къ отцу Пафнутію, либо на колокольню, если того требовала надобность .
ӀӀ.
Наканунѣ Успенья, отзвонивъ ко всенощной, старый Рыбко шелъ домой въ самомъ благодушномъ настроеніи духа, напѣвая про себя приличествующій наступающему празднику тропарь. Два обстоятельства способствовали его радости—праздничная служба, а слѣдовательно, соотвѣтственный торжеству звонъ и завтрашній базаръ.
Сорокъ лѣтъ звонилъ уже Рыбко и любилъ звонъ какъ искусство, и точно въ этомъ дѣлѣ былъ онъ великій мастеръ и славился по всей округѣ. Неоднократно объѣзжая епархію, призывалъ его преосвященный и сманивалъ къ себѣ въ губернскій соборъ, но каждый разъ Рыбко отказывался, благодаря за милость.
Онъ привыкъ къ своей колокольнѣ, онъ зналъ всѣ свои колокола, любилъ ихъ, какъ живыя существа, и каждый разъ, когда подвѣшивали новый колоколъ подолгу названпвалъ его .«Новый обучаю, чтобы согласно звучалъ»,—говорилъ онъ каждый разъ, когда прихожане удивленные непривычной нестройностью звона спрашивали: «И не надоѣло тебѣ, Игнатій, возиться съ нимъ»,— и прибавлялъ: «Колоколъ онъ живой, его тоже обучить надо, какъ человѣка».
И точно проходило время и новый начиналъ звучать на диво согласно вмѣстѣ съ прочими.
Такъ шла о немъ слава, какъ о чудесномъ звонарѣ, и случалось, что пріѣзжали любители чуть не за сто верстъ послушать его. Особымъ искусникомъ былъ старикъ въ набатѣ, и когда ударялъ онъ въ большой колоколъ, густой гулъ его слышенъ былъ на семь верстъ до самыхъ Дідовичей, что лежали на Кремснецкомъ трактѣ.—«Набатъ твой Игнатій звучитъ, что гласъ гнѣва Господня»,—часто говаривалъ отецъ Пафнутій, на что неизмѣнно получалъ отвѣтъ,—«набатъ, отецъ Пафнутій, положенъ при бѣдствіи, а бѣдствіе—ни что иное, какъ гнѣвъ Божій»;
Но возвращаясь въ канунъ Успенія, Рыбко былъ радостенъ и мысли его далеки были отъ какого-то ни было несчастья.
Подойдя уже къ своей хатѣ, столкнулся онъ лицомъ къ лицу съ Іоной.
- Добрый вечеръ, купецъ,—при
вѣтствовалъ Рыбко пріятеля, но старый еврей досадливо отмахнулся рукой и сказалъ:
— Дай Богъ, чтобы онъ былъ не послѣднимъ. Какой по нынѣшнимъ временамъ можетъ быть добрый вечеръ, всѣ теперь стали плохіе.
- Что такъ?—удивился старикъ.
— А то,—раздраженно заговорилъ еврей:—а то, что до этой проклятой воины, которую затѣяли эти дурни сербы, старый Іона въ 10 часовъ закрывалъ перевозъ и корчму и считалъ цванцпгеры, да звалъ еще Менделя на помощь, чтобы не просчитаться, а теперь къ вечеру у него въ кошелѣ хорошо, если на цванцигеръ наберется мѣди.
— Это, конечно,—соглашался Рыбко :—jторговля теперь стала, а все же не хорошо говорить такъ про войну, нынче у насъ святая война, потому что воюемъ мы за святое дѣло. И тебѣ Іона нечего Бога гнѣвить,—у другихъ послѣдніе работники ушли, а у тебя въ Кременцѣ сколько лежитъ у кассѣ.
— Ну, хорошо,—соглашался Іона:—пусть будетъ по вашему, только вотъ въ кассѣ у меня ей-Богу же только двѣсти карбованцевъ на старость припасены, и вы напрасно меня упрекаете,—и вдругъ, понизивъ голосъ, сказалъ:—плохо дѣло наше, панъ Игнатій.
