чавъ, Лихаревъ: — новости есть? Я пріѣхалъ Крещенье справлять. — Много привезъ?
— На твой дѣвичій вѣкъ хватитъ. Набралъ воздуха въ ротъ и откинулся на спинку.
— Первое — будемъ такъ говорить — помолчавъ, сказала Боголѣпова и собрала жирное свое лицо въ комокъ — Магда...
— М-м, пустая дѣвка, — промычалъ Лихаревъ. — Гдѣ она теперь?
— У чиновника Поспѣлова вродѣ какъ бонна.
— Такъ. Научитъ она дѣтей. Сыпь дальше.
— Потомъ Еропѣгова, Лизка. Свою мастерскую шляпъ и бурнусовъ открыла.
— Да ну? А сама у меня въ прошлый разъ на бѣдность просила. Ну, это старье все. Поновѣй, поновѣй что-нибудь, мать.
— Есть и поновѣй, — сказала Боголѣпова и приблизила жирное свое лицо. — Только кусается, Гаврилычъ.
— Кто она? — спросилъ Лихаревъ и облизалъ губы.
— Пехтерьева родственница... — Это Ефима?
— Его. Сирота и красоты невыразимой.
— Брешешь, поди.
Лихаревъ почесалъ судорожно спину и сказалъ дрогнувшимъ голосомъ:
— Сооруди...
— Да, коли бы легко было, — произнесла женщина со вздохомъ. — Ефимъ, хотя и надсмѣхается надъ ней, однако въ строгости ее держитъ.
— Какая она изъ себя?
— Сама брюнетка и глаза — во! Полиной ихъ зовутъ.
— Это я люблю, — промычалъ Лихаревъ, ерзая на стулѣ, — это хорошо, если брюнетка... Полиной, говоришь, зовутъ... Ну, Марѳинька, я на тебя надѣюсь.
— Боюсь, Семенъ Гаврилычъ. Пехтерьевъ за ней во какъ смотритъ.
— Къ чорту, къ чорту тамъ, — заревѣлъ Лихаревъ, — къ чорту Пехтерьева!
Поднялся и прошелся по комнатѣ. — Слышишь, Марѳа, нынче я въ ударѣ. Нынче я денегъ не жалѣю, — сказалъ вдругъ. — А ну, какъ она болтать станетъ.
— Не станетъ. Денегъ не пожалѣешь, не станетъ.
— Нѣтъ, постой. Ты разошлась что-то, мать.
— Неужто сотняги жалко? — А вдругъ не возьметъ?
— Возьметъ, будь спокоенъ. Объ этомъ тоже не всякому скажешь, денегъ такихъ она и въ жизни не видѣла. Ну, и мнѣ по бѣдности пять красныхъ.
— Ухъ, и легка ты считать, мать.
— За то все въ полномъ порядкѣ будетъ.
Лихаревъ взглянулъ на сидящую женщину и улыбочка дрогнула вдругъ подъ его щетинистыми, подчерненными усами.
— Сыпь! — сказалъ онъ такимъ голосомъ, что звякнули оконныя стекла и пламя лампадокъ заколебалось.
— Во-первыхъ, чтобы ей не конфузно одной было придти, я Магду позову, да и Лизку можно, а еще Ильюшечку съ гитарой: онъ ничего, не обидный. Ну, сначала все по порядку: балычка, селедочку съ лукомъ, печоночку куриную. А потомъ, для начала, слабенькаго, когорчика что ли... А тамъ и наливочку мою можно.
Подошла ближе и коснулась пальцемъ большой, волосатой руки гостя.
— Отъ наливочки вѣдь не уйдешь. — Марѳа, женщина чудесная, — сказалъ Лихаревъ съ восхищеніемъ и уставился на нее выцвѣтшими, голубенькими глазами, — развѣ дастъ мнѣ одинъ чортъ пятьдесятъ шесть?
Заложилъ одну руку въ прорѣзъ жилета, а другую за полу пиджака — и прошелся по комнатѣ.
— Тридцать семь лѣтъ и ни полгодика, — сказала женщина со вздохомъ и взглянула умильно на темный ликъ, съ опаловой, мигающей передъ нимъ лампадкой.
Молебствіе передъ сраженіемъ.
