ИСКУССТВО СТЕЛЛЕЦКАГО
Александръ Бенуа
ПИШУ, а за стѣной, въ сосѣдней квартирѣ лежитъ на столѣ мертвецъ, и монашенка, непрестанно, въ однообразномъ напѣвѣ, чи
таетъ надъ нимъ молитвы. Покойникъ — балетный артистъ Л., котораго мы любили еще съ дѣтства! Помните Л., длинноносаго, высокаго, статнаго, такого непринужденно и неувядаемо веселаго,
такого занятнаго и талантливаго? Даже когда онъ переигрывалъ, у него все выходило какъ-то удачно и интересно. Потомъ онъ бросилъ службу, заболѣлъ, превратился въ призрачную тѣнь, а нынѣ — лежитъ
одинъ на столѣ, въ той самой комнатѣ, гдѣ безъ устали цѣлыми днями игралъ - на рояли свой бывшій репертуаръ. Вмѣсто всякой музыки его укутываетъ, убаю
киваетъ равномѣрное, какъ теченіе водъ, причитаніе. И почему то это не страшно, а только томно, нѣжно и даже сладко.
МнѢ сдается, что все искусство Стеллецкаго — это тоже древнее, не знающее ни начала, ни конца, причитаніе — надъ всей нашей культурой, надъ всѣмъ, что въ насъ умираетъ и умерло. Коненковъ сооружаетъ дикіе идолы, Рёрихъ мечтаетъ о недосягаемыхъ глубинахъ прошлаго, а Стеллецкій — намъ, европейцамъ, западни
камъ и ,парижанамъ‘—читаетъ древніе церковные причёты и хочетъ заставить наши гостиныя иконами, накадить въ нихъ ладаномъ, навести на насъ дурманъ какогото, не то религіознаго, не то колдовского, цѢпенѢнія. Не знаешь какъ выбиться
изъ этихъ чаръ, какъ вырваться на свѣжій воздухъ; не знаешь опять таки по— тому, что цѢпенѢніе это сладко, сладки ,причитанія‘ Стеллецкаго.
Я долгое время противился этимъ чарамъ, — не сдавался, да и сейчасъ Стеллецкій мной еще не завладѣлъ совершенно. Но, зная его деспотическій и хитроумный
нравъ, зная его неумолимый фанатизмъ, вспоминая путь, мною пройденный съ того момента, когда я въ 1897 г. впервые увидѣлъ его ,пастиччіо‘ на древне
русскія миніатюры (и такъ рѣшительно ихъ тогда отвергъ), до сего дня, когда я имъ увлекаюсь больше, нежели многими другими (кому, думалось, буду вѣренъ до конца жизни), зная и вспоминая все это, мнѢ представляется возможнымъ, что Стеллецкій меня заворожитъ окончательно, уложитъ, заставитъ иконами, усыпитъ ладаномъ и чтеніемъ, заупокойными колыбельными.
Удивительнѣе всего тутъ вотъ что, — я вовсе не вѣрю въ дѣйствительную силу напѣвнаго чтенія монахини. Это для меня не больше, какъ пережитокъ прошлаго, какъ почтенный ритуалъ, какъ символичное дѣйствіе: я, вдобавокъ, не различаю ни одного слова изъ всего того, что она приговариваетъ, и не помню даже
Александръ Бенуа
ПИШУ, а за стѣной, въ сосѣдней квартирѣ лежитъ на столѣ мертвецъ, и монашенка, непрестанно, въ однообразномъ напѣвѣ, чи
таетъ надъ нимъ молитвы. Покойникъ — балетный артистъ Л., котораго мы любили еще съ дѣтства! Помните Л., длинноносаго, высокаго, статнаго, такого непринужденно и неувядаемо веселаго,
такого занятнаго и талантливаго? Даже когда онъ переигрывалъ, у него все выходило какъ-то удачно и интересно. Потомъ онъ бросилъ службу, заболѣлъ, превратился въ призрачную тѣнь, а нынѣ — лежитъ
одинъ на столѣ, въ той самой комнатѣ, гдѣ безъ устали цѣлыми днями игралъ - на рояли свой бывшій репертуаръ. Вмѣсто всякой музыки его укутываетъ, убаю
киваетъ равномѣрное, какъ теченіе водъ, причитаніе. И почему то это не страшно, а только томно, нѣжно и даже сладко.
МнѢ сдается, что все искусство Стеллецкаго — это тоже древнее, не знающее ни начала, ни конца, причитаніе — надъ всей нашей культурой, надъ всѣмъ, что въ насъ умираетъ и умерло. Коненковъ сооружаетъ дикіе идолы, Рёрихъ мечтаетъ о недосягаемыхъ глубинахъ прошлаго, а Стеллецкій — намъ, европейцамъ, западни
камъ и ,парижанамъ‘—читаетъ древніе церковные причёты и хочетъ заставить наши гостиныя иконами, накадить въ нихъ ладаномъ, навести на насъ дурманъ какогото, не то религіознаго, не то колдовского, цѢпенѢнія. Не знаешь какъ выбиться
изъ этихъ чаръ, какъ вырваться на свѣжій воздухъ; не знаешь опять таки по— тому, что цѢпенѢніе это сладко, сладки ,причитанія‘ Стеллецкаго.
Я долгое время противился этимъ чарамъ, — не сдавался, да и сейчасъ Стеллецкій мной еще не завладѣлъ совершенно. Но, зная его деспотическій и хитроумный
нравъ, зная его неумолимый фанатизмъ, вспоминая путь, мною пройденный съ того момента, когда я въ 1897 г. впервые увидѣлъ его ,пастиччіо‘ на древне
русскія миніатюры (и такъ рѣшительно ихъ тогда отвергъ), до сего дня, когда я имъ увлекаюсь больше, нежели многими другими (кому, думалось, буду вѣренъ до конца жизни), зная и вспоминая все это, мнѢ представляется возможнымъ, что Стеллецкій меня заворожитъ окончательно, уложитъ, заставитъ иконами, усыпитъ ладаномъ и чтеніемъ, заупокойными колыбельными.
Удивительнѣе всего тутъ вотъ что, — я вовсе не вѣрю въ дѣйствительную силу напѣвнаго чтенія монахини. Это для меня не больше, какъ пережитокъ прошлаго, какъ почтенный ритуалъ, какъ символичное дѣйствіе: я, вдобавокъ, не различаю ни одного слова изъ всего того, что она приговариваетъ, и не помню даже