Вмѣстѣ СЪ № 1-мъ
„БУДИЛЬНИКА”,
всѣмъ годовымъ подписчикамъ, внесшимъ сполна подписную сумму—10 р., разсылается премія журнала на 1904 г.:
„Книга пѣсенъ” Гейне, съ художест. иллюстраціями.
Обо всемъ.
встрѣча новаго года.
Новый годъ!.. И тотъ, кто робокъ, Смѣло въ будущность глядитъ:
Звукъ летящихъ въ стѣну пробокъ Человѣчество бодритъ!..
Чертенокъ.
Визитная болтовня.
— Были на гуляньяхъ въ Манежѣ? Видѣли „Свѣтъ и тьму“?
— Тьму... публики видѣлъ, а что касается до свѣта, то тамъ, кажется, больше полу-свѣта...
♦
— Какой докладъ дѣлалъ прис. пов. В. В. Быховскій въ петерб. кружкѣ имени Полонскаго?
— О „Бабѣ“.
— А въ моск. литературно-художественномъ кружкѣ?
— То-же о „Бабѣ“.
— Гм... совсѣмъ „обабился“ человѣкъ!
♦
— А самоѣды-то въ Зоологическій садъ въ нынѣшнемъ году не пріѣдутъ.
— Ну, что же? Развѣ въ Москвѣ мало и безъ нихъ „дикарей“?
♦
— Скажите, о какихъ это „громадныхъ водяныхъ силахъ Россіи“ говорилось на Электрическомъ съѣздѣ?
— А это, вѣроятно, намекъ по адресу нашихъ газетъ...
♦
— Оставшіеся безъ ангажемента артисты поставили въ домѣ Гирша піесу „Сытые и голодные“. И убѣдились... — Въ чемъ?
— Что сытые голодныхъ не разумѣютъ: публика не пришла...
Подъ Новый годъ гремятъ бокалы,
Гремитъ витій застольныхъ рѣчь... За правду пьютъ, за идеалы,
Чтобы всѣмъ этимъ... пренебречь...
Разъѣздъ подъ Новый годъ.
(Ресторанная фантазія).
Передняя ресторана. Два часа ночи. Посѣтители толпятся около вѣшалокъ. Швейцары суетливо подаютъ шубы. Смѣхъ, „крѣпкія слова“, дикіе возгласы..
Фамусовъ (важно) — Ба! знакомыя все лица! И ты, Чацкій, здѣсь? Встрѣчалъ Новый годъ?..
Чацкій (Не слушая его)—Вонъ изъ Москвы!..
Сюда я больше не ѣздокъ!.. Бѣгу, не оглянусь, пойду искать по свѣту,
Гдѣ не платящему по счету въ краткій срокъ
Не „подаютъ карету“!..
Идетъ къ выходу, въ дверяхъ встрѣчается съ пьянымъ Мармеладовымъ, котораго швейцары не пускаютъ въ переднюю.
Мармеладовъ,—Какъ?! И сюда не пускаютъ?.. Неужто ужъ ни въ одинъ ресторанъ меня не пускаютъ... Мм... Вѣдь у каждаго человѣка должно быть мѣсто, куда бы онъ могъ ходить!..
Акимъ. (Въ ливреѣ швейцара, открываетъ Мармеладову выходную дверь). — Это, таё, дѣйствительно... Дѣйствительно, таё... А только, говорю, тае, пускать то тебя тоже нельзя, больно плохъ сталъ...
Дука (другой швейцаръ). — А по моему, ни одна блоха не плоха, всѣ черненькія, всѣ прыгаютъ!.. (Въ дверь пытается войти пьяный мастеровой Алешка. Лука и Акимъ его останавливаютъ). Акимъ. - Нельзя, тае...
Лука.—А тебѣ чего, милый, собственно нужно? Чего хочешь?
Алешка. — Ничего не хочу, ничего не желаю!.. (Поварачивается и уходитъ).
