ЗА ДНЯМИ ДНИ.

О, муза пламенной сатиры,
Прійди на- мой призывный кличъ! Не нужно мнѣ гремящей пиры, Вручи мнѣ Ювеналовъ бичъ!
Не подражателямъ холоднымъ, Не переводчикамъ голоднымъ, И не повтамъ мирныхъ дамъ Готовлю язву эпиграммъ!
Миръ вамъ, смиренные поэты!
Миръ вамъ, несчастные глупцы! А вы, ребята—подлецы,
Впередъ! Всю вашу сволочь буду Я мучить казнію стыда, А ежели кого забуду—
Прошу напомнить, господа!
О, сколько лицъ безстыдно-блѣдныхъ, О, сколько лбовъ широко-мѣдныхъ Готовы отъ меня принять Неизгладимую печать!
А- С. Пушкинъ.
линъ, (Салтыковъ, да—едва ли не съ тѣмъ и останься? На двѣсти то лѣтъ литературы?
Оттого, государи мои, что есть на Руси-матушкѣ одинъ безсмертный и безсмѣнный сатирикъ, непрерывное твор
чество котораго столь геніально, что всѣ временные Сатирики гаснутъ въ его блескѣ, въ его фантастическихъ, какъ степное марево, причудахъ, выдумкахъ и гиперболахъ. Въ сравненіи съ сатирикомъ этимъ даже Гоголь и Салтыковъ— просто, люди безъ воображенія, сѣренькіе борзописцы.
— Про кого это онъ?—задумываются бойкія перья современной сатиры,—батюшки! ужъ не про меня ли? Ахъ, какой льстецъ! Ахъ, какой милый!
Увы! нѣтъ! И не про васъ, и не про насъ. Есть Нѣкто... къ счастью, не въ сѣромъ, а въ пестромъ, до головокруженія пестромъ, кто, творитъ эту великую сатиру, изо дня
въ день, изъ часа въ часъ, изъ минуты въ минуту. И имя ему—Бытъ государства Россійскаго, а заглавія сатиры— Повседневная Лѣтопись (не смѣшивать съ „Лѣтописью
М. Горькаго: это только эпизодъ сатиры), Ежедневная Хроника.
Вотъ именно этотъ то неутомимый, неумолимый Нѣкто въ пестромъ—виновникъ той странности, что на Руси не было и нѣтъ ни одного сатирика, который, рано или поздно, не былъ бы принужденъ сойти въ скромный рангъ простого
бытописателя. Тогда какъ каждый русскій бытописатель и историкъ, даже не хотя и, можетъ быть, къ негодованію
своему, обнаруживаютъ въ себѣ тайныхъ сатириковъ. Гдѣ всего язвительнѣе и глубже высмѣяно горькимъ смѣхомъ сквозь слезы прошлое Россіи? Въ „Исторіи одного города
Щедрина? Нѣтъ, вы почитайте ка четвертый томъ „Курса русской исторіи**—Ключевскаго!
За тысячу слишкомъ лѣтъ едва ли наберется дюжина, дней, когда сатирическое перо безусловно валилось изъ
рукъ этого страшнаго генія, Быта Русскаго, и онъ, съ полною чистосердечностью и искренностью, отъ полноты
душевной, хватался за гремящую лиру. Отцы наши, съ молодого поколѣнія дѣды, сказываютъ, что безусловно лирическій день онк пережили 19 Февраля 1861 г. Мы узнали неописуемое счастье выкупаться въ розовомъ лирическомъ туманѣ въ великіе дни петроградской революціи. Ихъ было два, можетъ быть, даже три. Ахъ, мало
вато на тысячу то лѣтъ! Хоть бы ужъ недѣльку то дали на медовый мѣсяцъ свободы!..
Ихъ было два или три. На четвертый день уста блаженнаго обывателя, отверстыя для пріятія привычной уже
порціи гражданскаго меда, страшно скривились, ощутивъ
въ глотаемомъ меду нѣкоторую примѣсь дегтю.... А тамъ и пошло, и пошло!... И—къ апрѣлю обыватель не только забылъ, какого вкуса бываютъ меды сахарные и запаха— духи малиновые, но, стоя подъ балкономъ дворца Кшессин
ской и читая газету „Правда**, началъ сомнѣваться въ себѣ самомъ: человѣкъ ли онъ еще, русскій ли свободный гражданинъ-республиканецъ, или же—поле орошеній, уси
ленно поливаемое соотвѣтственными веществами?... Великій же сатирикъ земли Русской, двухсотъ-милліонно-гэловый
Бытъ, давно позабывъ всякій пафосъ и лирику, усиленно! строчилъ, во всѣ свои четыреста милліоновъ рукъ, все болѣе и болѣе блистательные шедевры...
Послѣднимъ изъ нихъ является коалиціонное министерство, которому сегодня „Бичъ** посвящаетъ свои карандаши, перо и краски. Любуйтесь и радуйтесь. Я же, не расплы
ваясь въ предисловіи, скажу кратко: бытописатель Щед-, ринъ далеко не въ такой яркости предугадалъ эту дѣй
ствительность, когда воображалъ, будто пишетъ сатирическую сказку о Добродѣтеляхъ и Порокахъ. И тѣ, и другія совершенно померкли предъ блескомъ нынѣшнихъ
фактическихъ ихъ проявителей въ великомъ политическомъ, компромиссѣ первыхъ майскихъ дней. Что же касается главной героини сказки, Лицемѣрія, то оно процвѣло въ сказанномъ компромиссѣ съ особенною благоуспѣшностью, дѣлая глазки и направо, къ „буржуазіи* съ Временнымъ правительствомъ, и налѣво, къ пролетаріату, съ Совѣтами С, Р. и С. Депутатовъ, столь невинно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, столь выразительно, что, въ результатѣ,—точно не политическую дѣя
тельность наблюдаешь предъ собой, а статью В. В. Розанога читаешь: и не разобрать, то ли здѣсь люди молятся, то ли блудодѣйствуютъ.

