I.
Сонно въ пыльномъ городишкѣ. Проскрипитъ лѣниво возъ,
Пробѣжатъ гурьбой мальчишки, Прошмыгнетъ голодный песъ...
И опять царитъ истома...
Лишь доносится съ рѣки — Подъ угоромъ у парома Громко спорятъ мужики,
Да съ соборной колокольни Раздается мѣрный бой
И, вздымаясь въ воздухъ вольный Таетъ въ тверди голубой.
II.
Душно. Распахнулъ окошко. Городокъ въ глубокомъ снѣ. Вьется по лугу дорожка...
Не спѣшитъ ли кто ко мнѣ?
Бьетъ двѣнадцать на соборѣ. Плескъ доносится съ рѣки. На усохшемъ переборѣ Блещутъ тускло маяки.
И нарушивъ тишь ночную, Стонетъ глухо пароходъ...
Изъ чужой въ страну родную Не меня ли онъ зоветъ?
М. Мазаевъ.
I.
Заросло веселымъ хмелемъ Все мое окно.
А по соснамъ, да по елямъ Вѣтокъ волокно
Колетъ свѣжею иглою, Виснетъ бахрамой. Духовитою смолою Садъ овѣянъ мой.
Пчелы кружатся надъ макомъ. Въ клеверѣ бунчатъ,
Только липы надъ оврагомъ Старыя молчатъ,
Будто что-то вспоминаютъ Иль чего-то ждутъ,
Дни прожитые считаютъ И цвѣтутъ, цвѣтутъ.
II.
Приходи... Волшебна станетъ Ночи красота.
Ночью сердце не обманетъ, Не солгутъ уста.
Вздоръ, что разные судьбою Намъ даны пути:
По тропѣ вдвоемъ съ тобою Такъ легко идти.
Приходи... Блеснетъ денница И своей чредой
Отпадетъ еще страница Грезы молодой.
Елена Ѳедотова.
ГОСТЬ.
I.
На раскатѣ стукнуло сани о фонарный столбъ, и Лихаревъ высунулъ свой красный, блестящій носъ изъза гигантскаго воротника енотовой дохи.
— Легче не можешь, чортъ, — сказалъ онъ сердито: — держи къ воротамъ налѣво.
Вечерній сумракъ короткаго, зимняго дня бросилъ уже на снѣгъ синія тѣни, и у красныхъ, заиндевѣлыхъ воротъ лежали рыхлые сугробы. Узенкая дверка сбоку открылась и горбатая старуха, высунувъ лисье личико, побѣжала выдвигать засовы.
— Эй ты, живѣй, просвирня, — крикнулъ изъ возка Лихаревъ.
Ворота распахнулись и тройка въѣхала во дворъ. Два парня въ полушубкахъ, боровшихся у пеньковаго пресса, бросились къ санямъ и помогли гостю выставить наружу толстыя ноги въ полосатыхъ брюкахъ
и въ чудовищныхъ ботахъ — со слоновьими ступнями.
— Дома благодѣтельница? — спросилъ Лихаревъ и, не дождавшись отвѣта, пошелъ по хрустящему снѣгу къ стеклянной верандѣ. Собачьи голоса отвѣтили звонкимъ лаемъ на его стукъ, и изъ дальнихъ дверей, всматриваясь и кутаясь въ пуховый платокъ, вышла полная и высокая женщина.
— Ау, Марѳинька, — крикнулъ онъ и постучалъ объ полъ своей златоустовской палкой.
— Не признала я тебя, Семенъ Гаврилычъ, — сказала женщина, открывъ двери, — богатымъ быть. Что же такъ, безъ гонца?
— А такъ. Рѣшилъ на Крещенье къ тебѣ прикатить.
Снялъ, кряхтя, теплые свои боты, отеръ шею фуляровымъ — въ разводахъ платкомъ и, пройдя въ дальнюю комнату, сѣлъ на диванъ.
— А и пухнешь же ты мать, какъ
я погляжу, — сказалъ онъ, взглянувъ на вошедшую за нимъ женщину. — Чаю много дуешь. Для души то чай — спасенье, а для живота — не дай Богъ.
— И-и, — сказала женщина и покачала головой, — большому куску ротъ радуется. Кому бы говорить, Семенъ Гаврилычъ.
— Я то что? Я мужчина.
Поднялся и погладилъ себя по животу.
— Брешешь, Боголѣпова, я такой двадцать лѣтъ, какъ грибъ, а тебя то вотъ разнесло.
— Ну, что жъ, я замужъ не собираюсь, — сказала женщина и поджала губы.
— Ну, да ладно ужъ. Обиды послѣ обѣда. Садись напротивъ и говори.
Кисейный пологъ закрывалъ широкую постель, а сквозь низенькое окно глядѣлъ синій вечеръ зимы. Двѣ лампадки мигали въ углу, а красногрудка прыгала въ клѣткѣ.
