переминается онъ, недоумѣвая чего-то,—пожалуйста не обидьтесь только, но... у васъ рѣшительно ничего не болитъ. Барыня вспыхиваетъ.
— Какъ!? Что же, я притворяюсь, что ли, по-вашему?... напускается она на него.
— Ахъ, какъ можно, помилуйте, говоритъ онъ, тоже весь красный,—но, но... право же, у васъ ничего не болитъ. Вы какъ-нибудь ошиблись. Успокойтесь, пожалуйста.
Этимъ онъ и заслужилъ себѣ репутацію—«невнимательнаго».
— Гдѣ ему понять деликатную женскую натуру, говаривала про него глухимъ басомъ жена одного виднаго дѣятеля, баба лѣтъ 50, съ порядочными усами на верхней губѣ.
Соболевъ имѣлъ счастіе заслужить особенную, специфическую, такъ сказать, ненависть любезной барыни. Однажды, въ безконечномъ разговорѣ о чувствахъ, отъ котораго онъ не успѣлъ заблаговременно скрыться, эта барыня аттаковала его, укоряя въ невѣрности мужчинъ и выставляя и превознося до небесъ постоянство женщинъ.
Петръ Ивановичъ возразилъ на это, что и женщина не всегда постоянна и становится поразительно вѣрной только тогда, когда перестаетъ быть красивой.
Это было безтактно, но онъ говорилъ безъ умысла. Барыня же приняла это за личность, такъ какъ въ молодости и она далеко не жила затворницею...
Съ этихъ поръ она не давала ему проходу.
— И чего она пристаетъ ко мнѣ? жаловался часто Петръ Ивановичъ одному своему знакомому, молодому человѣку, мѣстному франту и сердцеѣду. — Чего она хочетъ отъ меня? Что я ей сдѣлалъ? Вѣдь это—просто бѣда!
На это франтъ отвѣчалъ, что за ней, дѣйствительно, водятся нѣкоторыя странности, но что, вообще, она почтенная и добрая старушка.
Петръ Ивановичъ молчалъ, но по его недоумѣвающему лицу ясно было видно, что онъ никакъ не могъ представить себѣ, какія же бываютъ, въ такомъ случаѣ, злыя старушки?
Такъ прожилъ Соболевъ пять лѣтъ въ богоспасаемомъ городѣ. О прошлой его жизни мало кто зналъ. Я коснусь ея въ нѣсколькихъ словахъ, въ противоположность тѣмъ авторамъ, которые говорятъ о своемъ героѣ: «я буду кратокъ съ его біографіей,—она не длинна и не многосложна» — и, затѣмъ, начинаютъ съ его прадѣдушки, постепенно нисходя до дѣда и отца.
Отецъ Петра Ивановича былъ сельскій дьяконъ. Всякій знаетъ, какіе такіе бываютъ и какъ живутъ на бѣломъ свѣтѣ сельскіе дьяконы. Про описываемаго нами можно было сказать только, что онъ былъ человѣкъ смирный, добрый и имѣлъ только одну слабость: любилъ выпить. Часто, слишкомъ часто, поругавшись съ священникомъ, но поводу неправильнаго распредѣленія дохода, онъ отправлялся къ своему куму, церковному сторожу, и тамъ мрачно говорилъ, что «будь ему открыты дороги, онъ самъ былъ бы, по крайней мѣрѣ, архіереемъ». Какъ тихо онъ жилъ, такъ же, когда пришло время, тихо и умеръ, оставивъ въ наслѣдство сыну сто рублей денегъ, накопленныхъ въ продолженіе 25 лѣтъ, полуразвалившійся домишко на церковной землѣ, да замѣчательную физическую силу, переходившую изъ рода въ родъ.
Петръ Ивановичъ кончалъ въ то время университетскій курсъ. Давая уроки, посѣщая лекціи и будучи такимъ образомъ занятъ цѣлый день, онъ велъ довольно однообразную жизнь. Правда, онъ не жилъ аскетомъ и не отказывался отъ студенческихъ пирушекъ, но, когда его товарищи отправлялись туда, «гдѣ роза безъ шиповъ растетъ», и приглашали его, онъ рѣдко слѣдовалъ за ними. Вообще, какъ человѣкъ, у котораго было гораздо больше дѣла, чѣмъ времени, заваленный, подчасъ, непосильною работой, онъ игнорировалъ—«и ласки, и страсть», чѣмъ рѣзко отличался отъ своихъ товарищей. Кончивши курсъ и поступивши на службу, онъ велъ почти такую же жизнь. Своей физическою силой онъ любилъ иногда похвастаться. Онъ безъ труда разгибалъ подковы и поднималъ рельсы на строившейся около города желѣзной дорогѣ, чѣмъ приводилъ въ изумленіе рабочихъ.
