О ГОРЬКОМ
Помню: Весну, день солнечный, домик над самым Доном. Окна раскрыты, по реке бегут пароходики. А мы читаем его новую книгу.
От неразрезанных страниц пахнет краской. — Чем пахнет? — спрашивает Сашка Стефанов. — Морем! — Солью!! — Рыбой!!!
Смеемся мы.
— А еще чем?
— Просмоленным канатом! — А ну, пойдем, понюхаем!
Мы вскакиваем и несемся на молодых, быстрых ногах по крутому спуску вниз. К Дону.
Сашка жадно втягивает расширенными ноздрями запахи порта и кричит:
— Нюхай, ребята!
Мы толкаемся среди грузчиков и матросов, угощаем их папиросами. Нас впускают на пришедший из Константинополя пароход, груженый коринкой и изюмом. Мы набиваем полные рты сладкой коринкой, жуем и с наслаждением вдыхаем аромат новых пеньковых мешков и канатов.
Потом идем в обжорные ряды, где обедают босяки. Здесь у нас широкое знакомство. Нас встречают шутками, угощают водкой. Мы пьем, морщась и покрякивая, и закусываем печонкой.
Потом заводим с босяками беседу на философские темы. Мы „проверяем Горького.
Тридцать, да, уже тридцать лет прошло с тех пор.
Я его видел.
Я говорил с ним.
Я слышал его смех.
Горький тогда очень интересовался евгеникой *). Проектировался евгенический институт. Горький был одним из организаторов. Он с увлечением заговорил об евгенике.
Я не помню деталей разговора. Почему-то подробно остановились на человеческих носах.
Горький смеялся, рассказывая, какие бывают смешные носы.
Потом заговорили о смехе. Горький сказал, что он придает огромное значение юмору, интересуется юмористической литературой и следит за ней.
Мы сидели в большой, почти пустой комнате, на каком-то помосте, вроде эстрадного возвышения.
Смеркалось. Света не давали. Светила только папироса Горького.
Я слушал его басок, смех и не хотелось уходить. Так не хочется уходить от любимого человека, от женщины. И как ребенок думаешь: — Ну, еще минутку, только минуточку... Но кто-то пришел, Горького позвали.
На улице я вспомнил вдруг весну, солнечный день, домик над Доном.
Почему?
Да потому, что ноги несли так-же молодо, быстро, как и тогда, по крутому спуску, к порту.
И тогда, и теперь я прикоснулся к изумительному человеку.
Не спал несколько ночей. Наконец, облюбовал ночку, которая будет моей. Приготовил постель, разделся и подошел к столу, чтобы погасить свет. На подоконнике заметил забытую кем-то книгу, развернул ее. Какая-то строка привлекла внимание. Прочел страничку, вторую... А дальше они замелькали с кинематографической быстротой. Когда окончил книгу, был уже день.
— Еще одна ночь... — с улыбкой подумал я, быстро оделся и вышел. И с удивлением заметил, что усталости нет и следа, что у меня ноги юноши.
Вы догадались, чью книгу я прочел в ту ночь?
Горькому—60 лет.
Если кто-нибудь скажет, что это много, я отвечу:
— Вы забываете одно: есть люди, с которых бесстрастное время не стирает юношеской свежести. Таков — Горький.
В. ч.
*) Евгеника — наука об улучшении породы человека.
ИЗ ЛЕГЕНД О ГОРЬКОМ
Бегство Горького
Друзей восторженных не в меру Имея, нравом добр и тих,
Максим, подобно Агасферу, На остров убежал от них.
Но тем нашли его. И дут. Хотя-бы ночь, хотя-бы день.
На ужин, к завтраку, к обеду. Со всех концов. Кому не лень. Сидит Максим на Капри в зное И горько думает: — шалишь!
Под землю лезь, на дно морское — А от друзей не убежишь!
Тернии славы
Однажды Горький в дни разрухи Попал на станцию в глуши, Где ждали девушки, старухи,
Мужчины, перни, МАЛЫШИ.
Пыхтел какой-то поезд мимо.
Заволновались: — Братцы, лезь! — Но странно: „Горького, Максима Все время поминали здесь.
Полез и Горький, скрывши имя, Забился в угол, нелюдим.
Так счастье ездить на „Максиме , Увы, изведал сам Максим,
МАРИЯ ПЕТРОВНА О ГОРЬКОМ
Она скромно потупила глаза и сказала:
— Максим Г орький был очень, очень рад нашему знакомству: когда нас познакомили, он так и сказал: „Очень, очень рад . Я ему пожаловалась на плохие обеды в гостинице—он пригласил меня к себе на виллу обедать, я пожаловалась на комнату — пригласил переехать на виллу: „Мы все будем очень рады устроить вас .