Хлестаковъ. Канальи! подлецы! бездѣльники! чѣмъ кормятъ?! Ни одинъ человѣкъ въ мірѣ не ѣдалъ такого супу: какія то перья плаваютъ вмѣсто масла! А поросенокъ? Ай-ай-ай, какой поросенокъ!.. Это топоръ, зажаренный вмѣсто поросенка! (шатается и кричитъ)—Че-а-экъ!..
Сатинъ.—Человѣкъ! это звучитъ гордо!
Хлестаковъ (Акиму)—Че-а экъ! Поросенокъ былъ съ душкомъ, слышишь?!.
Акимъ.—Духъ это, тае, дѣйствительно, тяжелый...
(Увидя Настю въ шикарномъ сакѣ и бѣличьей
Новогоднее „счастье“.
— Вы понимаете... печально начать новый годъ такой исторіей: просить руки дочери и получить ногу отца...
И живу безъ дряхлыхъ думъ. Это жизнь вамъ недоступная, Вамъ, рабамъ своихъ страстей. Я—морская каракатица—
Вамъ подобной не бывать!
Вы—покрыты всюду ранами Пессимизма мелкихъ душъ!!“
На этотъ разъ успѣхъ былъ полный. Всѣ апплодировали изо-всѣхъ силъ.
— И такія-то художественныя, полныя внутренняго глубокаго смысла поэтическія произведенія у васъ не захотѣли печатать наши журналы!?—возопила декадентка, сжимая въ кулаки свои жирные пальцы.—О, невѣжественные, отсталые органы разлагающейся прессы!!
— А я даже радъ, что они меня проглядѣли!—возразилъ Болтуновъ, убирая въ портфель свои шедевры.—Теперь они локти кусаютъ, да ужъ поздно... Я самъ эти стихотворенія издамъ! Это для меня выгоднѣе!
— Еще бы! Вѣдь, вашъ первый сборникъ въ короткое время почти разошелся?
— Да, почти... Публика меня отмѣтила! Я—доволенъ.
Поэта стали просить еще прочитать „хоть крошечку“ изъ необозримаго числа шедевровъ (портфель былъ ими биткомъ—набитъ). Но поэтъ рѣшительно отказался.
— Я усталъ, господа! хорошенькаго понемножку! игриво пошутилъ онъ.
За чаепитіемъ началась бесѣда на злобы дня.
— А про насъ въ одномъ клубѣ будетъ завтра прочитанъ рефератъ!—вдругъ объявила толстая декадентка.
— Про кого это „насъ“?—ревниво полюбопытствовалъ гимназистъ-поэтъ, уже давно объѣвшій отъ волненія всѣ ногти за то время,
когда глава декадентовъ читалъ свои шедевры.
— Главнымъ образомъ, объ Иванѣ Петровичѣ, ну, и меня тутъ затрагиваютъ. Вообще, обо всѣхъ поэтахъ-декадентахъ, болѣе или менѣе замѣтныхъ.
— А перечень ихъ вамъ неизвѣстенъ? — Извѣстенъ. Вотъ онъ: Болтуновъ, Мардарьева (т.-е. — я), Вьюновъ, Разстегнутый, Козелковъ, Овечкинъ, Обнаженная, Сороконожка и другіе поэты...
— А Раскатайскаго нѣтъ?
— To-есть, васъ? Не помню... кажется, нѣтъ!
— Гмъ! Ну, такъ я имъ о себѣ самъ напомню (начинаетъ декламировать себѣ подъ носъ ):
„Мысли Нависли. Люди—
Прокисли...“ ( Задумывается).
— Отрадно, господа, что отнынѣ мы уже не нѣчто маленькое, а, та величина, съ которой считаются! — произнесъ поэтъ Калошинъ, бывшій въ числѣ гостей.—Вотъ хоть я, напримѣръ... читали вы мою поэму „Нате, полюбуйтесь!“ уважаемый Иванъ Петровичъ?
— Какже, знаю. Сильная вещь,—пробормоталъ хозяинъ.
—Вы ужъ не собираетесь-ли ее читать?— спросилъ Раскатайскій насмѣшливо. — Пожалѣйте хозяина, онъ утомленъ декламаціей и желаетъ остаться одинъ... У меня есть двѣ поэмы, да я молчу!
