ственно, какъ земля дышетъ тяжко и медленно,—такъ медленно, что въ промежуткахъ между двумя вздохами можно сосчитать до шести.
—Должно быть, трудно ей! — Что—трудно?
—Да вотъ, каждую весну выгонять траву, побеги, распускать цвҍты. Вҍдь какую тутъ надо прило
жить бездонную творческую силу! А осенью опять все умретъ.
— До осени далеко! И ни одна травка не думаетъ о смерти. Смотрите, какая она—веселая.
За горой что-то глухо стукнуло, какъ будто ударили жирнымъ кулакомъ въ большой турецкій барабанъ. И отъ сосҍднихъ вершинъ отдалось недружное эхо. Сестра вздро
гнула и съежилась, сделалась вдругъ, чуть не вдвое меньше ростомъ.
- Начали! Какая тоска, Господи... Трехъ часовъ не пройдетъ спокойно.
- Это — тяжелая!—опредҍлилъ Локотковъ.—Сразу слышно: густой та
кой звукъ, особый. Въ этомъ вотъ я теперь хорошо разбираюсь! А что вы говорили насчетъ земли—такъ это мне трудно. Нe понимаю! Да и вы не понимаете. Это вамъ только такъ кажется, отъ молодости.
— Почему же кажется, когда такъ ясно? Лучше пойдемте ужъ... Все
равно, начали стрҍлять—и тишины нҍту! II скоро обҍдъ раздавать будутъ.
Поднимаясь съ низенькаго пня, Локотковъ оперся правой рукой о землю—и засмҍялся весело.
- Надъ чҍмъ вы?—удивилась сестра. Даже слегка обиделась, подумала: не надъ ней ли?
- Оперся нечаянно и вдругъ—не больно! Значитъ, уже совсҍмъ зажило . Выздоровелъ!
А, можетъ быть, это такъ, случайно? Все-таки осторожнҍе надо. Вы такой торопливый.
Вы, какъ будто, и не рады, что я выздоровѣлъ, -немилосердная!
— Будетъ вамъ! Все cъ пустяками. Быстро пошла впередъ по сухой,
гладкой тропинке, которая круты
ми заворотами сбегала съ горы, межъ густыхъ сосень. Локотковъ шагалъ следомъ, помахивалъ выздоровѣв
шей рукой и смотрелъ на нее съ любопытствомъ. Еще съ недѣлю назадъ рука болела при каждомъ движеніи и потому приходилось носить ее на привязи, какъ мертвую, а сегодня— прошло.
Сосны разбежались направо и налево, открыли неширокую лощинку съ речкой, маленькими вспаханными
полями, лѣсопильнымъ заводомъ. Направо целый городокъ сложенъ изъ сосновыхъ досокъ, горбылей, дубовыхъ брусьевъ и шпалъ. А лѣвее,
по другую сторону железнодорожной станціи,—другой городокъ, на стоящій съ церковью, костеломъ, сина
гогой и фабрикой. Въ настоящемъ городке поместились: дивизіонный штабъ, лазаретъ, хлебопекарня и разныя другія учрежденія ближняго
тыла, а у досчатаго, подъ горой, развернулся и выкинулъ флагъ на длин
номъ шестѣ тотъ самый санитарный отрядъ, въ которомъ работаетъ сестра.
Локоткову надо бы находиться теперь не въ этомъ ближнемъ тылу, а подальше, ходить где-нибудь не по лесной тропинке, а по хорошему
асфальтовому тротуару, но онъ самъ не захотѣлъ уезжать далеко, когда, узналъ, что его рану можно вылечить въ две или три недели. Остался въ дивизіонномъ. И, можетъ быть, здоровой молодости помогалъ гор
ный смолистый воздухъ, но только рана—сквозная отъ ружейной пули— заживала и въ самомъ дѣлѣ удиви
тельно быстро. Теперь остались на ея месте только две розовыя ямочки.
