реписать на имя его, Штейна, дома и капиталъ, обѣщая изъ германскихъ банковъ небывалые проценты. Когда передача имущества формально состоялась, старику съ каменнымъ спо
койствіемъ было заявлено, что онъ можетъ убираться теперь, куда ему угодно, задержки не будетъ.
Поплакали старики, простились съ дочерью и на скудные гроши, которые зять не успѣлъ выудить, уѣхали въ Пензу къ дальнимъ родственникамъ. Лидочка осталась одна.
Первое время тяжело было, но Штейнъ съумѣлъ убѣдить ее, что
все это дѣлается для ихъ пользы, для увеличенія капитала. Какъ бы въ подтвержденіе этого, вмѣсто сдавав
шихся ранѣе двухъ квартиръ, онъ къ веснѣ отдалъ въ наемъ четыре, а самъ съ женой перешелъ въ неудобный, малопомѣстительный флигель. И какъ-то такъ случилось, что Ли
дочка оказалась связанной по рукамъ и по ногамъ. Безъ вѣдома мужа она не могла истратить ни копѣйки. Одинъ за другимъ перестали бывать знакомые. Штейнъ холодно, дѣловито за
черкивалъ ненужныхъ ему людей, какъ зачеркивалъ на классной доскѣ нули, приводя дробь къ одному знаменателю.
Между тѣмъ время шло. Лидочка изъ наивной влюбленной полудѣвочки на
чинала превращаться въ женщину, въ Лидію Александровну. И вотъ наступилъ моментъ,когда она,наконецъ,по
чувствовала, какую сдѣлала ошибку, связавъ свою судьбу съ судьбой Штейна. Моментъ этотъ былъ—начало со
знательной жизни ребенка. Марочка заговорила. Первый же звукъ произнесенный ею, звукъ, весьма отда
ленно напоминавшій «мама», вызвалъ между родителями жаркія пререканія.
Штейнъ упрямо настаивалъ на томъ, что это «мама»—есть нѣмецкое «мутеръ» и дѣвочка произнесла это сло
во вполнѣ сознательно, думая понѣмецки. Лидія же Александровна утверждала, что ничего нѣмецкаго въ лепетѣ Марочки нѣтъ; съ этимъ милымъ мычащимъ звукомъ впервые обращаются къ матери всѣ дѣти, къ какому бы народу они не принадле
жали. И ей очень странно, почему онъ такъ настаиваетъ именно на нѣ
мецкомъ произношеніи. Пускай, ужъ лучше будетъ по-русски, вѣдь Мароч
ка живетъ и, навѣрно, будетъ жить въ Россіи.
Штейнъ разсердился, а Лидія Александровна ушла съ ребенкомъ въ другую комнату.
Этимъ дѣло не кончилось. Съ каждымъ днемъ приходили новыя огор
ченія. Для Лидіи Александровны все яснѣе становилась сущность мужа, совершенно чуждаго ей по духу, по
воспитанію, по взглядамъ на людей и на политическое строеніе міра. Начиная съ вопросовъ культуры и кон
чая такою невинною вещью, какъ лампада,—все вызывало между ними неудовольствія.
Изъ-за лампады была даже цѣлая исторія.
Какъ многія русскія женщины, въ тихомъ мерцаніи лампаднаго огонька Лидія Александровна видѣла символъ чего-то безконечно высокаго и святого. Когда Штейнъ приказалъ однажды горничной убрать изъ спаль
ни лампаду, Лидія Александровна расплакалась. Но мало ли слезъ ви
дѣлъ Штейнъ за десять лѣтъ своего
учительства? Онъ только посмѣялся надъ сантиментальностью жены. Ни истерика, ни упреки въ грубости и безсердечіи не тронули его.
И много было подобныхъ сценъ, но главное былъ—ребенокъ.