Калошинъ злобно покосился на конкурента, но гости стали прощаться, и скоро поэтъ Иванъ Петровичъ Болтуновъ остался въ единственномъ числѣ.
— М-да!—произнесъ глубокомысленно авторъ декадентскихъ шедевровъ. — Дѣйстви
тельно, я—талантъ, и всѣ мои сомнѣнія былыхъ дней неосновательны и дики... Разберемъ дѣло по пунктамъ: сборники поэтовъдекадентовъ раскупаютъ, меня въ особенности; въ клубахъ о насъ читаютъ доклады, и центральная фигура доклада—я, глава декаденской поэзіи; меня окружаютъ друзья, поклонники, льстецы... Нѣтъ, я, повидимому, очень большой поэтъ, и мое направленіе важно, ново, оригинально и крайне интересно!
Любовно смотритъ на портфель, извлекаетъ оттуда еще одно „произведеніе , не прочитанное друзьямъ, и декламируетъ вслухъ. „Я тѣла не ищу, душа мнѣ неизвѣстна, Но форма для меня таинственно - прелестна,
И я хочу любить, нельзя что осязать,
Но что манитъ къ себѣ, для страстныхъ осязаній,
Что само, можетъ быть, полно такихъ желаній,
Которыхъ въ сказкѣ не сказать!“
— Ну, развѣ это не чудная вещь?—спросилъ самъ себя поэтъ и продолжалъ:
„Нѣтъ, я не Бальмонтъ, а другой, Еще невѣдомый избранникъ!
Я тотъ въ пустынѣ слова странникъ, Кто издалъ звукъ совсѣмъ иной,— Звукъ декадентской вѣщей лиры“...
Очарованный красотою собственнаго творенія, поэтъ умолкъ и, созерцая въ зеркалѣ свое испитое и чрезвычайно надменное лицо, прошепталъ:
— Мы—сила и всѣхъ побѣдимъ!!...
Д. К. Ламанчскій.
„БУДИЛЬНИКА”,
всѣмъ годовымъ подписчикамъ, внесшимъ сполна подписную сумму—10 р., разсылается премія журнала на 1904 г.:
„Книга пѣсенъ” Гейне, съ художест. иллюстраціями.
Обо всемъ.
встрѣча новаго года.
Новый годъ!.. И тотъ, кто робокъ, Смѣло въ будущность глядитъ:
Звукъ летящихъ въ стѣну пробокъ Человѣчество бодритъ!..
Чертенокъ.
Визитная болтовня.
— Были на гуляньяхъ въ Манежѣ? Видѣли „Свѣтъ и тьму“?
— Тьму... публики видѣлъ, а что касается до свѣта, то тамъ, кажется, больше полу-свѣта...
♦
— Какой докладъ дѣлалъ прис. пов. В. В. Быховскій въ петерб. кружкѣ имени Полонскаго?
— О „Бабѣ“.
— А въ моск. литературно-художественномъ кружкѣ?
— То-же о „Бабѣ“.
— Гм... совсѣмъ „обабился“ человѣкъ!
♦
— А самоѣды-то въ Зоологическій садъ въ нынѣшнемъ году не пріѣдутъ.
— Ну, что же? Развѣ въ Москвѣ мало и безъ нихъ „дикарей“?
♦
— Скажите, о какихъ это „громадныхъ водяныхъ силахъ Россіи“ говорилось на Электрическомъ съѣздѣ?
— А это, вѣроятно, намекъ по адресу нашихъ газетъ...
♦
— Оставшіеся безъ ангажемента артисты поставили въ домѣ Гирша піесу „Сытые и голодные“. И убѣдились... — Въ чемъ?
— Что сытые голодныхъ не разумѣютъ: публика не пришла...
Подъ Новый годъ гремятъ бокалы,
Гремитъ витій застольныхъ рѣчь... За правду пьютъ, за идеалы,
Чтобы всѣмъ этимъ... пренебречь...
