Изъ воен. альбома Е. Е. Лансере. Сарыкамышъ. Высоты въ сторону Бардусскаго перевала, съ которыхъ турки вели наступленіе, налѣво -вокзалъ, направо—
«Орлиное гнѣздо».
лей, но всегда говорить—лучше порусски... Вѣдь ты живешь въ Россіи, вѣдь ты моя!.. моя!..—
Лидія Александровна крѣпко обняла дѣвочку и цѣловала ее такъ, словно вернулась изъ долгой разлуки.
— Не буду, мамулечка... но мнѣ трудно... и папа не велитъ... А ты все-таки скажи, что это за плѣнные? Зачѣмъ ихъ взяли въ плѣнъ? Почему солдаты съ ружьями, а они безъ ружей? Зачѣмъ у нихъ такія странныя шляпы на головѣ?
Марочка мѣшала русскія и нѣмецкія слова.
Лидія Александровна, улыбаясь на эту милую таробарщицу, стала объяснять, увлеклась и заговорила исклю
чительно по-русски. Марочка почти не понимала, что говоритъ мать, но, странно, не перебивала ее, а продол
жала внимательно слушать, точно завороженная, точно увидавшая какую-то необыкновенную сказочную картину.
Въ этотъ день Штейнъ былъ очень недоволенъ дочуркой. Нѣмецкіе су
ществительные глаголы никакъ не укладывались въ ея кудрявой головенкѣ, дѣвочка все точно порывалась куда-то. А ночью Марочка, тай
комъ отъ няньки, пробралась въ спальню, разбудила мать и долго проплакала у ней на груди. Отецъ спалъ крѣпко—не слыхалъ.
Утро. Морозъ. Солнце.
Лидія Александровна проснулась давно, но вставать не хотѣлось; жаль было разставаться съ мягкимъ на
грѣтымъ одѣяломъ. Въ спальнѣ было очень холодно—флигель за ночь сильно выстывалъ.
Гдѣ-то далеко-далеко слышался
утренній благовѣстъ. Сквозь морозныя перья на окнѣ, точно въ стерео
скопѣ, виднѣлся садъ, весь бѣлый, горящій нѣжными перламутровыми
красками. Въ саду пустынно—ни птицы, ни человѣка, никого. Точно
бѣлыя монахини, застыли на снѣгу яблони и вишни въ ожиданіи какогото священнодѣйствія. А можетъ быть, это и не монахини, а полныя жизни, молодыя прекрасныя дѣвушки, замершія въ ожиданіи танцевъ? Мо
жетъ быть, голубой, тронутый алымъ орнаментомъ облаковъ, сводъ надъ этими бѣлыми существами совсѣмъ не храмъ, а пышная зала великолѣпнаго сказочнаго дворца?
И вспомнила Лидія Александровна свою юность; одинъ изъ новогоднихъ
баловъ въ гимназіи, когда Штейнъ еще не имѣлъ надъ ея сердцемъ неограни
ченной власти; вспомнила флаконъ духовъ, купленный тайкомъ отъ ма
тери; цвѣтную записочку студента Голубева, какъ бы нечаянно обронен
ную имъ къ ногамъ Лидочки... Гдѣ онъ теперь этотъ Голубевъ, веселый, славный, «фуражка набекрень»? На
вѣрно, давно кончилъ университетъ и теперь работаетъ гдѣ-нибудь въ полевомъ госпиталѣ, облегчаетъ страданія солдатъ, приноситъ пользу...
А она? Что дѣлаетъ она?..
Первую же сшитую для раненаго солдата рубашку Штейнъ изорвалъ на клочки, а когда Лидія Александровна заговорила о любви къ родинѣ и дол
гѣ, замахнулся на жену кулакомъ и пригрозилъ увозомъ ребенка за границу.
— Не шпіонъ ли Адольфъ? Не имѣетъ ли онъ тайныхъ сношеній со своимъ правительствомъ?—впервые при
шло на умъ Лидіи Александровнѣ. Зачѣмъ онъ цѣлыми днями бывалъ на
площади во время мобилизаціи и что это у него, за таинственная переписка съ заграничными родственниками, которую онъ всегда прячетъ подъ замокъ?
Лидію Александровну даже въ жаръ бросило отъ этой мысли. Она съ
ненавистью и страхомъ посмотрѣла на спящаго мужа и невольно отодвинулась подальше. Короткіе стриже
ные усы Штейна зашевелились, какъ иголки. Онъ что-то промычалъ, отвернулся къ стѣнѣ и захрапѣлъ снова.
— Барыня, къ вамъ можно?., телеграмма...—послышался за дверью голосъ прислуги Наташи.
— Да, войдите...
Телеграмма была изъ Пензы.
«Пріѣзжай немедленно отецъ плохъ Видѣть внучку Любящая тебя мать»— гласили писанныя карандашомъ строчки.
— Ничего, барыня... Богъ дастъ,— начала успокаивать Наташа, видя,
какъ Лидія Александровна, спрятавъ въ подушку лицо, зарыдала.
Проснулся Штейнъ.
— Это что такое? Какъ вы смѣете, Наташа, входить въ спальню несвоевременно?
— Телеграмма барынѣ...
— Все равно. Могли бы подождать. Я не доспалъ четверти часа; у меня теперь весь день будетъ испорченъ...
— Виновата, баринъ...
Горничная шмыгнула за дверь.
— Адольфъ, я должна сегодня ѣхать въ Пензу. Отецъ умираетъ,— сквозь слезы сказала Лидія Александ
ровна; потомъ, помолчавъ, добавила смущенно :—мать проситъ привезти Марочку...
