ИСКУССТВО ПАВЛА КУЗНЕЦОВА
Абрамъ Эфросъ
ДЕСЯТИЛѢТІЕ назадъ: девятьсотъ седьмой — восьмой годы. Уже умираютъ ,ВѢсы‘, и безформенно, угарно и шумно цвѣтетъ ,Зо
лотое Руно‘. Валерій Брюсовъ еще стоитъ скрестивши руки, но москвичи уже не шепчутся почтительно о ,магѢ‘, и его длиннополый черный сюртукъ не именуется больше ,панцыремъ‘. Любо
пытствующіе могутъ видѣть отнынѣ весь выводокъ символистовъ на вечерахъ и концертахъ, и даже — увы! — уже уготована недавнему магу та страннѣйшая награда, которую ,вся Москва жалуетъ отяжелѣвшимъ знаме
нитостямъ своимъ: директорское кресло въ Литературно-художественномъ кружкѣ, — московское ,кресло безсмертныхъ‘, съ честнымъ безвкусіемъ и обезкураживающей наивностью имитирующее славную выдумку Гонкуровъ.
Въ живописи, по ея особому лѣтосчисленію, это — эра ,Голубой Розы‘. На выставкахъ ,Руна‘, ,Розы‘ и ,Вѣнка разставлено множество въ гофрированой цвѣтной бумагѣ горшковъ съ лиліями и гіацинтами, которые одуряюще пахнутъ. Стѣны тонно задрапированы, полы устланы сукномъ. Художники сидятъ подъ своими картинами, съ обширными астрами въ петлицахъ, рядомъ съ причудливыми созданіями женскаго пола, которыхъ на иныхъ полотнахъ можно узнать въ кри
вомъ и поразительномъ видѣ. Все жеманно и — страшно талантливо. По гоголевски хочется сказать, глядя на иную гримасу кисти: ,Экъ тебя‘... Нѣтъ сомнѣнія, что все это — маскарадъ, устроенный изобрѢтательнѢйшими молодыми людьми недюжинныхъ способностей. Маски, маски, маски — глядятъ со всѣхъ сторонъ. Настоя
щаго лица художниковъ не видно, но ясно, что оно во всякомъ случаѣ не такое,
съ какимъ они вошли сюда, на выставку, дивить насъ. Впрочемъ, и не слишкомъ ищешь знать, что они представляютъ въ дѣйствительности. Довольствуешься тѣмъ, что изумляешься необычайностямъ ихъ живописи и неспѣшно обсуждаешь небылицы и были, которыя разноситъ про нихъ досужая московская молва.
Ихъ коноводомъ и главаремъ былъ Павелъ Кузнецовъ. Онъ задавалъ тонъ; онъ былъ законодателемъ модъ и вкусовъ. Въ плеядѣ изумительныхъ онъ былъ самымъ изумительнымъ. Если бросались въ глаза курьезы, онъ былъ самымъ курьезнымъ, если замѣчались непонятности, онъ былъ наиболѣе непонятнымъ, если, наконецъ,
I
Абрамъ Эфросъ
ДЕСЯТИЛѢТІЕ назадъ: девятьсотъ седьмой — восьмой годы. Уже умираютъ ,ВѢсы‘, и безформенно, угарно и шумно цвѣтетъ ,Зо
лотое Руно‘. Валерій Брюсовъ еще стоитъ скрестивши руки, но москвичи уже не шепчутся почтительно о ,магѢ‘, и его длиннополый черный сюртукъ не именуется больше ,панцыремъ‘. Любо
пытствующіе могутъ видѣть отнынѣ весь выводокъ символистовъ на вечерахъ и концертахъ, и даже — увы! — уже уготована недавнему магу та страннѣйшая награда, которую ,вся Москва жалуетъ отяжелѣвшимъ знаме
нитостямъ своимъ: директорское кресло въ Литературно-художественномъ кружкѣ, — московское ,кресло безсмертныхъ‘, съ честнымъ безвкусіемъ и обезкураживающей наивностью имитирующее славную выдумку Гонкуровъ.
Въ живописи, по ея особому лѣтосчисленію, это — эра ,Голубой Розы‘. На выставкахъ ,Руна‘, ,Розы‘ и ,Вѣнка разставлено множество въ гофрированой цвѣтной бумагѣ горшковъ съ лиліями и гіацинтами, которые одуряюще пахнутъ. Стѣны тонно задрапированы, полы устланы сукномъ. Художники сидятъ подъ своими картинами, съ обширными астрами въ петлицахъ, рядомъ съ причудливыми созданіями женскаго пола, которыхъ на иныхъ полотнахъ можно узнать въ кри
вомъ и поразительномъ видѣ. Все жеманно и — страшно талантливо. По гоголевски хочется сказать, глядя на иную гримасу кисти: ,Экъ тебя‘... Нѣтъ сомнѣнія, что все это — маскарадъ, устроенный изобрѢтательнѢйшими молодыми людьми недюжинныхъ способностей. Маски, маски, маски — глядятъ со всѣхъ сторонъ. Настоя
щаго лица художниковъ не видно, но ясно, что оно во всякомъ случаѣ не такое,
съ какимъ они вошли сюда, на выставку, дивить насъ. Впрочемъ, и не слишкомъ ищешь знать, что они представляютъ въ дѣйствительности. Довольствуешься тѣмъ, что изумляешься необычайностямъ ихъ живописи и неспѣшно обсуждаешь небылицы и были, которыя разноситъ про нихъ досужая московская молва.
Ихъ коноводомъ и главаремъ былъ Павелъ Кузнецовъ. Онъ задавалъ тонъ; онъ былъ законодателемъ модъ и вкусовъ. Въ плеядѣ изумительныхъ онъ былъ самымъ изумительнымъ. Если бросались въ глаза курьезы, онъ былъ самымъ курьезнымъ, если замѣчались непонятности, онъ былъ наиболѣе непонятнымъ, если, наконецъ,
I