Станочникъ Зоточъ.
На обрывистомъ берегу Хопра, одного изъ сыновей тихаго Дона, тамъ, гдѣ полая вода не достигаетъ берега, притаилась станица Ярыженская.
Бревенчатый мостъ ведетъ на станичную сторону, упираясь въ гору, и нужно разогнать лошадей, чтобы подняться въ станицу. И сперва кладбище съ деревянной оградой, по лѣвую руку двѣ кузницы, а потомъ пошли курени съ соломенными крышами и кое-гдѣ съ палисадниками изъ плетня. До самой площади сплошь Сыпучій песокъ, въ которомъ тонутъ колеса и подымается столбомъ ѣдкая пыль.
Посреди площади деревянная церковь, а кругомъ: поповскій домъ, школа и станичное правленіе;. Тутъ же три лавки въ рядъ, подъ однимъ навѣсомъ.
Въ лѣтніе дни, когда въ небѣ ни облачка, точно вымираетъ станица. На улицахъ пустынно, лишь бродятъ свиньи, въ треугольникахъ на шеѣ, чтобы не портили огородовъ, да у калитокъ, хмурясь на солнце, валяются псы. По площади мечется неизвѣстно чей жеребенокъ и бѣгаютъ босоногіе казачата, стрѣляя изъ самодѣльныхъ пращей по воробьямъ. Если въ излишнемъ стараньи угодятъ камнемъ въ крышу караулки, на крыльцѣ показывается сторожъ Гаврила Хромой и кричитъ:
— Не балуй парнишки! Чаво зря пулять-та. Долго-ль скло вышибить. Оголтѣлые штолича?..
Меланхолически почесывая затылокъ, Хромой зѣваетъ, креститъ ротъ, потомъ смотритъ въ небо и говоритъ самъ себѣ.
«Ведра-то Богъ послалъ. Этта хорошо...
Проѣдетъ съ бубенцами пара, а то и тройка съ какимъ-нибудь чиномъ, остановится на часъ у станичнаго, смѣнитъ лошадей и дальше. Въ обѣдъ
изъ станичнаго выходятъ атаманъ съ помощникомъ, за ними, черезъ минуту, плетется писарь, а потомъ съ тросточками и ухарскимъ видомъ спѣшатъ домой два «подписчика» изъ малолѣтокъ.
Въ лавку пройдетъ старуха. На ходу вяжетъ чулокъ, держа въ подоткнутомъ подолѣ клубокъ, и неглядя на спицы. И войдя въ лавку Ефима Генераличева; отставного атаманца, прерываетъ свое вязанье для крестнаго знаменья и говоритъ: —- Издраствуй, касатикъ!
— Здорово, Миколаевна,—отвѣчаетъ Ефимъ, посасывая свою крученку изъ турецкаго табаку,—чаво скажешь?
— Отвѣсь ка мнѣ перловъ полхунта.
Ефимъ неторопливо вѣшаетъ, долго всматриваясь поверхъ очковъ, наблюдаетъ за стрѣлкой вѣсовъ, бросаетъ на чашку еще полпригоршни и завертываетъ въ газетную бумагу.
— Ты, глядикось, съ походцемъ вѣсь!—заявляетъ старуха.
— Сама ты, молодуха, какъ погляжу на тебя, съ походцемъ-то,— обижается Ефимъ,—какъ надо, такъ и вѣсю.
— Ишто и молодуха. Объ заговѣнье семьдесятъ шиштой годокъ минетъ, а онъ усе молодуха!
Ефимъ подымаетъ голову и внимательно смотритъ на покупательницу.
— Скольки, говоришь, Миколаевна? Никогда не думалъ.
— А кольки жъ ты думалъ?
— Да я съ поконъ вѣку тебя знаю. Ишто съ турецкаго похода вертались, ты старухой была. — Ври болѣ.
— Чаво ври! Табѣ по крайности годовъ 90, надо думать.
— И брехъ, ты, Ехвимъ Савичъ, завсегды чаво-сь сморозишь! А кольки табѣ за перлы-та?
