При невозможности изъяснить это несоотвѣтствіе примѣрами порядка чисто психологическаго, разсмотримъ отвлеченное понятіе—напримѣръ, понятіе ,бытія‘,—какъ выраженіе и выражаемое. Независимо отъ гносеологической точки зрѣнія на ,бытіе‘, какъ на одну изъ познавательныхъ формъ, едва ли возможно отрицать неравноцѣнность облекаемыхъ ею внутреннихъ переживаній. Столь различнымъ можетъ быть дано представленіе о бытіи въ сознаніи, что тотъ, кому, по его чувствованію, пріоткрывается ,мистическій‘ смыслъ бытія, будетъ ощущать словесное приписаніе этого признака предметамъ созерцательнаго постиженія въ повседневномъ значеніи обычнаго слова — какъ ,изреченную ложь‘, — ощущая, въ то же время, какъ ложь, и отрицаніе за ними того, что языкъ ознаменовалъ символомъ ,бытія‘. Нелѣпо—скажетъ такой созерца
тель—утверждать вмѣстѣ, что міръ есть,—и что есть Богъ,—если слово ,есть‘ значитъ въ обоихъ случаяхъ одно и то же.
Что же должно думать о попыткахъ словеснаго построенія не сужденій только, но и силлогизмовъ изъ терминовъ столь двусмысленно словесныхъ? Quaternio terminorum будетъ неотступно сопутствовать усиліямъ логически использовать данныя сверхчувственнаго опыта. И примѣнима ли, наконецъ, формальная логика словъ-понятій къ матеріалу понятій-символовъ?... Между тѣмъ живой нашъ языкъ есть зеркало внѣшняго эмпирическаго познанія, и его культура выражается усиленіемъ логической его стихіи, въ ущербъ энергіи чисто символиче

ской, или миѳологической, соткавшей нѣкогда его нѣжнѣйшія природныя ткани— и нынѣ единственно могущей возстановить правду ,изреченной мысли‘.

II
Въ поэзіи Тютчева русскій символизмъ впервые творится, какъ послѣдовательно примѣняемый методъ, и внутренне опредѣляется, какъ двойное зрѣніе и потому—потребность другого поэтическаго языка.
Въ сознаніи и творчествѣ одинаково поэтъ переживаетъ нѣкій дуализмъ— раздвоеніе, или, скорѣе, удвоеніе, своего духовнаго лица.
О, вѣщая душа моя!
О, сердце, полное тревоги!
О, какъ ты бьешься на порогѣ Какъ бы двойного бытія!..