Александръ Амфитеатровъ.

Это стихотвореніе написано А. С. Пушкинымъ въ самую блестящую и зрѣлую пору его жизни и творчества. Тѣмъ самымъ Пушкинымъ, который увѣрялъ, будто поэты рож
дены „не для житейскаго волненья, не для корысти, не для битвъ“,но—„для вдохновенья, для звуковъ сладкихъ и мо
литвъ**. Тѣмъ самымъ Пушкинымъ, котораго дѣды, отцы
наши и мы сами провозглашали „солнцемъ русской поэзіи “, не предвидя, что на свѣтъ родится г. Маяковскій, а До
стоевскій объявилъ даже „лучшимъ русскимъ человѣкомъ , не предвидя, что на свѣтъ родится А. Ф. Керенскій. И вотъ—какъ видите: свѣтило-свѣтило солнце русской поэзіи, писалъ да писалъ лучшій русскій человѣкъ—сегодня „Полтаву“, завтра „Бориса Годунова**, послѣзавтра „Евгенія Онѣгина : все маленькія, знаете, бездѣлушки этакія! А въ тридцать съ небольшимъ лѣтъ оглянулся вокругъ себя, присмотрѣлся, дд—какъ схватится за голову:
— Да что же это я? Да гдѣ же это я? Да съ кѣмъ же это я? Да для кого же? Зачѣмъ?!
Ибо, хотя онъ былъ и Пушкинъ, но, въ этотъ трагическій моментъ, чувствовалъ себя ничуть не лучше городничаго Сквозника-Дмухановскаго, когда тотъ кричитъ:
— Ничего не вижу: вижу; какія то свиныя рыла, вмѣсто лицъ, а больше ничего!
Ну, и, затѣмъ, понятное дѣло:
j Не нужно мнѣ гремящей лиры,
Вручи мнѣ Ювеналовъ бичъ!
Если даже лучшему русскому человѣку суждено было пережить трагическое прозрѣніе, когда писатель, вдругъ, видитъ себя окруженнымъ, вмѣсто лицъ, свиными рылами и невольно хватается за бичъ, чтобы разогнать свиныя рыла по хлѣвамъ, имъ провиденціально назначеннымъ,— то насколько чаще подобныя разочарованія въ жизни и дѣятельности людей, и писателей, менѣе хорошихъ, но бо
лѣе постоянно и круто варящихся въ мутномъ кипяткѣ россійскаго быта! Во сколько разъ болѣе тоскуютъ ихъ души по музѣ пламенной сатиры, а руки чешутся ухватить Ювеналовъ бичъ!
Потому что таково ужъ хроническое существо русской дѣйствительности, что:
— Difficile est satyram non seribere!
И всякій, кто съ нею соприкасается, самъ не замѣчаетъ, какъ дѣлается сатирикомъ. Хотя бы совсѣмъ того не хотѣлъ! Это случается даже съ самыми присяж
ными славословами. Открылъ человѣкъ ротикъ оникомъ, чтобы воспѣть сладкогласною фистулою: „Тебе Бога хвалимъ! —а, вмѣсто того, какъ грянетъ громоподобнымъ басомъ:
Сатана тутъ правитъ балъ, Да пра-авитъ балъ!!!..
Бывало, даже съ В. М. Пуришкевичемъ. Даже съ А. И. Гучковымъ. Даже съ П. Н. Милюковымъ. Такъ было, такъ есть, такъ будетъ. И, когда я читаю новые приказы А. Ф.
Керенскаго, въ качествѣ военнаго и морского министра,—* охъ! слышится моему старому, чуткому уху, какъ между строкъ его рѣшительнаго „Те Deum уже змѣится не малое раздраженіе, а, слѣдовательно, уже и охота (тща
тельно сдерживаемая, конечно!)—если не запѣть, то хоть промурлыкать пѣсенку о балѣ сатаны.,.
Трудно не писать сатиры созерцателю русской жизни. Отчего же у насъ такъ мало сатириковъ? Кантемиръ, Фонвизинъ, Крыловъ, Грибоѣдовъ, Гоголь, Сухово-Кобы