Она вынимаетъ изъ-за пазухи де
сятокъ яицъ и кладетъ на прилавокъ. Ефимъ принимаетъ на ряду съ деньгами и яйца, за копѣйку два.
Снова выходитъ Хромой изъ караулки и принимается дергать за веревку часового колокола. И медленно, чуть-чуть скорѣе, чѣмъ по усопшей душѣ, уходятъ въ небо 12 колокольныхъ ударовъ, причемъ бываетъ и такъ, что увлекшись звономъ, Хромой дѣлаетъ ихъ 13 или 14. Но къ этому привыкли давно и никто не удивляется.
Слышно потомъ, какъ гремя ключами, съ шумомъ запираетъ лавку Ефимъ Генераличевъ. На обѣденное время торговля на площади прекращается .
Наступаютъ самые томительные и жаркіе часы въ станицѣ. Даже псы забираются теперь куда-нибудь въ тѣнь.
II.
На Хопрѣ, повыше мельницы, съ утра до ночи полощатся казачата. Въ прибрежномъ пескѣ барахтается цѣлая куча загорѣлыхъ тѣлъ. Тутъ же невдалекѣ, пріѣхавшіе съ хуторовъ на мельницу казаки, купаютъ коней, которые фырчатъ, пугаясь визга ребятъ и шарахаются въ стороны.
А у плотины казачки моютъ бѣлье, распѣвая заунывныя казацкія пѣсни. Гудитъ мельница, ворочая своими жерновами и временами, заглушенный водянымъ шумомъ, что-то выкрикиваетъ засыпка.
И случалось такъ, что партія казачатъ послѣ купанья уходя домой, не доискивается парнишки. Штаны н рубаха тутъ, на берегу, а самого нѣтъ. Кличутъ долго, ищутъ повсюду, а парнишки все нѣтъ. Одно изъ двухъ: либо переплылъ на ту сторону и хозяйничаетъ гдѣ-нибудь въ чужомъ саду, либо утонулъ. Всѣ принимаютъ участіе въ поискахъ, снова раздѣваются и лѣзутъ въ воду. Кричатъ
На обрывистомъ берегу Хопра, одного изъ сыновей тихаго Дона, тамъ, гдѣ полая вода не достигаетъ берега, притаилась станица Ярыженская.
Бревенчатый мостъ ведетъ на станичную сторону, упираясь въ гору, и нужно разогнать лошадей, чтобы подняться въ станицу. И сперва кладбище съ деревянной оградой, по лѣвую руку двѣ кузницы, а потомъ пошли курени съ соломенными крышами и кое-гдѣ съ палисадниками изъ плетня. До самой площади сплошь Сыпучій песокъ, въ которомъ тонутъ колеса и подымается столбомъ ѣдкая пыль.
Посреди площади деревянная церковь, а кругомъ: поповскій домъ, школа и станичное правленіе;. Тутъ же три лавки въ рядъ, подъ однимъ навѣсомъ.
Въ лѣтніе дни, когда въ небѣ ни облачка, точно вымираетъ станица. На улицахъ пустынно, лишь бродятъ свиньи, въ треугольникахъ на шеѣ, чтобы не портили огородовъ, да у калитокъ, хмурясь на солнце, валяются псы. По площади мечется неизвѣстно чей жеребенокъ и бѣгаютъ босоногіе казачата, стрѣляя изъ самодѣльныхъ пращей по воробьямъ. Если въ излишнемъ стараньи угодятъ камнемъ въ крышу караулки, на крыльцѣ показывается сторожъ Гаврила Хромой и кричитъ:
— Не балуй парнишки! Чаво зря пулять-та. Долго-ль скло вышибить. Оголтѣлые штолича?..
Меланхолически почесывая затылокъ, Хромой зѣваетъ, креститъ ротъ, потомъ смотритъ въ небо и говоритъ самъ себѣ.
«Ведра-то Богъ послалъ. Этта хорошо...