Старикъ вопросительно посмотрѣлъ на еврея.
— Не вѣрите, такъ слушайте, что я вамъ скажу: нынче прибѣгалъ до меия кривой Мосейка и сказалъ, что въ Залещнкахъ стоятъ австріяки, много австріяковъ, и что онъ слушалъ самъ своими ушами, что они собираются итти въ Красенки. Я думалъ, что онъ брешетъ, а онъ, что бы вы себѣ подумали сказалъ: такъ дайте мнѣ покушать свиного сала, если я вру. Я думаю пойти до пана урядника и разсказать.
Рыбко не былъ сегодня въ расположеніи выслушивать длинныя изліянія Іоны, неизмѣнно сводившіяся къ жалобѣ на плохія дѣла и потому не задерживалъ его, какъ обычно. Придя домой, онъ почти тотчасъ легъ спать, чтобы на. завтра поспѣть къ ранней обѣднѣ.
III.
Шелъ двѣнадцатый часъ дня. Передъ крестнымъ ходомъ спустился Рыбко съ колокольни, чтобы потолкаться немного по базару. Онъ любилъ базарную суету и гамъ, любилъ послушать, какъ до седьмого поту
торгуются изъ-за мѣдного пятака, какъ клокочутъ куры, визжатъ поросята, любилъ бабьи пестрые наряды, запахъ кожи и дегтя.
Базаръ, несмотря на войну, былъ довольно оживленнымъ, съѣхалось много народу отовсюду, недоставало только буковинцевъ, теперь переходъ черезъ рѣку былъ запрещенъ.
Около одного изъ лотковъ встрѣтился онъ съ Іоной. Корчмарь былъ недоволенъ.
— Что это за базаръ,—началъ онъ свою воркотню, не отвѣтивъ на прпвѣтстіе:—развѣ это базаръ, когда нѣтъ буковинскихъ, не будь я Іона Бурмахеръ, если не увезутъ до дому больше половины товара. Ну. скажите, мнѣ, панъ Игнатій, я хочу знать, кто будетъ теперь покупать поросятъ или коровъ, когда придутъ австріяки и заберутъ все себѣ на обѣдъ. Хотѣлъ бы я видѣть такого дурня, чтобы купилъ поросенка.
Рыбко былъ веселъ. Сегодня на колокольнѣ онъ превзошелъ самого себя, сегодня такъ пѣли колокола, что даже такой знатокъ церковнаго звона, какъ свѣчной староста панъ Андрей Швыткій, что торгуетъ кожами, не удержался, чтобы не сказать:
— Чтобы тамъ не говорили, панъ Игнатій, а вы большой мастеръ ходить до мене після обидни на пирогъ, у жинки еще добра слывянка.
Слушая воркотню Іоны, улыбался старый Рыбко, глядя, какъ здоровая молодайка совала въ ротъ неистово орущему младенцу леденецъ, тщетно уговаривая его замолчать.
— Годи сыночку, годи серденко, ось продастъ батько порося заразъ поидемъ до дому.
Но сыночку, ни сколько не прельщаясь леденцомъ, оралъ благимъ матомъ. Наконецъ, Іона донялъ пана Игнатія своими жалобами.
— Охъ, якій же настырный, ты Іона, и чего прилипъ ко мнѣ, якъ репей до коровьяго хвоста.
— А то що, придутъ австріяки и покажутъ вамъ такой базаръ шо до четвертаго колѣна помнить будете.
— А нехай идутъ,—равнодушно отозвался Рыбко:—знаю я ихъ въ сорокъ девятомъ годи, когда я служилъ въ казакахъ въ генерала Краснова полку, бачили мы, якъ этихъ австріяковъ венгерцы лупцовали и у Сегедини, и у Дебрецини, и подъ Вайценымъ. Когда бъ не нашъ государь Николай Павловичъ, да не князь Иванъ Федоровпчъ, да не нашъ атаманъ Василій Афанасьевичъ, не
ӀӀ.
