Онъ оказался слабѣе. Будь иначе... Но вотъ навѣстить замужнюю дочку приходитъ мать, та самая мать, которая выдала ее за неровню ,ради ближняго перепутьица4.
На свои разспросы мать узнаетъ отъ похудѣвшей и поблѣднѣвшей дочери, что ,ея бѣлое тѣло на шелковой плеткѣ4, а ,алый румянецъ на правой на ручкѣ4. Но въ словахъ пѣвицы нѣтъ никакой злобы—въ нихъ только горечь осужденности.
Лирическій онъ и лирическая она почти никогда и не сближаются въ ста
рой пѣснѣ. Да и не мудрено. Пока ее добываютъ, это—еще не она. Когда же онъ ее учитъ, это—уже не онъ.
Даже въ пѣсенномъ романѣ о томъ, какъ
Ванька ключникъ, Злой разлучникъ,
Разлучилъ князя съ женой,
двухъ лиризмовъ нѣтъ, а онъ и здѣсь, въ этомъ короткомъ романѣ, все тотъ же онъ—разбойникъ, зубоскалъ, для котораго женщина—лишь лакомый кусъ, изысканный предметъ бахвальства.
Изъ сферы свободно-лирической любовь чаще уходитъ въ міръ ворожбы, волхвованій и присухъ. Какъ ласка отъ солнца, такъ же стыдливо прячется она отъ пѣсни, и куда-же ближе народной душѣ заколдованная тайна любви, чѣмъ ея красота и радость.
Влюбленность, какъ лиризмъ, какъ словесная форма, пришла къ намъ съ Запада, вмѣстѣ съ книгой и ассамблеей.
Но никто другой, какъ Пушкинъ, въ которомъ геній такъ безумно красиво сочетался съ темпераментомъ негра и лирическимъ стилемъ итальянца, довелъ любовь къ женщинѣ до обожанія, до апоѳеоза.
Ничей геній не переходилъ свободнѣе отъ обнаженныхъ признаній (вродѣ извѣстной пьесы 19-го января 1832 г.] къ стихамъ почти мистическимъ, по крайней мѣрѣ для нашего, болѣе не чувствительнаго къ ихъ условности, воспріятія:
Душѣ настало пробужденье, И вотъ опять явилась ты,
Какъ мимолетное видѣнье,
Какъ геній чистой красоты.
Обожествленная4 Пушкинымъ женщина поднялась въ его лирикѣ такъ вы
соко, что оттуда не стало болѣе слышно ея голоса.