Марочка, напримѣръ, протягивала къ столу рученки. Мать въ это время всю картину въ совокупности: столъ, цвѣты въ банкахъ, стулъ, кошку на полу—воспринимала и думала порусски, а Штейнъ, держа на колѣ
няхъ дѣвочку, безстрастно, какъ исту
канъ, улыбаясь, объяснялъ ей, что
столъ называется—деръ-тишъ, цвѣты— блюме, кошка—ди-каце. Противъ нѣ
мецкаго языка Лидія Александровна ничего не имѣла, но Штейнъ тутъ же при матери внушалъ дѣвочкѣ, что она должна любить только фатерландъ—Германію, что самый лучшій народъ въ мірѣ—нѣмцы, а русскіе— это варвары, дикари. За каждое про
изнесенное русское слово Штейнъ строго наказывалъ дѣвочку.
Въ такомъ положеніи засталъ семью небывалый политическій конфликтъ.
По прочтеніи первой телеграммы о началѣ военныхъ дѣйствій, Штейнъ пришелъ домой, точно имянинникъ.
— Отлично, отлично... Наконецъ, настаетъ время...—сказалъ онъ, улы
баясь какой-то особенной злорадноторжествующей улыбкой.
— Какое время?—спросила Лидія Александровна по-русски.
— Во первыхъ, я очень не люблю, когда со мной объясняются на этомъ варварскомъ нарѣчіи... А время такое, что въ самомъ недалекомъ бу
дущемъ германская корона накроетъ весь міръ... весь міръ!..—восклик
нулъ онъ съ несвойственнымъ ему паѳосомъ.—Шопенгауэровская воля къ жизни осуществляется...
— Мнѣ кажется, не воля, а своеволіе, самый безчеловѣчный деспотизмъ...—не смолчала Лидія Александровна.
Ложка дрожала въ ея рукѣ. — Все великое—деспотично.
— Но деспоты никогда не были великими. Величіе души въ прямой зависимости отъ благородства ея. Въ основѣ всякаго великаго дѣла должна лежать какая-нибудь возвышенная идея. А гдѣ эта идея у германскаго правительства?
— Германія достаточно показала себя, какъ страна наивысшей куль
туры. Ей остается только пріобщить къ этой культурѣ остальные народы. И она это сдѣлаетъ, хотя бы пришлось пролить цѣлыя рѣки человѣческой крови,—сказалъ Штейнъ тономъ, не допускающимъ возраженій.
— Противъ саранчи единственное средство — огонь! — воскликнула Ли
дія Александровна.—Огонь этотъ уже загорѣлся. Клянусь тебѣ, Адольфъ,
что не пройдетъ года, какъ отъ всей..— она хотѣла сказать «вашей», но сдер
жалась...—дутой нѣмецкой славы не останется и праха...
— Ты заблуждаешься. Ты еще слишкомъ невѣжественна, чтобы су
дить о задачахъ моего благороднаго отечества... Васъ еще долго обуздывать надо...
Штейнъ закрутилъ жгутомъ салфетку, взялъ ее за концы и держалъ на отмашь, точно собирался этимъ жгутомъ ударить жену.
— Не хочешь ли ты сейчасъ же начать это обузданіе?———вся вспыхнувъ, сказала Лидія Александровна.
— Мы, нѣмцы—благородные люди. Беззащитныхъ женщинъ мы не тро
гаемъ...—понижая голосъ, отвѣтилъ Штейнъ.
Лидія Александровна не возражала. Разговоръ этотъ былъ въ высшей степени ей противенъ.
Послѣ обѣда Штейнъ ушелъ заниматься съ Марочкой.
Лидія Александровна долго сидѣла, облокотившись на столъ, съ чувствомъ человѣка, заблудившагося въ дикой безлюдной мѣстности.
— Воля къ жизни...—шептала она, укоризненно глядя на портретъ фи
лософа, висѣвшій почему-то не въ кабинетѣ, а въ столовой.—Но развѣ жизнь заключается въ убійствахъ и насиліяхъ?
А жизнь, дѣйствительно, въ эту
минуту говорила и сіяла всѣмъ сво