ченному отъ жены письму. Она очень безпокоилась о Павлѣ и заклинала мужа всѣми святыми беречь сына. Одна фраза особенно врѣзалась Смурову въ память: «ты знаешь, — писала жена, — я всю жизнь тебѣ всегда и все прощала, хотя видитъ Богъ это мнѣ не всегда такъ легко давалось, но если ты мнѣ не сохранишь моего Пашу — это будетъ ужасно, Сержъ». — Смѣшныя женщины — точно нарочно генералы убиваютъ сыновей!
Смуровъ поморщился — онъ терпѣть не могъ, когда ему напоминали о былыхъ грѣхахъ. Конечно, было въ чемъ себя упрекнуть, карточная игра и крупные проигрыши, увлеченія, измѣны женѣ... Но все это пустое, и главное дѣло давно минувшихъ дней...
Подъ бульканье и хлопанье дождя Смуровъ задумался.
Вспомнилъ и проводы. Ѣхать на вокзалъ онъ женѣ наотрѣзъ отказалъ: «Не женское дѣло, не мѣсто», — коротко отвѣтилъ онъ на мольбы жены и самъ почувствовалъ, что это вышло суше и грубѣй чѣмъ хотѣлъ.
Павелъ, взволнованно продѣвая, стоя передъ зеркаломъ, коричневые ремни походной аммуниціи подъ погонъ защитной рубашки, напряженно улыбался, стараясь не обнаруживать передъ отцомъ и женщинами своего настоящаго настроенія и весело пересмѣивался съ сестрой Леной, помогавшей ему одѣваться и искренно восхищавшейся сценой прощанія и воинственнымъ видомъ брата. Благоговѣйно и вмѣстѣ съ тѣмъ шаловливо теребила она то темлякъ, то складку его рубахи — во всемъ домѣ она одна и была весела.
А въ углу, прислонившись спиной къ косяку двери, стояла мать. Она зябко ежилась, втянула голову въ плечи, куталась въ сѣрый старый платокъ, вывезенный изъ Оренбурга, называвшійся въ домѣ «теплыми дерками», накинутый поверхъ простого чернаго платья и вся маленькая, худенькая такая, имѣла видъ запуганной куропатки. Не было въ ней ничего ни княжескаго, ни генеральскаго — была одна мать. Видимо передъ этимъ долго и много плакала, щеки и кончикъ носа припухли и некрасиво краснѣли на зеленовато блѣдномъ, дрябломъ, землистаго цвѣта, лицѣ. Казалась старухой, хотя ей не было и сорока лѣтъ. Глаза были сухи и почти суровы, правильныя миніатюрныя черты лица застыли въ выраженіи полной покорности, отчаянія и безвыходной тоски — и только дрожащая по старушечьи нижняя че
люсть не слушалась и смѣшно прыгала.
Вскользь взглянувъ въ лицо жены, генералу стало жутко.
— Ну пора, Павелъ, прощайся! Наскоро порывисто перекрестилъ жену и дочь, поцѣловалъ ихъ въ лобъ и отвернулся. Зналъ, что будетъ именно такъ, а не иначе и все таки испугался. Жена какъ обезумѣвшая повисла на шеѣ сына, правой рукой нелѣпымъ порывистымъ движеніемъ запрокинула голову его назадъ, гладила лобъ, откидывая непослушную прядь каштановыхъ волосъ все назадъ и назадъ, какъ будто это сейчасъ было очень важно и, уставившись въ жалкое, растерянное улыбающееся лицо сына, полуумными, стеклянными глазами, часто отрывисто стонала: — охъ... охъ. охъ...
— Да уведите, уведите ее! — гнѣвно крикнулъ взволнованный Смуровъ, оторвалъ мокрую руку отъ судорожно прильнувшаго къ ней морщинистаго лица Игнатыча, властно отдернулъ сына, съ сердцемъ вытолкнулъ его на лѣстницу и захлопнулъ за собой двери.
Холодно, мѣрно звенѣли по гулкой лѣстницѣ шпоры молча спускавшихся офицеровъ.
Внизу, изъ швейцарской вышмыгнула старуха-нянька, очертя голову пронеслась мимо изумленнаго генерала и прилипла къ своему питомцу. Она успѣла заблаговременно забраться къ куму и тамъ выждала ихъ прохода. Прильнувъ къ груди корнета, она быстро зашептала скороговоркой:
— Господи благослови, Царица небесная... Господи благослови... Господи... на возьми родимый, пригодится, а мнѣ старухѣ дѣвать некукуда.
Трижды перекрестила офицера и сунула ему что-то въ руку.
— Рара, — растерянно улыбнулся Павелъ, сильно покраснѣвъ, нерѣшительно развернулъ синія и красныя скомканныя бумажки: — elle m’а donne d’argent soixante ceng roubles...
— Тьфу дура! — съ сердцемъ выругался генералъ. Онъ былъ тронутъ.