Наканунѣ Успенья, отзвонивъ ко всенощной, старый Рыбко шелъ домой въ самомъ благодушномъ настроеніи духа, напѣвая про себя приличествующій наступающему празднику тропарь. Два обстоятельства способствовали его радости—праздничная служба, а слѣдовательно, соотвѣтственный торжеству звонъ и завтрашній базаръ.
Сорокъ лѣтъ звонилъ уже Рыбко и любилъ звонъ какъ искусство, и точно въ этомъ дѣлѣ былъ онъ великій мастеръ и славился по всей округѣ. Неоднократно объѣзжая епархію, призывалъ его преосвященный и сманивалъ къ себѣ въ губернскій соборъ, но каждый разъ Рыбко отказывался, благодаря за милость.
Онъ привыкъ къ своей колокольнѣ, онъ зналъ всѣ свои колокола, любилъ ихъ, какъ живыя существа, и каждый разъ, когда подвѣшивали новый колоколъ подолгу названпвалъ его .«Новый обучаю, чтобы согласно звучалъ»,—говорилъ онъ каждый разъ, когда прихожане удивленные непривычной нестройностью звона спрашивали: «И не надоѣло тебѣ, Игнатій, возиться съ нимъ»,— и прибавлялъ: «Колоколъ онъ живой, его тоже обучить надо, какъ человѣка».
И точно проходило время и новый начиналъ звучать на диво согласно вмѣстѣ съ прочими.
Такъ шла о немъ слава, какъ о чудесномъ звонарѣ, и случалось, что пріѣзжали любители чуть не за сто верстъ послушать его. Особымъ искусникомъ былъ старикъ въ набатѣ, и когда ударялъ онъ въ большой колоколъ, густой гулъ его слышенъ былъ на семь верстъ до самыхъ Дідовичей, что лежали на Кремснецкомъ трактѣ.—«Набатъ твой Игнатій звучитъ, что гласъ гнѣва Господня»,—часто говаривалъ отецъ Пафнутій, на что неизмѣнно получалъ отвѣтъ,—«набатъ, отецъ Пафнутій, положенъ при бѣдствіи, а бѣдствіе—ни что иное, какъ гнѣвъ Божій»;
Но возвращаясь въ канунъ Успенія, Рыбко былъ радостенъ и мысли его далеки были отъ какого-то ни было несчастья.
Подойдя уже къ своей хатѣ, столкнулся онъ лицомъ къ лицу съ Іоной.
- Добрый вечеръ, купецъ,—при
вѣтствовалъ Рыбко пріятеля, но старый еврей досадливо отмахнулся рукой и сказалъ:
— Дай Богъ, чтобы онъ былъ не послѣднимъ. Какой по нынѣшнимъ временамъ можетъ быть добрый вечеръ, всѣ теперь стали плохіе.
- Что такъ?—удивился старикъ.
— А то,—раздраженно заговорилъ еврей:—а то, что до этой проклятой воины, которую затѣяли эти дурни сербы, старый Іона въ 10 часовъ закрывалъ перевозъ и корчму и считалъ цванцпгеры, да звалъ еще Менделя на помощь, чтобы не просчитаться, а теперь къ вечеру у него въ кошелѣ хорошо, если на цванцигеръ наберется мѣди.
— Это, конечно,—соглашался Рыбко :—jторговля теперь стала, а все же не хорошо говорить такъ про войну, нынче у насъ святая война, потому что воюемъ мы за святое дѣло. И тебѣ Іона нечего Бога гнѣвить,—у другихъ послѣдніе работники ушли, а у тебя въ Кременцѣ сколько лежитъ у кассѣ.
— Ну, хорошо,—соглашался Іона:—пусть будетъ по вашему, только вотъ въ кассѣ у меня ей-Богу же только двѣсти карбованцевъ на старость припасены, и вы напрасно меня упрекаете,—и вдругъ, понизивъ голосъ, сказалъ:—плохо дѣло наше, панъ Игнатій.