Вмѣсто развлеченія, онъ часто отправлялся на лодкѣ за городъ, вверхъ но теченію рѣки, верстъ за десять, куда-нибудь въ глухую деревушку, или въ лѣсъ. Строгій реалистъ въ жизни и привычкахъ, онъ былъ поэтъ въ душѣ По цѣлымъ часамъ онъ гулялъ по полямъ, по узкой тропинкѣ, съ обѣихъ сторонъ которой стѣной поднималась золотисто-желтая рожь. Изрѣдка набѣгавшій вѣтерокъ шелестилъ ее и, обхватывая Соболева теплымъ воздухомъ, доносилъ издалека пѣніе жаворонка. Или онъ уходилъ въ лѣсъ и, забывая все и всецѣло отдаваясь впечатлѣніямъ окружающей природы, лежалъ въ густой, высокой травѣ, около какого-нибудь ручья, вокругъ котораго сосны, какъ лѣсные гиганты, стояли недвижно, рядами, и плакучія ивы склонялись до самой земли. Такъ гулялъ онъ до поздней ночи и весело возвращался назадъ по освѣщенной луною дорогѣ, на которую длинными полосами падали тѣни отъ высокихъ деревьевъ,— или но росистымъ лугамъ, одинъ, подъ несчетными звѣздами...
Онъ былъ некрасивъ. У него былъ широкій лобъ, окаймленный темными, волнистыми волосами, твердо очерченный четырехъ-угольный подбородокъ, признакъ твердости и силы характера, и какъ контрастъ,— сѣрые, мечтательные глаза, мерцавшіе изъ-подъ слегка нависшихъ бровей. Умъ его былъ, пожалуй, не блестящій, но устойчивый, развитый наблюденіями и трудомъ. Я люблю такихъ людей: mens sana —incorpore sano, говаривали про нихъ римляне. Его умъ былъ похожъ начистую, глубокую рѣку, въ которой отражается все, находящееся на берегахъ. Онъ былъ не похожъ на большинство докторовъ, которые, со временемъ, обращаются въ ходячій денежный кошель. Не смотря на репутацію невнимательнаго, которою наградили его праздныя барыни, надо было видѣть его въ комнатѣ отчаянно большаго, — въ тѣ минуты, когда жизнь и смерть вступали въ борьбу надъ бѣднымъ, слабымъ, беззащитнымъ тѣломъ. Какъ шли слова утѣшенія къ этой могучей фигурѣ, когда, призванный къ больному, онъ видѣлъ, что его искусство безсильно, когда на его глазахъ короткая земная жизнь переходила въ жизнь вѣчную!
Но въ послѣднее время жизнь далеко не удовлетворяла Соболева. Часто, въ своей одинокой комнатѣ, задумывался онъ, самъ не зная—э чемъ, и потомъ самъ смѣялся надъ своей задумчивостію. Стаканъ холоднаго чаю, по вечерамъ, казался ему не такъ уже вкусенъ, какъ прежде. Часто, сидя за работой или письмомъ, онъ вдругъ клалъ перо, отодвигалъ книгу и устремлялъ безцѣльный взоръ на нагорѣвшую свѣчу; но онъ не видалъ ея. Свѣча исчезала, самый горизонтъ расширялся, и передъ нимъ мелькали какія-то видѣнія, проносились какіе-то образы... Петру Ивановичу наступало время взять отъ жизни свою долю любви и счастія. И онъ взялъ бы ее, нашелъ бы свою дѣвушку, воплотилъ бы свои образы въ какую-нибудь Машеньку или Синичку, гулялъ бы съ ней по нолямъ и рвалъ бы цвѣты, или помогалъ бы разматывать шерсть, или просто сидѣли бы оба на балконѣ, глядѣли бы другъ на друга и молчали бы въ тѣ минуты, когда вечерній туманъ легкою дымкой встаетъ надъ Волгой, когда все тише и тише становится городской шумъ и все громче и радостнѣе несется изъ освѣщеннаго луной сада немолчною трелью пѣснь соловья...