— Возьми, возьми Павелъ и береги! — внушительно сказалъ онъ сыну. — Необходимо уважать стариковъ. Эти рубли дороже нашихъ тысячъ... Спасибо, старая, за вѣрность, за дѣтей... за ласку твою — береги мнѣ дочь и жену. Прощай! — онъ крѣпко обнялъ старуху и поцѣловалъ.
— Батюшка баринъ... благодѣтель...
на кого ты насъ сиротинокъ покидаешь... — слезливо заголосила было нянька, но сейчасъ же спохватилась, дѣловито ткнулась носомъ въ руку генерала и зашлепала туфлями вверхъ по лѣстницѣ.
— Вашприство — хфицеръ съ пакетомъ!
— А-а... проси! — сразу вернулся къ дѣйствительности Смуровъ, недовольный тѣмъ, что расчувствовался, онъ это считалъ признакомъ старческой слабости...
Не снимая дождевика, вошелъ мокрый съ головы до ногъ офицеръ генеральнаго штаба, приложилъ руку къ фуражкѣ и подалъ бѣлый конвертъ съ надписью «секретно». Изъ подъ капюшона сверкала пара умныхъ глазъ и торчали короткіе мокрые черные усы на фонѣ бѣлаго лица, казавшагося чрезмѣрно изможденнымъ.
— Устали голубчикъ? Присядьте! Хотите стаканъ вина? — и не дожидаясь отвѣта, Смуровъ крикнулъ: — Ей, Хроменко, налей его высокоблагородію мадеры.
— За вино спасибо, страшно усталъ, а присѣсть не могу — въ три полка еще поспѣть надо!
Онъ жадно, единымъ духомъ опрокинулъ стаканъ, крякнулъ, и прищелкнувъ языкомъ, провелъ хребтомъ кисти руки по усамъ.
— Хорррошо! Покорно благодарю вашприство — счастливо оставаться!
— До свиданія, голубчикъ! — привставая и протягивая руку, ласково отвѣтилъ генералъ. Офицеръ вышелъ, слышно было за палаткой короткая возня, хлюпанье подковъ по жидкой грязи и удаляющійся галопъ.
Смуровъ внимательно прочелъ инструкціи на завтрашній день, спряталъ бумагу въ боковой карманъ кителя, всталъ, выпилъ мадеры, нерѣшительно остановился у кровати и еще подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ воспоминаній, принялся разглядывать сына.
Юноша спалъ, раскинувъ руки и немного склонивъ на бокъ свѣсившуюся съ подушки голову. Розовыя губы, обрамленныя чуть замѣтнымъ темнымъ пухомъ, были полуоткрыты, выставляя на показъ бѣлую черточку зубовъ. Иногда губы шевелились, быстро шепча безсвязныя, непонятныя снова и тогда тонкія черты молодого лица озарялись свѣтлой, дѣтской радостью.
Смуровъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ ощутилъ, что при видѣ этого знакомаго лица, явно носящаго черты жены, что-то хорошее, давно не
Смуровъ поморщился — онъ терпѣть не могъ, когда ему напоминали о былыхъ грѣхахъ. Конечно, было въ чемъ себя упрекнуть, карточная игра и крупные проигрыши, увлеченія, измѣны женѣ... Но все это пустое, и главное дѣло давно минувшихъ дней...
Подъ бульканье и хлопанье дождя Смуровъ задумался.
Вспомнилъ и проводы. Ѣхать на вокзалъ онъ женѣ наотрѣзъ отказалъ: «Не женское дѣло, не мѣсто», — коротко отвѣтилъ онъ на мольбы жены и самъ почувствовалъ, что это вышло суше и грубѣй чѣмъ хотѣлъ.
Павелъ, взволнованно продѣвая, стоя передъ зеркаломъ, коричневые ремни походной аммуниціи подъ погонъ защитной рубашки, напряженно улыбался, стараясь не обнаруживать передъ отцомъ и женщинами своего настоящаго настроенія и весело пересмѣивался съ сестрой Леной, помогавшей ему одѣваться и искренно восхищавшейся сценой прощанія и воинственнымъ видомъ брата. Благоговѣйно и вмѣстѣ съ тѣмъ шаловливо теребила она то темлякъ, то складку его рубахи — во всемъ домѣ она одна и была весела.
А въ углу, прислонившись спиной къ косяку двери, стояла мать. Она зябко ежилась, втянула голову въ плечи, куталась въ сѣрый старый платокъ, вывезенный изъ Оренбурга, называвшійся въ домѣ «теплыми дерками», накинутый поверхъ простого чернаго платья и вся маленькая, худенькая такая, имѣла видъ запуганной куропатки. Не было въ ней ничего ни княжескаго, ни генеральскаго — была одна мать. Видимо передъ этимъ долго и много плакала, щеки и кончикъ носа припухли и некрасиво краснѣли на зеленовато блѣдномъ, дрябломъ, землистаго цвѣта, лицѣ. Казалась старухой, хотя ей не было и сорока лѣтъ. Глаза были сухи и почти суровы, правильныя миніатюрныя черты лица застыли въ выраженіи полной покорности, отчаянія и безвыходной тоски — и только дрожащая по старушечьи нижняя че
люсть не слушалась и смѣшно прыгала.