Алексей Максимович такой простой, и я с ним чувствовала себя, как со старым знакомым. Я ему много пела: у меня, ведь, хороший голос. Она облизнула свою вздернутую верхнюю губку и продолжала:
— Алексей Максимович так много знает о нашей республике и знает самое важное! Когда мы гуляли, он спросил: „Вы, ведь, выступали в Москве и в Ленинграде? Я выступала в двух громаднейших кино и там, и здесь, но из скромности только молча кивнула утвердительно головой. Он нес мою папку с нотами и, видимо, это ему доставляло большое удовольствие. На мою просьбу отдать ее мне, так как я больше наизусть ничего не буду петь, он судорожно вцепился в свою ношу и сказал: „Мне так приятно нести эту папку, что я не отдам ее вам до самого дома .
Он даже отбежал к самому морю и сказал, что бросится, если я сделаю попытку отобрать у него папку. Я смеялась до слез: до того ярко был выражен страх на его милом сурово-приветливом лице. Он даже не согласился на такой компромисс: он отдает мне ноты, чтобы я могла спеть что-либо, а папку оставляет у себя.
Марья Петровна задумалась, потерла лоб и сказала:
— Вы себе не можете даже представить, до чего Алексей Максимович любезен и деликатен! Когда я, прожив у него, вместо трех дней, три недели, собралась уезжать, он провожая меня, сделал вид, что ему очень весело, но я, понимала, что его печалит разлука и что он только храбрится.
Стоило мне только заикнуться об отъезде, как Алексей Максимович проявил кипучую энергию: он сам потребовал расписание, сам выбрал ближайший пароход и сам распорядился о билете.
Когда настал день отъезда, Алексей Максимович вооружился подзорной трубой и стал следить за горизонтом. Вот показался дымок и лицо Алексея Максимовича посветлело. „Идет! — воскликнул он, радуясь, как ребенок, а когда пароход хрипло загудел, Алексей Максимович стал нервничать, все поглядывал на часы и, пугая меня, все торопил: „Опоздаете, ей-богу, опоздаете!
Когда пароход отшвартовался, и полоска воды между нами стала все расширяться, я услыхала, как из груди Алекс я Максимовича вырвался вздох. Это меня так взволновало, что я невольно воскликнула: „Какой тяжелый вздох!
— Что вы! Это вздох облегчения, — сказал какой-то пассажир.
Да, могу сказать, как очевидица: Максим Горький великий писатель! Несомненно, он посвятит нашей встрече не одну страницу!..
Исидор Гуревич
Помню: Весну, день солнечный, домик над самым Доном. Окна раскрыты, по реке бегут пароходики. А мы читаем его новую книгу.
От неразрезанных страниц пахнет краской. — Чем пахнет? — спрашивает Сашка Стефанов. — Морем! — Солью!! — Рыбой!!!
Смеемся мы.
— А еще чем?
— Просмоленным канатом! — А ну, пойдем, понюхаем!
Мы вскакиваем и несемся на молодых, быстрых ногах по крутому спуску вниз. К Дону.
Сашка жадно втягивает расширенными ноздрями запахи порта и кричит:
— Нюхай, ребята!
Мы толкаемся среди грузчиков и матросов, угощаем их папиросами. Нас впускают на пришедший из Константинополя пароход, груженый коринкой и изюмом. Мы набиваем полные рты сладкой коринкой, жуем и с наслаждением вдыхаем аромат новых пеньковых мешков и канатов.
Потом идем в обжорные ряды, где обедают босяки. Здесь у нас широкое знакомство. Нас встречают шутками, угощают водкой. Мы пьем, морщась и покрякивая, и закусываем печонкой.
Потом заводим с босяками беседу на философские темы. Мы „проверяем Горького.
Тридцать, да, уже тридцать лет прошло с тех пор.
Я его видел.
Я говорил с ним.
Я слышал его смех.
Горький тогда очень интересовался евгеникой *). Проектировался евгенический институт. Горький был одним из организаторов. Он с увлечением заговорил об евгенике.
Я не помню деталей разговора. Почему-то подробно остановились на человеческих носах.
Горький смеялся, рассказывая, какие бывают смешные носы.
Потом заговорили о смехе. Горький сказал, что он придает огромное значение юмору, интересуется юмористической литературой и следит за ней.
Мы сидели в большой, почти пустой комнате, на каком-то помосте, вроде эстрадного возвышения.
Смеркалось. Света не давали. Светила только папироса Горького.
Я слушал его басок, смех и не хотелось уходить. Так не хочется уходить от любимого человека, от женщины. И как ребенок думаешь: — Ну, еще минутку, только минуточку... Но кто-то пришел, Горького позвали.
На улице я вспомнил вдруг весну, солнечный день, домик над Доном.
Почему?
Да потому, что ноги несли так-же молодо, быстро, как и тогда, по крутому спуску, к порту.
И тогда, и теперь я прикоснулся к изумительному человеку.