А. Дмитріевъ-Oренбургскій.
— На твой дѣвичій вѣкъ хватитъ. Набралъ воздуха въ ротъ и откинулся на спинку.
— Первое — будемъ такъ говорить — помолчавъ, сказала Боголѣпова и собрала жирное свое лицо въ комокъ — Магда...
— М-м, пустая дѣвка, — промычалъ Лихаревъ. — Гдѣ она теперь?
— У чиновника Поспѣлова вродѣ какъ бонна.
— Такъ. Научитъ она дѣтей. Сыпь дальше.
— Потомъ Еропѣгова, Лизка. Свою мастерскую шляпъ и бурнусовъ открыла.
— Да ну? А сама у меня въ прошлый разъ на бѣдность просила. Ну, это старье все. Поновѣй, поновѣй что-нибудь, мать.
— Есть и поновѣй, — сказала Боголѣпова и приблизила жирное свое лицо. — Только кусается, Гаврилычъ.
— Кто она? — спросилъ Лихаревъ и облизалъ губы.
— Пехтерьева родственница... — Это Ефима?
— Его. Сирота и красоты невыразимой.
— Брешешь, поди.
Лихаревъ почесалъ судорожно спину и сказалъ дрогнувшимъ голосомъ:
— Сооруди...
— Да, коли бы легко было, — произнесла женщина со вздохомъ. — Ефимъ, хотя и надсмѣхается надъ ней, однако въ строгости ее держитъ.
— Какая она изъ себя?
— Сама брюнетка и глаза — во! Полиной ихъ зовутъ.
— Это я люблю, — промычалъ Лихаревъ, ерзая на стулѣ, — это хорошо, если брюнетка... Полиной, говоришь, зовутъ... Ну, Марѳинька, я на тебя надѣюсь.
— Боюсь, Семенъ Гаврилычъ. Пехтерьевъ за ней во какъ смотритъ.
— Къ чорту, къ чорту тамъ, — заревѣлъ Лихаревъ, — къ чорту Пехтерьева!
Поднялся и прошелся по комнатѣ. — Слышишь, Марѳа, нынче я въ ударѣ. Нынче я денегъ не жалѣю, — сказалъ вдругъ. — А ну, какъ она болтать станетъ.
— Не станетъ. Денегъ не пожалѣешь, не станетъ.
— Нѣтъ, постой. Ты разошлась что-то, мать.
— Неужто сотняги жалко? — А вдругъ не возьметъ?
— Возьметъ, будь спокоенъ. Объ этомъ тоже не всякому скажешь, денегъ такихъ она и въ жизни не видѣла. Ну, и мнѣ по бѣдности пять красныхъ.
— Ухъ, и легка ты считать, мать.
— За то все въ полномъ порядкѣ будетъ.
Лихаревъ взглянулъ на сидящую женщину и улыбочка дрогнула вдругъ подъ его щетинистыми, подчерненными усами.
— Сыпь! — сказалъ онъ такимъ голосомъ, что звякнули оконныя стекла и пламя лампадокъ заколебалось.
— Во-первыхъ, чтобы ей не конфузно одной было придти, я Магду позову, да и Лизку можно, а еще Ильюшечку съ гитарой: онъ ничего, не обидный. Ну, сначала все по порядку: балычка, селедочку съ лукомъ, печоночку куриную. А потомъ, для начала, слабенькаго, когорчика что ли... А тамъ и наливочку мою можно.
Подошла ближе и коснулась пальцемъ большой, волосатой руки гостя.
— Отъ наливочки вѣдь не уйдешь. — Марѳа, женщина чудесная, — сказалъ Лихаревъ съ восхищеніемъ и уставился на нее выцвѣтшими, голубенькими глазами, — развѣ дастъ мнѣ одинъ чортъ пятьдесятъ шесть?
Заложилъ одну руку въ прорѣзъ жилета, а другую за полу пиджака — и прошелся по комнатѣ.
— Тридцать семь лѣтъ и ни полгодика, — сказала женщина со вздохомъ и взглянула умильно на темный ликъ, съ опаловой, мигающей передъ нимъ лампадкой.
Молебствіе передъ сраженіемъ.
А. Дмитріевъ-Oренбургскій.