Вскользь взглянувъ въ лицо жены, генералу стало жутко.
— Ну пора, Павелъ, прощайся! Наскоро порывисто перекрестилъ жену и дочь, поцѣловалъ ихъ въ лобъ и отвернулся. Зналъ, что будетъ именно такъ, а не иначе и все таки испугался. Жена какъ обезумѣвшая повисла на шеѣ сына, правой рукой нелѣпымъ порывистымъ движеніемъ запрокинула голову его назадъ, гладила лобъ, откидывая непослушную прядь каштановыхъ волосъ все назадъ и назадъ, какъ будто это сейчасъ было очень важно и, уставившись въ жалкое, растерянное улыбающееся лицо сына, полуумными, стеклянными глазами, часто отрывисто стонала: — охъ... охъ. охъ...
— Да уведите, уведите ее! — гнѣвно крикнулъ взволнованный Смуровъ, оторвалъ мокрую руку отъ судорожно прильнувшаго къ ней морщинистаго лица Игнатыча, властно отдернулъ сына, съ сердцемъ вытолкнулъ его на лѣстницу и захлопнулъ за собой двери.
Холодно, мѣрно звенѣли по гулкой лѣстницѣ шпоры молча спускавшихся офицеровъ.
Внизу, изъ швейцарской вышмыгнула старуха-нянька, очертя голову пронеслась мимо изумленнаго генерала и прилипла къ своему питомцу. Она успѣла заблаговременно забраться къ куму и тамъ выждала ихъ прохода. Прильнувъ къ груди корнета, она быстро зашептала скороговоркой:
— Господи благослови, Царица небесная... Господи благослови... Господи... на возьми родимый, пригодится, а мнѣ старухѣ дѣвать некукуда.
Трижды перекрестила офицера и сунула ему что-то въ руку.
— Рара, — растерянно улыбнулся Павелъ, сильно покраснѣвъ, нерѣшительно развернулъ синія и красныя скомканныя бумажки: — elle m’а donne d’argent soixante ceng roubles...
— Тьфу дура! — съ сердцемъ выругался генералъ. Онъ былъ тронутъ.
— Возьми, возьми Павелъ и береги! — внушительно сказалъ онъ сыну. — Необходимо уважать стариковъ. Эти рубли дороже нашихъ тысячъ... Спасибо, старая, за вѣрность, за дѣтей... за ласку твою — береги мнѣ дочь и жену. Прощай! — онъ крѣпко обнялъ старуху и поцѣловалъ.
— Батюшка баринъ... благодѣтель...
на кого ты насъ сиротинокъ покидаешь... — слезливо заголосила было нянька, но сейчасъ же спохватилась, дѣловито ткнулась носомъ въ руку генерала и зашлепала туфлями вверхъ по лѣстницѣ.
— Вашприство — хфицеръ съ пакетомъ!
— А-а... проси! — сразу вернулся къ дѣйствительности Смуровъ, недовольный тѣмъ, что расчувствовался, онъ это считалъ признакомъ старческой слабости...
Не снимая дождевика, вошелъ мокрый съ головы до ногъ офицеръ генеральнаго штаба, приложилъ руку къ фуражкѣ и подалъ бѣлый конвертъ съ надписью «секретно». Изъ подъ капюшона сверкала пара умныхъ глазъ и торчали короткіе мокрые черные усы на фонѣ бѣлаго лица, казавшагося чрезмѣрно изможденнымъ.
— Устали голубчикъ? Присядьте! Хотите стаканъ вина? — и не дожидаясь отвѣта, Смуровъ крикнулъ: — Ей, Хроменко, налей его высокоблагородію мадеры.
— За вино спасибо, страшно усталъ, а присѣсть не могу — въ три полка еще поспѣть надо!
Онъ жадно, единымъ духомъ опрокинулъ стаканъ, крякнулъ, и прищелкнувъ языкомъ, провелъ хребтомъ кисти руки по усамъ.
— Хорррошо! Покорно благодарю вашприство — счастливо оставаться!
— До свиданія, голубчикъ! — привставая и протягивая руку, ласково отвѣтилъ генералъ. Офицеръ вышелъ, слышно было за палаткой короткая возня, хлюпанье подковъ по жидкой грязи и удаляющійся галопъ.
Смуровъ внимательно прочелъ инструкціи на завтрашній день, спряталъ бумагу въ боковой карманъ кителя, всталъ, выпилъ мадеры, нерѣшительно остановился у кровати и еще подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ воспоминаній, принялся разглядывать сына.
Юноша спалъ, раскинувъ руки и немного склонивъ на бокъ свѣсившуюся съ подушки голову. Розовыя губы, обрамленныя чуть замѣтнымъ темнымъ пухомъ, были полуоткрыты, выставляя на показъ бѣлую черточку зубовъ. Иногда губы шевелились, быстро шепча безсвязныя, непонятныя снова и тогда тонкія черты молодого лица озарялись свѣтлой, дѣтской радостью.
Смуровъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ ощутилъ, что при видѣ этого знакомаго лица, явно носящаго черты жены, что-то хорошее, давно не