Проѣдетъ съ бубенцами пара, а то и тройка съ какимъ-нибудь чиномъ, остановится на часъ у станичнаго, смѣнитъ лошадей и дальше. Въ обѣдъ
изъ станичнаго выходятъ атаманъ съ помощникомъ, за ними, черезъ минуту, плетется писарь, а потомъ съ тросточками и ухарскимъ видомъ спѣшатъ домой два «подписчика» изъ малолѣтокъ.
Въ лавку пройдетъ старуха. На ходу вяжетъ чулокъ, держа въ подоткнутомъ подолѣ клубокъ, и неглядя на спицы. И войдя въ лавку Ефима Генераличева; отставного атаманца, прерываетъ свое вязанье для крестнаго знаменья и говоритъ: —- Издраствуй, касатикъ!
— Здорово, Миколаевна,—отвѣчаетъ Ефимъ, посасывая свою крученку изъ турецкаго табаку,—чаво скажешь?
— Отвѣсь ка мнѣ перловъ полхунта.
Ефимъ неторопливо вѣшаетъ, долго всматриваясь поверхъ очковъ, наблюдаетъ за стрѣлкой вѣсовъ, бросаетъ на чашку еще полпригоршни и завертываетъ въ газетную бумагу.
— Ты, глядикось, съ походцемъ вѣсь!—заявляетъ старуха.
— Сама ты, молодуха, какъ погляжу на тебя, съ походцемъ-то,— обижается Ефимъ,—какъ надо, такъ и вѣсю.
— Ишто и молодуха. Объ заговѣнье семьдесятъ шиштой годокъ минетъ, а онъ усе молодуха!
Ефимъ подымаетъ голову и внимательно смотритъ на покупательницу.
— Скольки, говоришь, Миколаевна? Никогда не думалъ.
— А кольки жъ ты думалъ?
— Да я съ поконъ вѣку тебя знаю. Ишто съ турецкаго похода вертались, ты старухой была. — Ври болѣ.
— Чаво ври! Табѣ по крайности годовъ 90, надо думать.
— И брехъ, ты, Ехвимъ Савичъ, завсегды чаво-сь сморозишь! А кольки табѣ за перлы-та?
Она вынимаетъ изъ-за пазухи де
сятокъ яицъ и кладетъ на прилавокъ. Ефимъ принимаетъ на ряду съ деньгами и яйца, за копѣйку два.
Снова выходитъ Хромой изъ караулки и принимается дергать за веревку часового колокола. И медленно, чуть-чуть скорѣе, чѣмъ по усопшей душѣ, уходятъ въ небо 12 колокольныхъ ударовъ, причемъ бываетъ и такъ, что увлекшись звономъ, Хромой дѣлаетъ ихъ 13 или 14. Но къ этому привыкли давно и никто не удивляется.
Слышно потомъ, какъ гремя ключами, съ шумомъ запираетъ лавку Ефимъ Генераличевъ. На обѣденное время торговля на площади прекращается .
Наступаютъ самые томительные и жаркіе часы въ станицѣ. Даже псы забираются теперь куда-нибудь въ тѣнь.
II.
На Хопрѣ, повыше мельницы, съ утра до ночи полощатся казачата. Въ прибрежномъ пескѣ барахтается цѣлая куча загорѣлыхъ тѣлъ. Тутъ же невдалекѣ, пріѣхавшіе съ хуторовъ на мельницу казаки, купаютъ коней, которые фырчатъ, пугаясь визга ребятъ и шарахаются въ стороны.
А у плотины казачки моютъ бѣлье, распѣвая заунывныя казацкія пѣсни. Гудитъ мельница, ворочая своими жерновами и временами, заглушенный водянымъ шумомъ, что-то выкрикиваетъ засыпка.
И случалось такъ, что партія казачатъ послѣ купанья уходя домой, не доискивается парнишки. Штаны н рубаха тутъ, на берегу, а самого нѣтъ. Кличутъ долго, ищутъ повсюду, а парнишки все нѣтъ. Одно изъ двухъ: либо переплылъ на ту сторону и хозяйничаетъ гдѣ-нибудь въ чужомъ саду, либо утонулъ. Всѣ принимаютъ участіе въ поискахъ, снова раздѣваются и лѣзутъ въ воду. Кричатъ