У подножія горы тропинка делилась на две: одна къ отряду, другая—по шоссе, которое ведетъ въ городокъ. Сестра, остановилась у это
го распутья, протянула руку Локоткову.
— Ну, до свиданья... Списибо вамъ за прогулку. Только не хорошо, что вы многаго не умеете слышать! Нуж
но все слышать, все... Не больно, когда я жму вамъ пальцы? И вотъ тутъ не больно?
- Не знаю. Пожмите сильнѣе!
— Здесь? Да вы опять съ пустяками... Нехорошій вы, право!
Совсемъ разсердилась и засеменила по дорожке быстро-быстро. Толь
ко когда уже подходила къ самой калитке—не выдержала, оглянулась будто невзначай—и увидела, что Ло
котковъ стоитъ на месте, все тамъ же, где она его оставила. И почему то жарко стало ушамъ, а грудь стала ды
шать такъ же медленно и надрывно, какъ весенняя влажная земля.
Съ большого, недавно вычищенного двора пахло щами отъ кухонныхъ котловъ, перегорѣлымъ бензиномъ отъ автомобилей и хлорной известью. Около амбара съ провизіей заведующая хозяйствомъ бранила лампов
щика за то, что бьетъ много стеколъ,
а у гаража старший шоферъ наседалъ на подручнаго:
— Я тебе ррасплавлю ррадіатторъ!
Въ бояхъ было затишье, но налаженное отрядное хозяйство шло себѣ полнымъ ходомъ. Сестра оправила на ушах бѣлую косынку, заставила
себя дышать почаще и ровнее, и не
торопливо пошла черезъ дворъ къ двухэтажному каменному флигелю, где помещались палаты для раненыхъ.
Локотковъ, не видя ея больше, тоже тронулся съ места, досталъ изъ грудного кармана защитной рубахи папи
роску и ожесточенно закурилъ. Дымъ выскакивалъ у него изо рта большими круглыми клубами и медленно таялъ за его плечами, словно мятый паръ за паровозомъ.
Шоссе, поверхъ избитой каменной насыпи, было залито жидкой кофейнаго цвета грязью почти по сту
пицу. По этой грязи равнодушно
плюхали обозы и проѣзжали конныя команды, а пѣшеходы норовили про
бираться по узкимъ обочинкамъ. Но тамъ было скользко, ноги то и дело срывались съ твердаго мѣста и съ размаху уходили въ грязь еще глуб
же. Локотковъ сорвался раза три подрядъ, едва не начерпалъ въ высокіе сапоги и вдругъ разсердился на весь Божій свѣтъ. Въ сердцахъ и не за
мѣтилъ, какъ добрался до дивизіоннаго, который развернулся на окраинѣ
городка, въ баракахъ прежняго австрійскаго госпиталя. Изъ одного барака выглядывалъ младшій орди
наторъ и длинными руками семафорилъ Локоткову.
Эй, эй! Заходите закусить передъ обѣдомъ! Я осетрину въ томате откупорилъ.
— Что?—остановился Локотковъ, недовольный этой задержкой, хотя идти дальше было, собственно говоря, некуда,—Какую осетрину?
Да въ томате же, вамъ говорять! И даже можно будетъ подъ рюмочку винной солюціи узаконеннаго числа градусовъ. Идите скорѣе, а то у меня еще интендантъ сидитъ. Все прикончитъ!
— Не хочу ! — коротко отрѣзалъ было Локотковъ, но сейчаст, же прибавилъ помягче: я очень сапоги запачкалъ. Пойду чистить!
Какой же чортъ среди дня сапоги чиститъ? Все равно, сейчасъ же запачкаются! Смотрите, интендантъ
уже коробку къ себе придвинулъ...
— Нѣтъ, нѣтъ, не хочу!—окончательно отрекся Локотковъ и повернулъ къ офицерскому бараку, а ординаторъ высунулся изъ окошка всемъ туловищемъ, разсмотрѣлъ упрямую локотовскую спину и потомъ повернулся къ интенданту.