— Что твой отецъ умираетъ, въ этомъ ничего замѣчательнаго нѣтъ, событіе небольшое—и въ Пензу ѣхать
«Орлиное гнѣздо».
лей, но всегда говорить—лучше порусски... Вѣдь ты живешь въ Россіи, вѣдь ты моя!.. моя!..—
Лидія Александровна крѣпко обняла дѣвочку и цѣловала ее такъ, словно вернулась изъ долгой разлуки.
— Не буду, мамулечка... но мнѣ трудно... и папа не велитъ... А ты все-таки скажи, что это за плѣнные? Зачѣмъ ихъ взяли въ плѣнъ? Почему солдаты съ ружьями, а они безъ ружей? Зачѣмъ у нихъ такія странныя шляпы на головѣ?
Марочка мѣшала русскія и нѣмецкія слова.
Лидія Александровна, улыбаясь на эту милую таробарщицу, стала объяснять, увлеклась и заговорила исклю
чительно по-русски. Марочка почти не понимала, что говоритъ мать, но, странно, не перебивала ее, а продол
жала внимательно слушать, точно завороженная, точно увидавшая какую-то необыкновенную сказочную картину.
Въ этотъ день Штейнъ былъ очень недоволенъ дочуркой. Нѣмецкіе су
ществительные глаголы никакъ не укладывались въ ея кудрявой головенкѣ, дѣвочка все точно порывалась куда-то. А ночью Марочка, тай
комъ отъ няньки, пробралась въ спальню, разбудила мать и долго проплакала у ней на груди. Отецъ спалъ крѣпко—не слыхалъ.
Утро. Морозъ. Солнце.
Лидія Александровна проснулась давно, но вставать не хотѣлось; жаль было разставаться съ мягкимъ на
грѣтымъ одѣяломъ. Въ спальнѣ было очень холодно—флигель за ночь сильно выстывалъ.
Гдѣ-то далеко-далеко слышался
утренній благовѣстъ. Сквозь морозныя перья на окнѣ, точно въ стерео
скопѣ, виднѣлся садъ, весь бѣлый, горящій нѣжными перламутровыми
красками. Въ саду пустынно—ни птицы, ни человѣка, никого. Точно
бѣлыя монахини, застыли на снѣгу яблони и вишни въ ожиданіи какогото священнодѣйствія. А можетъ быть, это и не монахини, а полныя жизни, молодыя прекрасныя дѣвушки, замершія въ ожиданіи танцевъ? Мо
жетъ быть, голубой, тронутый алымъ орнаментомъ облаковъ, сводъ надъ этими бѣлыми существами совсѣмъ не храмъ, а пышная зала великолѣпнаго сказочнаго дворца?
И вспомнила Лидія Александровна свою юность; одинъ изъ новогоднихъ
баловъ въ гимназіи, когда Штейнъ еще не имѣлъ надъ ея сердцемъ неограни
ченной власти; вспомнила флаконъ духовъ, купленный тайкомъ отъ ма
тери; цвѣтную записочку студента Голубева, какъ бы нечаянно обронен
ную имъ къ ногамъ Лидочки... Гдѣ онъ теперь этотъ Голубевъ, веселый, славный, «фуражка набекрень»? На
вѣрно, давно кончилъ университетъ и теперь работаетъ гдѣ-нибудь въ полевомъ госпиталѣ, облегчаетъ страданія солдатъ, приноситъ пользу...
А она? Что дѣлаетъ она?..
Первую же сшитую для раненаго солдата рубашку Штейнъ изорвалъ на клочки, а когда Лидія Александровна заговорила о любви къ родинѣ и дол
гѣ, замахнулся на жену кулакомъ и пригрозилъ увозомъ ребенка за границу.
— Не шпіонъ ли Адольфъ? Не имѣетъ ли онъ тайныхъ сношеній со своимъ правительствомъ?—впервые при
шло на умъ Лидіи Александровнѣ. Зачѣмъ онъ цѣлыми днями бывалъ на
площади во время мобилизаціи и что это у него, за таинственная переписка съ заграничными родственниками, которую онъ всегда прячетъ подъ замокъ?
Лидію Александровну даже въ жаръ бросило отъ этой мысли. Она съ
ненавистью и страхомъ посмотрѣла на спящаго мужа и невольно отодвинулась подальше. Короткіе стриже
ные усы Штейна зашевелились, какъ иголки. Онъ что-то промычалъ, отвернулся къ стѣнѣ и захрапѣлъ снова.
— Барыня, къ вамъ можно?., телеграмма...—послышался за дверью голосъ прислуги Наташи.
— Да, войдите...
Телеграмма была изъ Пензы.
«Пріѣзжай немедленно отецъ плохъ Видѣть внучку Любящая тебя мать»— гласили писанныя карандашомъ строчки.
— Ничего, барыня... Богъ дастъ,— начала успокаивать Наташа, видя,
какъ Лидія Александровна, спрятавъ въ подушку лицо, зарыдала.
Проснулся Штейнъ.
— Это что такое? Какъ вы смѣете, Наташа, входить въ спальню несвоевременно?
— Телеграмма барынѣ...
— Все равно. Могли бы подождать. Я не доспалъ четверти часа; у меня теперь весь день будетъ испорченъ...
— Виновата, баринъ...
Горничная шмыгнула за дверь.
— Адольфъ, я должна сегодня ѣхать въ Пензу. Отецъ умираетъ,— сквозь слезы сказала Лидія Александ
ровна; потомъ, помолчавъ, добавила смущенно :—мать проситъ привезти Марочку...
— Что твой отецъ умираетъ, въ этомъ ничего замѣчательнаго нѣтъ, событіе небольшое—и въ Пензу ѣхать