И все это было бы, и жилъ бы онъ долго и счастливо, какъ его отецъ, и такъ же тихо и смирно. Но.... судьба рѣшила иначе.
Ив. Зарубинъ.
ЧУДЕСА НАШЕГО ВРЕМЕНИ.
Нашъ вѣкъ 1)—вѣкъ здраваго ума,
Вѣкъ истинъ ясныхъ, непреложныхъ: Бѣжитъ, предъ свѣтомъ знанья, тьма
Фантазій вздорныхъ, глупыхъ, ложныхъ...
Безспорно: нашъ прогрессъ великъ,— Слывемъ мы чуть не мудрецами;
Но все-жь становишься въ тупикъ Передъ иными чудесами!
Есть страны... Горы до небесъ,
А на горахъ тѣхъ—волны моря 2),
Тамъ часъ всего растетъ лишь лѣсъ 3), Законъ природы переспоря!...
Магнезистъ воздухъ 4)... Говорятъ Быки, и козы, и бараны 5),— Тамъ люди камфору ѣдятъ 6)
И каменисты тамъ туманы 7)...
«Нѣтъ спора, нашъ прогрессъ великъ», Читатель, скажете вы сами,
А все же станете въ тупикъ Передъ такими чудесами!!
Онисимъ Іерянскій.
1) Читатель долженъ имѣть въ виду, что вѣкъ, о которомъ ноетъ Онисимъ Іерлнскій, не имѣетъ никакого отношенія къ „Вѣку г. Шаврова. Хотя оба вѣка—„наши“, тѣмъ не менѣе есть нѣсколько весьма существенныхъ различій между ними; главнѣйшее заключается въ томъ, что вѣкъ, воспѣваемый Онисимомъ Іерянскимъ, состоитъ изъ ста годовъ, а „Вѣкъ г. Шаврова скончался, имѣя всего нѣсколько мѣсяцевъ отъ роду.
2) Зри корреспонденціи г. А. Головачева. 3) Зри корреспонденціи его же.
4) Зри корреспонденціи г. Немировича-Данченко.
— Какъ!? Что же, я притворяюсь, что ли, по-вашему?... напускается она на него.
— Ахъ, какъ можно, помилуйте, говоритъ онъ, тоже весь красный,—но, но... право же, у васъ ничего не болитъ. Вы какъ-нибудь ошиблись. Успокойтесь, пожалуйста.
Этимъ онъ и заслужилъ себѣ репутацію—«невнимательнаго».
— Гдѣ ему понять деликатную женскую натуру, говаривала про него глухимъ басомъ жена одного виднаго дѣятеля, баба лѣтъ 50, съ порядочными усами на верхней губѣ.
Соболевъ имѣлъ счастіе заслужить особенную, специфическую, такъ сказать, ненависть любезной барыни. Однажды, въ безконечномъ разговорѣ о чувствахъ, отъ котораго онъ не успѣлъ заблаговременно скрыться, эта барыня аттаковала его, укоряя въ невѣрности мужчинъ и выставляя и превознося до небесъ постоянство женщинъ.
Петръ Ивановичъ возразилъ на это, что и женщина не всегда постоянна и становится поразительно вѣрной только тогда, когда перестаетъ быть красивой.
Это было безтактно, но онъ говорилъ безъ умысла. Барыня же приняла это за личность, такъ какъ въ молодости и она далеко не жила затворницею...
Съ этихъ поръ она не давала ему проходу.
— И чего она пристаетъ ко мнѣ? жаловался часто Петръ Ивановичъ одному своему знакомому, молодому человѣку, мѣстному франту и сердцеѣду. — Чего она хочетъ отъ меня? Что я ей сдѣлалъ? Вѣдь это—просто бѣда!
На это франтъ отвѣчалъ, что за ней, дѣйствительно, водятся нѣкоторыя странности, но что, вообще, она почтенная и добрая старушка.
Петръ Ивановичъ молчалъ, но по его недоумѣвающему лицу ясно было видно, что онъ никакъ не могъ представить себѣ, какія же бываютъ, въ такомъ случаѣ, злыя старушки?