—Должно быть, трудно ей! — Что—трудно?
—Да вотъ, каждую весну выгонять траву, побеги, распускать цвҍты. Вҍдь какую тутъ надо прило
жить бездонную творческую силу! А осенью опять все умретъ.
— До осени далеко! И ни одна травка не думаетъ о смерти. Смотрите, какая она—веселая.
За горой что-то глухо стукнуло, какъ будто ударили жирнымъ кулакомъ въ большой турецкій барабанъ. И отъ сосҍднихъ вершинъ отдалось недружное эхо. Сестра вздро
гнула и съежилась, сделалась вдругъ, чуть не вдвое меньше ростомъ.
- Начали! Какая тоска, Господи... Трехъ часовъ не пройдетъ спокойно.
- Это — тяжелая!—опредҍлилъ Локотковъ.—Сразу слышно: густой та
кой звукъ, особый. Въ этомъ вотъ я теперь хорошо разбираюсь! А что вы говорили насчетъ земли—такъ это мне трудно. Нe понимаю! Да и вы не понимаете. Это вамъ только такъ кажется, отъ молодости.
— Почему же кажется, когда такъ ясно? Лучше пойдемте ужъ... Все
равно, начали стрҍлять—и тишины нҍту! II скоро обҍдъ раздавать будутъ.
Поднимаясь съ низенькаго пня, Локотковъ оперся правой рукой о землю—и засмҍялся весело.
- Надъ чҍмъ вы?—удивилась сестра. Даже слегка обиделась, подумала: не надъ ней ли?
- Оперся нечаянно и вдругъ—не больно! Значитъ, уже совсҍмъ зажило . Выздоровелъ!
А, можетъ быть, это такъ, случайно? Все-таки осторожнҍе надо. Вы такой торопливый.
Вы, какъ будто, и не рады, что я выздоровѣлъ, -немилосердная!
— Будетъ вамъ! Все cъ пустяками. Быстро пошла впередъ по сухой,
гладкой тропинке, которая круты
ми заворотами сбегала съ горы, межъ густыхъ сосень. Локотковъ шагалъ следомъ, помахивалъ выздоровѣв
шей рукой и смотрелъ на нее съ любопытствомъ. Еще съ недѣлю назадъ рука болела при каждомъ движеніи и потому приходилось носить ее на привязи, какъ мертвую, а сегодня— прошло.
Сосны разбежались направо и налево, открыли неширокую лощинку съ речкой, маленькими вспаханными
полями, лѣсопильнымъ заводомъ. Направо целый городокъ сложенъ изъ сосновыхъ досокъ, горбылей, дубовыхъ брусьевъ и шпалъ. А лѣвее,
по другую сторону железнодорожной станціи,—другой городокъ, на стоящій съ церковью, костеломъ, сина
гогой и фабрикой. Въ настоящемъ городке поместились: дивизіонный штабъ, лазаретъ, хлебопекарня и разныя другія учрежденія ближняго
тыла, а у досчатаго, подъ горой, развернулся и выкинулъ флагъ на длин
номъ шестѣ тотъ самый санитарный отрядъ, въ которомъ работаетъ сестра.
Локоткову надо бы находиться теперь не въ этомъ ближнемъ тылу, а подальше, ходить где-нибудь не по лесной тропинке, а по хорошему
асфальтовому тротуару, но онъ самъ не захотѣлъ уезжать далеко, когда, узналъ, что его рану можно вылечить въ две или три недели. Остался въ дивизіонномъ. И, можетъ быть, здоровой молодости помогалъ гор
ный смолистый воздухъ, но только рана—сквозная отъ ружейной пули— заживала и въ самомъ дѣлѣ удиви
тельно быстро. Теперь остались на ея месте только две розовыя ямочки.