Старикъ вопросительно посмотрѣлъ на еврея.
— Не вѣрите, такъ слушайте, что я вамъ скажу: нынче прибѣгалъ до меия кривой Мосейка и сказалъ, что въ Залещнкахъ стоятъ австріяки, много австріяковъ, и что онъ слушалъ самъ своими ушами, что они собираются итти въ Красенки. Я думалъ, что онъ брешетъ, а онъ, что бы вы себѣ подумали сказалъ: такъ дайте мнѣ покушать свиного сала, если я вру. Я думаю пойти до пана урядника и разсказать.
Рыбко не былъ сегодня въ расположеніи выслушивать длинныя изліянія Іоны, неизмѣнно сводившіяся къ жалобѣ на плохія дѣла и потому не задерживалъ его, какъ обычно. Придя домой, онъ почти тотчасъ легъ спать, чтобы на. завтра поспѣть къ ранней обѣднѣ.
III.
Шелъ двѣнадцатый часъ дня. Передъ крестнымъ ходомъ спустился Рыбко съ колокольни, чтобы потолкаться немного по базару. Онъ любилъ базарную суету и гамъ, любилъ послушать, какъ до седьмого поту
торгуются изъ-за мѣдного пятака, какъ клокочутъ куры, визжатъ поросята, любилъ бабьи пестрые наряды, запахъ кожи и дегтя.
Базаръ, несмотря на войну, былъ довольно оживленнымъ, съѣхалось много народу отовсюду, недоставало только буковинцевъ, теперь переходъ черезъ рѣку былъ запрещенъ.
Около одного изъ лотковъ встрѣтился онъ съ Іоной. Корчмарь былъ недоволенъ.
— Что это за базаръ,—началъ онъ свою воркотню, не отвѣтивъ на прпвѣтстіе:—развѣ это базаръ, когда нѣтъ буковинскихъ, не будь я Іона Бурмахеръ, если не увезутъ до дому больше половины товара. Ну. скажите, мнѣ, панъ Игнатій, я хочу знать, кто будетъ теперь покупать поросятъ или коровъ, когда придутъ австріяки и заберутъ все себѣ на обѣдъ. Хотѣлъ бы я видѣть такого дурня, чтобы купилъ поросенка.
Рыбко былъ веселъ. Сегодня на колокольнѣ онъ превзошелъ самого себя, сегодня такъ пѣли колокола, что даже такой знатокъ церковнаго звона, какъ свѣчной староста панъ Андрей Швыткій, что торгуетъ кожами, не удержался, чтобы не сказать:
— Чтобы тамъ не говорили, панъ Игнатій, а вы большой мастеръ ходить до мене після обидни на пирогъ, у жинки еще добра слывянка.
Слушая воркотню Іоны, улыбался старый Рыбко, глядя, какъ здоровая молодайка совала въ ротъ неистово орущему младенцу леденецъ, тщетно уговаривая его замолчать.
— Годи сыночку, годи серденко, ось продастъ батько порося заразъ поидемъ до дому.
Но сыночку, ни сколько не прельщаясь леденцомъ, оралъ благимъ матомъ. Наконецъ, Іона донялъ пана Игнатія своими жалобами.
— Охъ, якій же настырный, ты Іона, и чего прилипъ ко мнѣ, якъ репей до коровьяго хвоста.
— А то що, придутъ австріяки и покажутъ вамъ такой базаръ шо до четвертаго колѣна помнить будете.
— А нехай идутъ,—равнодушно отозвался Рыбко:—знаю я ихъ въ сорокъ девятомъ годи, когда я служилъ въ казакахъ въ генерала Краснова полку, бачили мы, якъ этихъ австріяковъ венгерцы лупцовали и у Сегедини, и у Дебрецини, и подъ Вайценымъ. Когда бъ не нашъ государь Николай Павловичъ, да не князь Иванъ Федоровпчъ, да не нашъ атаманъ Василій Афанасьевичъ, не