Такъ прожилъ Соболевъ пять лѣтъ въ богоспасаемомъ городѣ. О прошлой его жизни мало кто зналъ. Я коснусь ея въ нѣсколькихъ словахъ, въ противоположность тѣмъ авторамъ, которые говорятъ о своемъ героѣ: «я буду кратокъ съ его біографіей,—она не длинна и не многосложна» — и, затѣмъ, начинаютъ съ его прадѣдушки, постепенно нисходя до дѣда и отца.
Отецъ Петра Ивановича былъ сельскій дьяконъ. Всякій знаетъ, какіе такіе бываютъ и какъ живутъ на бѣломъ свѣтѣ сельскіе дьяконы. Про описываемаго нами можно было сказать только, что онъ былъ человѣкъ смирный, добрый и имѣлъ только одну слабость: любилъ выпить. Часто, слишкомъ часто, поругавшись съ священникомъ, но поводу неправильнаго распредѣленія дохода, онъ отправлялся къ своему куму, церковному сторожу, и тамъ мрачно говорилъ, что «будь ему открыты дороги, онъ самъ былъ бы, по крайней мѣрѣ, архіереемъ». Какъ тихо онъ жилъ, такъ же, когда пришло время, тихо и умеръ, оставивъ въ наслѣдство сыну сто рублей денегъ, накопленныхъ въ продолженіе 25 лѣтъ, полуразвалившійся домишко на церковной землѣ, да замѣчательную физическую силу, переходившую изъ рода въ родъ.
Петръ Ивановичъ кончалъ въ то время университетскій курсъ. Давая уроки, посѣщая лекціи и будучи такимъ образомъ занятъ цѣлый день, онъ велъ довольно однообразную жизнь. Правда, онъ не жилъ аскетомъ и не отказывался отъ студенческихъ пирушекъ, но, когда его товарищи отправлялись туда, «гдѣ роза безъ шиповъ растетъ», и приглашали его, онъ рѣдко слѣдовалъ за ними. Вообще, какъ человѣкъ, у котораго было гораздо больше дѣла, чѣмъ времени, заваленный, подчасъ, непосильною работой, онъ игнорировалъ—«и ласки, и страсть», чѣмъ рѣзко отличался отъ своихъ товарищей. Кончивши курсъ и поступивши на службу, онъ велъ почти такую же жизнь. Своей физическою силой онъ любилъ иногда похвастаться. Онъ безъ труда разгибалъ подковы и поднималъ рельсы на строившейся около города желѣзной дорогѣ, чѣмъ приводилъ въ изумленіе рабочихъ.
Вмѣсто развлеченія, онъ часто отправлялся на лодкѣ за городъ, вверхъ но теченію рѣки, верстъ за десять, куда-нибудь въ глухую деревушку, или въ лѣсъ. Строгій реалистъ въ жизни и привычкахъ, онъ былъ поэтъ въ душѣ По цѣлымъ часамъ онъ гулялъ по полямъ, по узкой тропинкѣ, съ обѣихъ сторонъ которой стѣной поднималась золотисто-желтая рожь. Изрѣдка набѣгавшій вѣтерокъ шелестилъ ее и, обхватывая Соболева теплымъ воздухомъ, доносилъ издалека пѣніе жаворонка. Или онъ уходилъ въ лѣсъ и, забывая все и всецѣло отдаваясь впечатлѣніямъ окружающей природы, лежалъ въ густой, высокой травѣ, около какого-нибудь ручья, вокругъ котораго сосны, какъ лѣсные гиганты, стояли недвижно, рядами, и плакучія ивы склонялись до самой земли. Такъ гулялъ онъ до поздней ночи и весело возвращался назадъ по освѣщенной луною дорогѣ, на которую длинными полосами падали тѣни отъ высокихъ деревьевъ,— или но росистымъ лугамъ, одинъ, подъ несчетными звѣздами...
