Рис. С. Сморгонскаго.
Прежде всего, позвольте извиниться.
Въ прошломъ фельетонъ, говоря о Рузскомъ и Алексѣевѣ, я впалъ въ легкомысленнѣйщій оптимизмъ, непростительный ни моему возрасту, ни политическому опыту.
Вообразилъ, будто для генерала Рузскаго, наконецъ то, прошли времена, когда его усылали отъ арміи на Кавказъ— холить почку. Вообразилъ, будто Алексѣевъ станетъ твер
дыми ногами на постъ начальника штаба главно-командующаго.
Увы! Ошибся! Движимый патріотическимъ пристрастіемъ, вообразилъ своихъ соотечественниковъ, на роляхъ властей предержащихъ, умнѣе, чѣмъ они суть на дѣлѣ.
Потому что, на этотъ разъ, почка генерала Рузскаго разболѣлась столь скоропалительно-быстро, какъ не баловала она даже и въ „веселые распутинскіе дни .
А дня три спустя—ушелъ и генералъ Алексѣевъ.
Безъ объясненія причинъ. „Просто* ушелъ. „Такъ“ ушелъ. И исторія умалчиваетъ, ворчалъ ли онъ, уходя, себѣ подъ носъ;
— Отойди отъ зла и сотвори благо!
Исторія, впрочемъ, теперь о многомъ умалчиваетъ. По двумъ причинамъ.
Первая: воскресеніе политической цензуры. Каково сладокъ этотъ праздниковъ праздникъ и торжество изъ тор
жествъ,—благоволите справиться у „Новаго Времени* и „Новой Жизни“, соумершихъ и совоскресшихъ въ одни и тѣ же дни. Во имя равновѣсія политической справедли
вости: ежели въ лѣвое ухо Сидора, то—на жъ тебѣ, пеглучайі въ правое ухо Якова!
Мудрость этой политики, очевидно, почерпнута изъ стараго анекдота о томъ, какъ два еврея, Хаимъ и Янкель, попросились переночевать у. солдатскаго костра. Хаимъ
сказалъ что то невпопадъ. Солдатъ далъ ему затрещину. Другой солдатъ обидѣлся—говоритъ:
— Что-ÇfO? Ты моего Хаима бить? Такъ я же буду
бить твоего Янкеля! - Трахъ!..
4 Тогда, въ свою очередь, обидѣлся первый солдатъ:
— Что-о-о? Ты смѣлъ моего Янкеля ударить? Ну, такъ смотри же, что я сдѣлаю съ твоимъ Хаимомъ!
Трахъ!..
А тотъ опять—Янкеля! А этотъ снова—Хаима!.. Такъ что, минутъ черезъ десять,, и Янкель, и Хаимъ лежали у костра въ пряномъ безчувствіи, едва сознавая помраченными мозгами:
— Ѳй-оЙ-ой! Какіе же удивительные люди эти солдаты! Какъ они изъ за насъ передрались!..
Такъ ротъ И здѣсь. Если „Новая Жизнь“ была для Временнаго Правительства лѣвымъ Хаимомъ, то для С. Р. и С. Д, „Новое Время“ было правымъ Янкелемъ, а резуль
татъ получился одинъ и тотъ же... Чуть-чуть было не обмолвился старой пословицей:
— Паны дерутся, а у хлоповъ чубы трещатъ!
рощссь, который В. В. Строевъ изъ „Новой Жизни добродушно опред Ьляетъ: — Компенсація.
Когда одновременно закрыты были „Маленькая Газета“, „Живое Слово“ и .Пролетарій*, г. Строевъ такъ и писалъ въ „Новой Жизни“:
— Закрытіе двухъ контръ-революціонныхъ газетъ недостаточная компенсація за закрытіе революціоннаго „Пролетарія“!
Се— человѣкъ! се—писатель! се—журналистъ!
Взвѣшиваетъ цензурныя огорченія на аптекарскихъ вѣсахъ, ведетъ строгую статистику затрещинамъ, полу
чаемымъ Янкелемъ и Хаимомъ („свобода, равенство и брат
ство!“) и счастливъ торжествомъ справедливости только тогда, когда можетъ воскликнуть, подобно герою старинной комедіи:
— „Ну, кажется, у насъ по полной оплеухѣ!“..:
Однако, г. Строевъ увелъ меня очень далеко отъ второй причины, по которой исторія нынѣ, обычйо, безмолвствуетъ. Впрочемъ, онъ и самъ входитъ отчасти въ при
чину эту. Ибо—созерцая непостижимыя явленія! нынышкей россійской дѣйствительности, муза Кліо влагала па ьцы недоумѣнія въ уста изумленія до тѣхъ поръ, пока всѣ десять ручныхъ перстовъ ея не очутились всунутыми глубоко въ ротъ, и; для продолженія статистики, добросовѣстной музѣ теперь остается лишь прибѣгнуть къ правой своей ногѣ... Позиція, вь которой не разговоришься!