Разъѣздъ подъ Новый годъ.
(Ресторанная фантазія).
Передняя ресторана. Два часа ночи. Посѣтители толпятся около вѣшалокъ. Швейцары суетливо подаютъ шубы. Смѣхъ, „крѣпкія слова“, дикіе возгласы..
Фамусовъ (важно) — Ба! знакомыя все лица! И ты, Чацкій, здѣсь? Встрѣчалъ Новый годъ?..
Чацкій (Не слушая его)—Вонъ изъ Москвы!..
Сюда я больше не ѣздокъ!.. Бѣгу, не оглянусь, пойду искать по свѣту,
Гдѣ не платящему по счету въ краткій срокъ
Не „подаютъ карету“!..
Идетъ къ выходу, въ дверяхъ встрѣчается съ пьянымъ Мармеладовымъ, котораго швейцары не пускаютъ въ переднюю.
Мармеладовъ,—Какъ?! И сюда не пускаютъ?.. Неужто ужъ ни въ одинъ ресторанъ меня не пускаютъ... Мм... Вѣдь у каждаго человѣка должно быть мѣсто, куда бы онъ могъ ходить!..
Акимъ. (Въ ливреѣ швейцара, открываетъ Мармеладову выходную дверь). — Это, таё, дѣйствительно... Дѣйствительно, таё... А только, говорю, тае, пускать то тебя тоже нельзя, больно плохъ сталъ...
Дука (другой швейцаръ). — А по моему, ни одна блоха не плоха, всѣ черненькія, всѣ прыгаютъ!.. (Въ дверь пытается войти пьяный мастеровой Алешка. Лука и Акимъ его останавливаютъ). Акимъ. - Нельзя, тае...
Лука.—А тебѣ чего, милый, собственно нужно? Чего хочешь?
Алешка. — Ничего не хочу, ничего не желаю!.. (Поварачивается и уходитъ).
Хлестаковъ. Канальи! подлецы! бездѣльники! чѣмъ кормятъ?! Ни одинъ человѣкъ въ мірѣ не ѣдалъ такого супу: какія то перья плаваютъ вмѣсто масла! А поросенокъ? Ай-ай-ай, какой поросенокъ!.. Это топоръ, зажаренный вмѣсто поросенка! (шатается и кричитъ)—Че-а-экъ!..
Сатинъ.—Человѣкъ! это звучитъ гордо!
Хлестаковъ (Акиму)—Че-а экъ! Поросенокъ былъ съ душкомъ, слышишь?!.
Акимъ.—Духъ это, тае, дѣйствительно, тяжелый...
(Увидя Настю въ шикарномъ сакѣ и бѣличьей
Новогоднее „счастье“.
— Вы понимаете... печально начать новый годъ такой исторіей: просить руки дочери и получить ногу отца...
И живу безъ дряхлыхъ думъ. Это жизнь вамъ недоступная, Вамъ, рабамъ своихъ страстей. Я—морская каракатица—
Вамъ подобной не бывать!
Вы—покрыты всюду ранами Пессимизма мелкихъ душъ!!“
На этотъ разъ успѣхъ былъ полный. Всѣ апплодировали изо-всѣхъ силъ.
— И такія-то художественныя, полныя внутренняго глубокаго смысла поэтическія произведенія у васъ не захотѣли печатать наши журналы!?—возопила декадентка, сжимая въ кулаки свои жирные пальцы.—О, невѣжественные, отсталые органы разлагающейся прессы!!
— А я даже радъ, что они меня проглядѣли!—возразилъ Болтуновъ, убирая въ портфель свои шедевры.—Теперь они локти кусаютъ, да ужъ поздно... Я самъ эти стихотворенія издамъ! Это для меня выгоднѣе!
— Еще бы! Вѣдь, вашъ первый сборникъ въ короткое время почти разошелся?
— Да, почти... Публика меня отмѣтила! Я—доволенъ.
Поэта стали просить еще прочитать „хоть крошечку“ изъ необозримаго числа шедевровъ (портфель былъ ими биткомъ—набитъ). Но поэтъ рѣшительно отказался.