— Ну, говори, — сказалъ, помол
Сонно въ пыльномъ городишкѣ. Проскрипитъ лѣниво возъ,
Пробѣжатъ гурьбой мальчишки, Прошмыгнетъ голодный песъ...
И опять царитъ истома...
Лишь доносится съ рѣки — Подъ угоромъ у парома Громко спорятъ мужики,
Да съ соборной колокольни Раздается мѣрный бой
И, вздымаясь въ воздухъ вольный Таетъ въ тверди голубой.
II.
Душно. Распахнулъ окошко. Городокъ въ глубокомъ снѣ. Вьется по лугу дорожка...
Не спѣшитъ ли кто ко мнѣ?
Бьетъ двѣнадцать на соборѣ. Плескъ доносится съ рѣки. На усохшемъ переборѣ Блещутъ тускло маяки.
И нарушивъ тишь ночную, Стонетъ глухо пароходъ...
Изъ чужой въ страну родную Не меня ли онъ зоветъ?
М. Мазаевъ.
I.
Заросло веселымъ хмелемъ Все мое окно.
А по соснамъ, да по елямъ Вѣтокъ волокно
Колетъ свѣжею иглою, Виснетъ бахрамой. Духовитою смолою Садъ овѣянъ мой.
Пчелы кружатся надъ макомъ. Въ клеверѣ бунчатъ,
Только липы надъ оврагомъ Старыя молчатъ,
Будто что-то вспоминаютъ Иль чего-то ждутъ,
Дни прожитые считаютъ И цвѣтутъ, цвѣтутъ.
II.
Приходи... Волшебна станетъ Ночи красота.
Ночью сердце не обманетъ, Не солгутъ уста.
Вздоръ, что разные судьбою Намъ даны пути:
По тропѣ вдвоемъ съ тобою Такъ легко идти.
Приходи... Блеснетъ денница И своей чредой
Отпадетъ еще страница Грезы молодой.
Елена Ѳедотова.
ГОСТЬ.
I.
На раскатѣ стукнуло сани о фонарный столбъ, и Лихаревъ высунулъ свой красный, блестящій носъ изъза гигантскаго воротника енотовой дохи.
— Легче не можешь, чортъ, — сказалъ онъ сердито: — держи къ воротамъ налѣво.
Вечерній сумракъ короткаго, зимняго дня бросилъ уже на снѣгъ синія тѣни, и у красныхъ, заиндевѣлыхъ воротъ лежали рыхлые сугробы. Узенкая дверка сбоку открылась и горбатая старуха, высунувъ лисье личико, побѣжала выдвигать засовы.
— Эй ты, живѣй, просвирня, — крикнулъ изъ возка Лихаревъ.
Ворота распахнулись и тройка въѣхала во дворъ. Два парня въ полушубкахъ, боровшихся у пеньковаго пресса, бросились къ санямъ и помогли гостю выставить наружу толстыя ноги въ полосатыхъ брюкахъ
и въ чудовищныхъ ботахъ — со слоновьими ступнями.
— Дома благодѣтельница? — спросилъ Лихаревъ и, не дождавшись отвѣта, пошелъ по хрустящему снѣгу къ стеклянной верандѣ. Собачьи голоса отвѣтили звонкимъ лаемъ на его стукъ, и изъ дальнихъ дверей, всматриваясь и кутаясь въ пуховый платокъ, вышла полная и высокая женщина.
— Ау, Марѳинька, — крикнулъ онъ и постучалъ объ полъ своей златоустовской палкой.
— Не признала я тебя, Семенъ Гаврилычъ, — сказала женщина, открывъ двери, — богатымъ быть. Что же такъ, безъ гонца?
— А такъ. Рѣшилъ на Крещенье къ тебѣ прикатить.
Снялъ, кряхтя, теплые свои боты, отеръ шею фуляровымъ — въ разводахъ платкомъ и, пройдя въ дальнюю комнату, сѣлъ на диванъ.
— А и пухнешь же ты мать, какъ
я погляжу, — сказалъ онъ, взглянувъ на вошедшую за нимъ женщину. — Чаю много дуешь. Для души то чай — спасенье, а для живота — не дай Богъ.
— И-и, — сказала женщина и покачала головой, — большому куску ротъ радуется. Кому бы говорить, Семенъ Гаврилычъ.
— Я то что? Я мужчина.
Поднялся и погладилъ себя по животу.
— Брешешь, Боголѣпова, я такой двадцать лѣтъ, какъ грибъ, а тебя то вотъ разнесло.
— Ну, что жъ, я замужъ не собираюсь, — сказала женщина и поджала губы.
— Ну, да ладно ужъ. Обиды послѣ обѣда. Садись напротивъ и говори.
Кисейный пологъ закрывалъ широкую постель, а сквозь низенькое окно глядѣлъ синій вечеръ зимы. Двѣ лампадки мигали въ углу, а красногрудка прыгала въ клѣткѣ.
— Ну, говори, — сказалъ, помол