А говорить музѣ было бы о чемъ!
— Ты чего на меня глаза то выпучилъ?—спрашиваетъ въ трилогіи Бальзаминова чиновника Устращимова кухарка Матрена.
À Устрашимовъ, со вздохомъ, отвѣчаетъ ей: — Выпучишь! !
Этотъ классически-выразительный отвѣтъ, въ наши дни, такъ часто возвращается въ память и на языкъ, что иногда, право, кажется, будто всѣ россіяне, еще не совер
шенно утратившіе здравость ума и твердость памяти, осуждены превратиться въ денно и нощно вздыхающихъ и пучеглазыхъ Устрашимовыхъ,.. Такое слользитъ передъ глазами, что—ужъ именно: — Выпучишь!
А, главное, все—съ наростаніемъ, не diminuendo, но crescendo. Сей моментъ остолбенитъ—слѣдующій остолбенѣніе усугубитъ.
Давно, въ Тифлисѣ, былъ у меня пріятель, композиторъ Геничка Кургановъ, присяжный мѣстный остроумецъ, злой языкъ котораго, поди, и сейчасъ еще не позабытъ въ сто
лицѣ Грузіи прекрасной, хотя самъ то язвительный Геничка уже лѣтъ двадцать съ походомъ, какъ легъ въ могилу. Ну, вотъ, однажды этотъ самый Геничка подводитъ ко мнѣ нѣкоего не весьма геніальнаго господина Б. и рекомендуетъ:
— Позвольте васъ познакомить съ г. Б. Увѣряю васъ: онъ далеко не такъ глупъ, какъ кажется.
Б,, для котораго, въ устахъ Гевички Карганоаа* даже и эта, не весьма лестная, аттестація звучала пощадою, кислосладко улыбнулся, Но Геничка безпощадно докончилъ;
ЗА ДНЯМИ ДНИ.
Прежде всего, позвольте извиниться.
Въ прошломъ фельетонъ, говоря о Рузскомъ и Алексѣевѣ, я впалъ въ легкомысленнѣйщій оптимизмъ, непростительный ни моему возрасту, ни политическому опыту.
Вообразилъ, будто для генерала Рузскаго, наконецъ то, прошли времена, когда его усылали отъ арміи на Кавказъ— холить почку. Вообразилъ, будто Алексѣевъ станетъ твер
дыми ногами на постъ начальника штаба главно-командующаго.
Увы! Ошибся! Движимый патріотическимъ пристрастіемъ, вообразилъ своихъ соотечественниковъ, на роляхъ властей предержащихъ, умнѣе, чѣмъ они суть на дѣлѣ.
Потому что, на этотъ разъ, почка генерала Рузскаго разболѣлась столь скоропалительно-быстро, какъ не баловала она даже и въ „веселые распутинскіе дни .
А дня три спустя—ушелъ и генералъ Алексѣевъ.
Безъ объясненія причинъ. „Просто* ушелъ. „Такъ“ ушелъ. И исторія умалчиваетъ, ворчалъ ли онъ, уходя, себѣ подъ носъ;
— Отойди отъ зла и сотвори благо!
Исторія, впрочемъ, теперь о многомъ умалчиваетъ. По двумъ причинамъ.
Первая: воскресеніе политической цензуры. Каково сладокъ этотъ праздниковъ праздникъ и торжество изъ тор
жествъ,—благоволите справиться у „Новаго Времени* и „Новой Жизни“, соумершихъ и совоскресшихъ въ одни и тѣ же дни. Во имя равновѣсія политической справедли
вости: ежели въ лѣвое ухо Сидора, то—на жъ тебѣ, пеглучайі въ правое ухо Якова!
Мудрость этой политики, очевидно, почерпнута изъ стараго анекдота о томъ, какъ два еврея, Хаимъ и Янкель, попросились переночевать у. солдатскаго костра. Хаимъ
сказалъ что то невпопадъ. Солдатъ далъ ему затрещину. Другой солдатъ обидѣлся—говоритъ:
— Что-ÇfO? Ты моего Хаима бить? Такъ я же буду
бить твоего Янкеля! - Трахъ!..