— Я усталъ, господа! хорошенькаго понемножку! игриво пошутилъ онъ.
За чаепитіемъ началась бесѣда на злобы дня.
— А про насъ въ одномъ клубѣ будетъ завтра прочитанъ рефератъ!—вдругъ объявила толстая декадентка.
— Про кого это „насъ“?—ревниво полюбопытствовалъ гимназистъ-поэтъ, уже давно объѣвшій отъ волненія всѣ ногти за то время,
когда глава декадентовъ читалъ свои шедевры.
— Главнымъ образомъ, объ Иванѣ Петровичѣ, ну, и меня тутъ затрагиваютъ. Вообще, обо всѣхъ поэтахъ-декадентахъ, болѣе или менѣе замѣтныхъ.
— А перечень ихъ вамъ неизвѣстенъ? — Извѣстенъ. Вотъ онъ: Болтуновъ, Мардарьева (т.-е. — я), Вьюновъ, Разстегнутый, Козелковъ, Овечкинъ, Обнаженная, Сороконожка и другіе поэты...
— А Раскатайскаго нѣтъ?
— To-есть, васъ? Не помню... кажется, нѣтъ!
— Гмъ! Ну, такъ я имъ о себѣ самъ напомню (начинаетъ декламировать себѣ подъ носъ ):
„Мысли Нависли. Люди—
Прокисли...“ ( Задумывается).
— Отрадно, господа, что отнынѣ мы уже не нѣчто маленькое, а, та величина, съ которой считаются! — произнесъ поэтъ Калошинъ, бывшій въ числѣ гостей.—Вотъ хоть я, напримѣръ... читали вы мою поэму „Нате, полюбуйтесь!“ уважаемый Иванъ Петровичъ?
— Какже, знаю. Сильная вещь,—пробормоталъ хозяинъ.
—Вы ужъ не собираетесь-ли ее читать?— спросилъ Раскатайскій насмѣшливо. — Пожалѣйте хозяина, онъ утомленъ декламаціей и желаетъ остаться одинъ... У меня есть двѣ поэмы, да я молчу!
Калошинъ злобно покосился на конкурента, но гости стали прощаться, и скоро поэтъ Иванъ Петровичъ Болтуновъ остался въ единственномъ числѣ.
— М-да!—произнесъ глубокомысленно авторъ декадентскихъ шедевровъ. — Дѣйстви
тельно, я—талантъ, и всѣ мои сомнѣнія былыхъ дней неосновательны и дики... Разберемъ дѣло по пунктамъ: сборники поэтовъдекадентовъ раскупаютъ, меня въ особенности; въ клубахъ о насъ читаютъ доклады, и центральная фигура доклада—я, глава декаденской поэзіи; меня окружаютъ друзья, поклонники, льстецы... Нѣтъ, я, повидимому, очень большой поэтъ, и мое направленіе важно, ново, оригинально и крайне интересно!
Любовно смотритъ на портфель, извлекаетъ оттуда еще одно „произведеніе , не прочитанное друзьямъ, и декламируетъ вслухъ. „Я тѣла не ищу, душа мнѣ неизвѣстна, Но форма для меня таинственно - прелестна,
И я хочу любить, нельзя что осязать,
Но что манитъ къ себѣ, для страстныхъ осязаній,
Что само, можетъ быть, полно такихъ желаній,
Которыхъ въ сказкѣ не сказать!“
— Ну, развѣ это не чудная вещь?—спросилъ самъ себя поэтъ и продолжалъ:
„Нѣтъ, я не Бальмонтъ, а другой, Еще невѣдомый избранникъ!
Я тотъ въ пустынѣ слова странникъ, Кто издалъ звукъ совсѣмъ иной,— Звукъ декадентской вѣщей лиры“...
Очарованный красотою собственнаго творенія, поэтъ умолкъ и, созерцая въ зеркалѣ свое испитое и чрезвычайно надменное лицо, прошепталъ:
— Мы—сила и всѣхъ побѣдимъ!!...
Д. К. Ламанчскій.