Не спал несколько ночей. Наконец, облюбовал ночку, которая будет моей. Приготовил постель, разделся и подошел к столу, чтобы погасить свет. На подоконнике заметил забытую кем-то книгу, развернул ее. Какая-то строка привлекла внимание. Прочел страничку, вторую... А дальше они замелькали с кинематографической быстротой. Когда окончил книгу, был уже день.
— Еще одна ночь... — с улыбкой подумал я, быстро оделся и вышел. И с удивлением заметил, что усталости нет и следа, что у меня ноги юноши.
Вы догадались, чью книгу я прочел в ту ночь?
Горькому—60 лет.
Если кто-нибудь скажет, что это много, я отвечу:
— Вы забываете одно: есть люди, с которых бесстрастное время не стирает юношеской свежести. Таков — Горький.
В. ч.
*) Евгеника — наука об улучшении породы человека.
ИЗ ЛЕГЕНД О ГОРЬКОМ
Бегство Горького
Друзей восторженных не в меру Имея, нравом добр и тих,
Максим, подобно Агасферу, На остров убежал от них.
Но тем нашли его. И дут. Хотя-бы ночь, хотя-бы день.
На ужин, к завтраку, к обеду. Со всех концов. Кому не лень. Сидит Максим на Капри в зное И горько думает: — шалишь!
Под землю лезь, на дно морское — А от друзей не убежишь!
Тернии славы
Однажды Горький в дни разрухи Попал на станцию в глуши, Где ждали девушки, старухи,
Мужчины, перни, МАЛЫШИ.
Пыхтел какой-то поезд мимо.
Заволновались: — Братцы, лезь! — Но странно: „Горького, Максима Все время поминали здесь.
Полез и Горький, скрывши имя, Забился в угол, нелюдим.
Так счастье ездить на „Максиме , Увы, изведал сам Максим,
МАРИЯ ПЕТРОВНА О ГОРЬКОМ
Она скромно потупила глаза и сказала:
— Максим Г орький был очень, очень рад нашему знакомству: когда нас познакомили, он так и сказал: „Очень, очень рад . Я ему пожаловалась на плохие обеды в гостинице—он пригласил меня к себе на виллу обедать, я пожаловалась на комнату — пригласил переехать на виллу: „Мы все будем очень рады устроить вас .
Алексей Максимович такой простой, и я с ним чувствовала себя, как со старым знакомым. Я ему много пела: у меня, ведь, хороший голос. Она облизнула свою вздернутую верхнюю губку и продолжала:
— Алексей Максимович так много знает о нашей республике и знает самое важное! Когда мы гуляли, он спросил: „Вы, ведь, выступали в Москве и в Ленинграде? Я выступала в двух громаднейших кино и там, и здесь, но из скромности только молча кивнула утвердительно головой. Он нес мою папку с нотами и, видимо, это ему доставляло большое удовольствие. На мою просьбу отдать ее мне, так как я больше наизусть ничего не буду петь, он судорожно вцепился в свою ношу и сказал: „Мне так приятно нести эту папку, что я не отдам ее вам до самого дома .
Он даже отбежал к самому морю и сказал, что бросится, если я сделаю попытку отобрать у него папку. Я смеялась до слез: до того ярко был выражен страх на его милом сурово-приветливом лице. Он даже не согласился на такой компромисс: он отдает мне ноты, чтобы я могла спеть что-либо, а папку оставляет у себя.
Марья Петровна задумалась, потерла лоб и сказала:
— Вы себе не можете даже представить, до чего Алексей Максимович любезен и деликатен! Когда я, прожив у него, вместо трех дней, три недели, собралась уезжать, он провожая меня, сделал вид, что ему очень весело, но я, понимала, что его печалит разлука и что он только храбрится.
Стоило мне только заикнуться об отъезде, как Алексей Максимович проявил кипучую энергию: он сам потребовал расписание, сам выбрал ближайший пароход и сам распорядился о билете.
Когда настал день отъезда, Алексей Максимович вооружился подзорной трубой и стал следить за горизонтом. Вот показался дымок и лицо Алексея Максимовича посветлело. „Идет! — воскликнул он, радуясь, как ребенок, а когда пароход хрипло загудел, Алексей Максимович стал нервничать, все поглядывал на часы и, пугая меня, все торопил: „Опоздаете, ей-богу, опоздаете!
Когда пароход отшвартовался, и полоска воды между нами стала все расширяться, я услыхала, как из груди Алекс я Максимовича вырвался вздох. Это меня так взволновало, что я невольно воскликнула: „Какой тяжелый вздох!
— Что вы! Это вздох облегчения, — сказал какой-то пассажир.
Да, могу сказать, как очевидица: Максим Горький великий писатель! Несомненно, он посвятит нашей встрече не одну страницу!..
Исидор Гуревич