Такъ, ты—жилище двухъ міровъ.
Твой день—болѣзненный и страстный, Твой сонъ—пророчески-неясный, Какъ откровеніе духовъ.
Таково самосознаніе. Творчество также подѣлено между міромъ ,внѣшнимъ‘, ,дневнымъ‘, ,охватывающимъ‘ насъ ,въ полномъ блескѣ‘ своихъ ,проявленій ,— и ,неразгаданнымъ, ночнымъ‘ міромъ, пугающимъ насъ, но и влекущимъ, по
тому что онъ—наша собственная сокровенная сущность и ,родовое наслѣдье‘,— міромъ ,безтѣлеснымъ, слышнымъ и незримымъ‘, сотканнымъ, быть можетъ, ,изъ думъ, освобожденныхъ сномъ‘...
Тотъ же символическій дуализмъ дня и ночи, какъ міра чувственныхъ ,проявленій‘ и міра сверхчувственныхъ откровеній, встрѣчаемъ мы у Новалиса. Какъ Новалису, такъ и Тютчеву привольнѣе дышится въ мірѣ ночномъ, непосредственно пріобщающемъ человѣка къ ,жизни божески-всемірной‘.
Но не конечною рознью раздѣлены оба міра: она дана только въ земномъ, личномъ, несовершенномъ сознаніи:
Въ враждѣ ль они между собою? Иль солнце не одно для нихъ И неподвижною средою,
Дѣля, не съединяетъ ихъ?
Въ поэзіи они оба вмѣстѣ. Мы зовемъ ихъ нынѣ Аполлономъ и Діонисомъ, знаемъ ихъ несліянность и нераздѣльность, и ощущаемъ въ каждомъ истинномъ твореніи искусства ихъ осуществленное двуединство. Но Діонисъ могу
щественнѣе въ душѣ Тютчева, чѣмъ Аполлонъ, и поэтъ долженъ спасаться отъ его чаръ у Аполлонова жертвенника:
Изъ смертной рвется онъ груди
И съ безпредѣльнымъ жаждетъ слиться.

Чтобы сохранить свою индивидуальность, человѣкъ ограничиваетъ свою жажду сліянія съ ,безпредѣльнымъ‘,. свое стремленіе къ ,самозабвенію‘, ,уни

чтоженію‘, ,смѣшенію съ дремлющимъ міромъ‘,—и художникъ обращается къ яснымъ формамъ дневного бытія, къ узорамъ ,златотканнаго покрова‘, наброшеннаго богами ,на міръ таинственный духовъ‘, на ,бездну безымянную‘, т.-е. не находящую своего имени на языкѣ дневного сознанія и внѣшняго опыта... И, все же, самое цѣнное мгновеніе въ переживаніи и самое вѣщее въ