Онъ былъ некрасивъ. У него былъ широкій лобъ, окаймленный темными, волнистыми волосами, твердо очерченный четырехъ-угольный подбородокъ, признакъ твердости и силы характера, и какъ контрастъ,— сѣрые, мечтательные глаза, мерцавшіе изъ-подъ слегка нависшихъ бровей. Умъ его былъ, пожалуй, не блестящій, но устойчивый, развитый наблюденіями и трудомъ. Я люблю такихъ людей: mens sana —incorpore sano, говаривали про нихъ римляне. Его умъ былъ похожъ начистую, глубокую рѣку, въ которой отражается все, находящееся на берегахъ. Онъ былъ не похожъ на большинство докторовъ, которые, со временемъ, обращаются въ ходячій денежный кошель. Не смотря на репутацію невнимательнаго, которою наградили его праздныя барыни, надо было видѣть его въ комнатѣ отчаянно большаго, — въ тѣ минуты, когда жизнь и смерть вступали въ борьбу надъ бѣднымъ, слабымъ, беззащитнымъ тѣломъ. Какъ шли слова утѣшенія къ этой могучей фигурѣ, когда, призванный къ больному, онъ видѣлъ, что его искусство безсильно, когда на его глазахъ короткая земная жизнь переходила въ жизнь вѣчную!
Но въ послѣднее время жизнь далеко не удовлетворяла Соболева. Часто, въ своей одинокой комнатѣ, задумывался онъ, самъ не зная—э чемъ, и потомъ самъ смѣялся надъ своей задумчивостію. Стаканъ холоднаго чаю, по вечерамъ, казался ему не такъ уже вкусенъ, какъ прежде. Часто, сидя за работой или письмомъ, онъ вдругъ клалъ перо, отодвигалъ книгу и устремлялъ безцѣльный взоръ на нагорѣвшую свѣчу; но онъ не видалъ ея. Свѣча исчезала, самый горизонтъ расширялся, и передъ нимъ мелькали какія-то видѣнія, проносились какіе-то образы... Петру Ивановичу наступало время взять отъ жизни свою долю любви и счастія. И онъ взялъ бы ее, нашелъ бы свою дѣвушку, воплотилъ бы свои образы въ какую-нибудь Машеньку или Синичку, гулялъ бы съ ней по нолямъ и рвалъ бы цвѣты, или помогалъ бы разматывать шерсть, или просто сидѣли бы оба на балконѣ, глядѣли бы другъ на друга и молчали бы въ тѣ минуты, когда вечерній туманъ легкою дымкой встаетъ надъ Волгой, когда все тише и тише становится городской шумъ и все громче и радостнѣе несется изъ освѣщеннаго луной сада немолчною трелью пѣснь соловья...
И все это было бы, и жилъ бы онъ долго и счастливо, какъ его отецъ, и такъ же тихо и смирно. Но.... судьба рѣшила иначе.
Ив. Зарубинъ.
ЧУДЕСА НАШЕГО ВРЕМЕНИ.
Нашъ вѣкъ 1)—вѣкъ здраваго ума,
Вѣкъ истинъ ясныхъ, непреложныхъ: Бѣжитъ, предъ свѣтомъ знанья, тьма
Фантазій вздорныхъ, глупыхъ, ложныхъ...
Безспорно: нашъ прогрессъ великъ,— Слывемъ мы чуть не мудрецами;
Но все-жь становишься въ тупикъ Передъ иными чудесами!
Есть страны... Горы до небесъ,
А на горахъ тѣхъ—волны моря 2),
Тамъ часъ всего растетъ лишь лѣсъ 3), Законъ природы переспоря!...
Магнезистъ воздухъ 4)... Говорятъ Быки, и козы, и бараны 5),— Тамъ люди камфору ѣдятъ 6)
И каменисты тамъ туманы 7)...
«Нѣтъ спора, нашъ прогрессъ великъ», Читатель, скажете вы сами,
А все же станете въ тупикъ Передъ такими чудесами!!
Онисимъ Іерянскій.
1) Читатель долженъ имѣть въ виду, что вѣкъ, о которомъ ноетъ Онисимъ Іерлнскій, не имѣетъ никакого отношенія къ „Вѣку г. Шаврова. Хотя оба вѣка—„наши“, тѣмъ не менѣе есть нѣсколько весьма существенныхъ различій между ними; главнѣйшее заключается въ томъ, что вѣкъ, воспѣваемый Онисимомъ Іерянскимъ, состоитъ изъ ста годовъ, а „Вѣкъ г. Шаврова скончался, имѣя всего нѣсколько мѣсяцевъ отъ роду.
2) Зри корреспонденціи г. А. Головачева. 3) Зри корреспонденціи его же.
4) Зри корреспонденціи г. Немировича-Данченко.