4 Тогда, въ свою очередь, обидѣлся первый солдатъ:
— Что-о-о? Ты смѣлъ моего Янкеля ударить? Ну, такъ смотри же, что я сдѣлаю съ твоимъ Хаимомъ!
Трахъ!..
А тотъ опять—Янкеля! А этотъ снова—Хаима!.. Такъ что, минутъ черезъ десять,, и Янкель, и Хаимъ лежали у костра въ пряномъ безчувствіи, едва сознавая помраченными мозгами:
— Ѳй-оЙ-ой! Какіе же удивительные люди эти солдаты! Какъ они изъ за насъ передрались!..
Такъ ротъ И здѣсь. Если „Новая Жизнь“ была для Временнаго Правительства лѣвымъ Хаимомъ, то для С. Р. и С. Д, „Новое Время“ было правымъ Янкелемъ, а резуль
татъ получился одинъ и тотъ же... Чуть-чуть было не обмолвился старой пословицей:
— Паны дерутся, а у хлоповъ чубы трещатъ!
Да во время вспоминаю, что теперь—какъ разъ наиборотъ:
Хлопы дерутся, а у пановъ чубы трещатъ.
рощссь, который В. В. Строевъ изъ „Новой Жизни добродушно опред Ьляетъ: — Компенсація.
Когда одновременно закрыты были „Маленькая Газета“, „Живое Слово“ и .Пролетарій*, г. Строевъ такъ и писалъ въ „Новой Жизни“:
— Закрытіе двухъ контръ-революціонныхъ газетъ недостаточная компенсація за закрытіе революціоннаго „Пролетарія“!
Се— человѣкъ! се—писатель! се—журналистъ!
Взвѣшиваетъ цензурныя огорченія на аптекарскихъ вѣсахъ, ведетъ строгую статистику затрещинамъ, полу
чаемымъ Янкелемъ и Хаимомъ („свобода, равенство и брат
ство!“) и счастливъ торжествомъ справедливости только тогда, когда можетъ воскликнуть, подобно герою старинной комедіи:
— „Ну, кажется, у насъ по полной оплеухѣ!“..:
Однако, г. Строевъ увелъ меня очень далеко отъ второй причины, по которой исторія нынѣ, обычйо, безмолвствуетъ. Впрочемъ, онъ и самъ входитъ отчасти въ при
чину эту. Ибо—созерцая непостижимыя явленія! нынышкей россійской дѣйствительности, муза Кліо влагала па ьцы недоумѣнія въ уста изумленія до тѣхъ поръ, пока всѣ десять ручныхъ перстовъ ея не очутились всунутыми глубоко въ ротъ, и; для продолженія статистики, добросовѣстной музѣ теперь остается лишь прибѣгнуть къ правой своей ногѣ... Позиція, вь которой не разговоришься!
А говорить музѣ было бы о чемъ!
— Ты чего на меня глаза то выпучилъ?—спрашиваетъ въ трилогіи Бальзаминова чиновника Устращимова кухарка Матрена.
À Устрашимовъ, со вздохомъ, отвѣчаетъ ей: — Выпучишь! !
Этотъ классически-выразительный отвѣтъ, въ наши дни, такъ часто возвращается въ память и на языкъ, что иногда, право, кажется, будто всѣ россіяне, еще не совер
шенно утратившіе здравость ума и твердость памяти, осуждены превратиться въ денно и нощно вздыхающихъ и пучеглазыхъ Устрашимовыхъ,.. Такое слользитъ передъ глазами, что—ужъ именно: — Выпучишь!
А, главное, все—съ наростаніемъ, не diminuendo, но crescendo. Сей моментъ остолбенитъ—слѣдующій остолбенѣніе усугубитъ.
Давно, въ Тифлисѣ, былъ у меня пріятель, композиторъ Геничка Кургановъ, присяжный мѣстный остроумецъ, злой языкъ котораго, поди, и сейчасъ еще не позабытъ въ сто
лицѣ Грузіи прекрасной, хотя самъ то язвительный Геничка уже лѣтъ двадцать съ походомъ, какъ легъ въ могилу. Ну, вотъ, однажды этотъ самый Геничка подводитъ ко мнѣ нѣкоего не весьма геніальнаго господина Б. и рекомендуетъ:
— Позвольте васъ познакомить съ г. Б. Увѣряю васъ: онъ далеко не такъ глупъ, какъ кажется.
Б,, для котораго, въ устахъ Гевички Карганоаа* даже и эта, не весьма лестная, аттестація звучала пощадою, кислосладко улыбнулся, Но Геничка безпощадно докончилъ;