣ минное загражденіе!..»
— Кто же долженъ получить за это минное загражденіе имянинное награжденіе?—спросилъ учитель, раскрывая журналъ.
Онъ былъ признанный остроумецъ и старался держать себя по-русски, балагуромъ, хотя фамилія его была Цванцигъ.
— Убрать это сооруженіе: вы еще не въ дѣйствующей арміи. Навѣрное, ото вы придумали, Оконинковъ, недаромъ у васъ такой сонный видъ.
— Я? Да почему я, Евгеній Павловичъ?—оправдывался красный, слишкомъ высокій для всего пятаго класса , и, дѣйствительно, нѣсколько сонный мальчикъ.
— Ну, не вы, такъ Николаевъ.
— Нѣтъ, Евгеній Павловичъ, это
не я,—отвѣтилъ сухо болѣзненный, черненькій подростокъ и сейчасъ же опять спустился па скамью.
Я вовсе не считаю васъ, государи мои, за какихъ-то особенныхъ шалуновъ или острыхъ разумомъ Платоновъ, но я однажды былъ случайнымъ слушателемъ вашего «политическаго» разговора и, помня вашъ тогдашній воинственный азартъ, не удивился бы, если бы вы его примѣнили и въ нашемъ «храмѣ науки», хотя наше заведеніе, особенно но составу слушателей, не болѣе какъ преддверіе, антишамбръ настоящей пауки, подлинная же тамъ, у бывшаго Троицкаго моста, въ коллегіяхъ, почему и студенты до сей поры называютъ другъ друга коллегами...
Николаевъ нахмурился во время рѣчи Евгенія Павловича, и не оборачивался на толчки, которыми старался привлечь его вниманіе еще болѣе покраснѣвшій Окопниковъ. Имъ было досадно, что ихъ разговоры, которые они считали необыкновенно важными и секретными стали извѣстными, да еще такому болтливому человѣку, какъ Евгеній Павловичъ. Едва кончился урокъ, какъ они поспѣшно поднялись па верхнюю площадку
лѣстницы, гдѣ никогда никого не было, такъ какъ ученикамъ ходъ туда былъ запрещенъ, да и ходить то на эту площадку, на которой находилась только дверь въ инспекторскую квартиру, было незачѣмъ. Сѣвъ на подоконникъ, Николаевъ началъ озабоченно:
— Какая досада, что этотъ болтушка гдѣ-то подслушалъ, какъ мы сговаривались, Ильюша!
— Да , скверно!—отвѣтилъ тотъ довольно равнодушно.
— Да, не скверно, а отвратительно, невѣроятная гадость. Во-первыхъ, это вообще непріятно, а во-вторыхъ, онъ можетъ донести инспектору, даже домой написать—съ него станется!
— Ну, что онъ тамъ слышалъ! Какіе-нибудь пустяки. Такъ болтаетъ. Вѣдь мы въ училищѣ и говорили то очень мало?..
— Я удивляюсь тебѣ, Окопниковъ, какая ты рохля! А еще собираешься на такое дѣло...
— Какая же я рохля, Николаевъ? Но не могу же я кипятиться по пустякамъ!
— Какъ по пустякамъ! Ну, что ты теперь дѣлаешь?
— Слушаю тебя.
— Ничего подобнаго, смотришь,
№ 2.
10 января 1915 г.
Пять путешественниковъ.
Высокій учитель чуть не свалился, запнувшись о тонкую бичевку, протянутую на четверть аршина отъ пола, одинъ конецъ которой былъ привязанъ къ классной доскѣ, другой же терялся подъ задними партами.
— Это еще что?—проворчалъ онъ, поправляя пенсне.
Изъ сдержаннаго смѣха и какого-то секретнаго оживленія, прошедшаго по классу, послышалось что-то вродѣ минное загражденіе!..»
— Кто же долженъ получить за это минное загражденіе имянинное награжденіе?—спросилъ учитель, раскрывая журналъ.
Онъ былъ признанный остроумецъ и старался держать себя по-русски, балагуромъ, хотя фамилія его была Цванцигъ.
— Убрать это сооруженіе: вы еще не въ дѣйствующей арміи. Навѣрное, ото вы придумали, Оконинковъ, недаромъ у васъ такой сонный видъ.
— Я? Да почему я, Евгеній Павловичъ?—оправдывался красный, слишкомъ высокій для всего пятаго класса , и, дѣйствительно, нѣсколько сонный мальчикъ.
— Ну, не вы, такъ Николаевъ.
— Нѣтъ, Евгеній Павловичъ, это
не я,—отвѣтилъ сухо болѣзненный, черненькій подростокъ и сейчасъ же опять спустился па скамью.
Я вовсе не считаю васъ, государи мои, за какихъ-то особенныхъ шалуновъ или острыхъ разумомъ Платоновъ, но я однажды былъ случайнымъ слушателемъ вашего «политическаго» разговора и, помня вашъ тогдашній воинственный азартъ, не удивился бы, если бы вы его примѣнили и въ нашемъ «храмѣ науки», хотя наше заведеніе, особенно но составу слушателей, не болѣе какъ преддверіе, антишамбръ настоящей пауки, подлинная же тамъ, у бывшаго Троицкаго моста, въ коллегіяхъ, почему и студенты до сей поры называютъ другъ друга коллегами...
Николаевъ нахмурился во время рѣчи Евгенія Павловича, и не оборачивался на толчки, которыми старался привлечь его вниманіе еще болѣе покраснѣвшій Окопниковъ. Имъ было досадно, что ихъ разговоры, которые они считали необыкновенно важными и секретными стали извѣстными, да еще такому болтливому человѣку, какъ Евгеній Павловичъ. Едва кончился урокъ, какъ они поспѣшно поднялись па верхнюю площадку
лѣстницы, гдѣ никогда никого не было, такъ какъ ученикамъ ходъ туда былъ запрещенъ, да и ходить то на эту площадку, на которой находилась только дверь въ инспекторскую квартиру, было незачѣмъ. Сѣвъ на подоконникъ, Николаевъ началъ озабоченно:
— Какая досада, что этотъ болтушка гдѣ-то подслушалъ, какъ мы сговаривались, Ильюша!
— Да , скверно!—отвѣтилъ тотъ довольно равнодушно.
— Да, не скверно, а отвратительно, невѣроятная гадость. Во-первыхъ, это вообще непріятно, а во-вторыхъ, онъ можетъ донести инспектору, даже домой написать—съ него станется!
— Ну, что онъ тамъ слышалъ! Какіе-нибудь пустяки. Такъ болтаетъ. Вѣдь мы въ училищѣ и говорили то очень мало?..
— Я удивляюсь тебѣ, Окопниковъ, какая ты рохля! А еще собираешься на такое дѣло...
— Какая же я рохля, Николаевъ? Но не могу же я кипятиться по пустякамъ!
— Какъ по пустякамъ! Ну, что ты теперь дѣлаешь?
— Слушаю тебя.
— Ничего подобнаго, смотришь,