У подножія горы тропинка делилась на две: одна къ отряду, другая—по шоссе, которое ведетъ въ городокъ. Сестра, остановилась у это
го распутья, протянула руку Локоткову.
— Ну, до свиданья... Списибо вамъ за прогулку. Только не хорошо, что вы многаго не умеете слышать! Нуж
но все слышать, все... Не больно, когда я жму вамъ пальцы? И вотъ тутъ не больно?
- Не знаю. Пожмите сильнѣе!
— Здесь? Да вы опять съ пустяками... Нехорошій вы, право!
Совсемъ разсердилась и засеменила по дорожке быстро-быстро. Толь
ко когда уже подходила къ самой калитке—не выдержала, оглянулась будто невзначай—и увидела, что Ло
котковъ стоитъ на месте, все тамъ же, где она его оставила. И почему то жарко стало ушамъ, а грудь стала ды
шать такъ же медленно и надрывно, какъ весенняя влажная земля.
Съ большого, недавно вычищенного двора пахло щами отъ кухонныхъ котловъ, перегорѣлымъ бензиномъ отъ автомобилей и хлорной известью. Около амбара съ провизіей заведующая хозяйствомъ бранила лампов
щика за то, что бьетъ много стеколъ,
а у гаража старший шоферъ наседалъ на подручнаго:
— Я тебе ррасплавлю ррадіатторъ!
Въ бояхъ было затишье, но налаженное отрядное хозяйство шло себѣ полнымъ ходомъ. Сестра оправила на ушах бѣлую косынку, заставила
себя дышать почаще и ровнее, и не
торопливо пошла черезъ дворъ къ двухэтажному каменному флигелю, где помещались палаты для раненыхъ.
Локотковъ, не видя ея больше, тоже тронулся съ места, досталъ изъ грудного кармана защитной рубахи папи
роску и ожесточенно закурилъ. Дымъ выскакивалъ у него изо рта большими круглыми клубами и медленно таялъ за его плечами, словно мятый паръ за паровозомъ.
Шоссе, поверхъ избитой каменной насыпи, было залито жидкой кофейнаго цвета грязью почти по сту
пицу. По этой грязи равнодушно
плюхали обозы и проѣзжали конныя команды, а пѣшеходы норовили про
бираться по узкимъ обочинкамъ. Но тамъ было скользко, ноги то и дело срывались съ твердаго мѣста и съ размаху уходили въ грязь еще глуб
же. Локотковъ сорвался раза три подрядъ, едва не начерпалъ въ высокіе сапоги и вдругъ разсердился на весь Божій свѣтъ. Въ сердцахъ и не за
мѣтилъ, какъ добрался до дивизіоннаго, который развернулся на окраинѣ
городка, въ баракахъ прежняго австрійскаго госпиталя. Изъ одного барака выглядывалъ младшій орди
наторъ и длинными руками семафорилъ Локоткову.
Эй, эй! Заходите закусить передъ обѣдомъ! Я осетрину въ томате откупорилъ.
— Что?—остановился Локотковъ, недовольный этой задержкой, хотя идти дальше было, собственно говоря, некуда,—Какую осетрину?
Да въ томате же, вамъ говорять! И даже можно будетъ подъ рюмочку винной солюціи узаконеннаго числа градусовъ. Идите скорѣе, а то у меня еще интендантъ сидитъ. Все прикончитъ!
— Не хочу ! — коротко отрѣзалъ было Локотковъ, но сейчаст, же прибавилъ помягче: я очень сапоги запачкалъ. Пойду чистить!
Какой же чортъ среди дня сапоги чиститъ? Все равно, сейчасъ же запачкаются! Смотрите, интендантъ
уже коробку къ себе придвинулъ...
— Нѣтъ, нѣтъ, не хочу!—окончательно отрекся Локотковъ и повернулъ къ офицерскому бараку, а ординаторъ высунулся изъ окошка всемъ туловищемъ, разсмотрѣлъ упрямую локотовскую спину и потомъ повернулся къ интенданту.