Въ окопѣ. Архаве за Хопой.Изъ воен. альбома Е. Е. Лансере.
Барышня, воспользовавшись случаемъ, сошла внизъ.
— Намъ, пожалуй, пора?—сказалъ гимназистъ.
И оба направились по боковой аллеѣ, а Сергѣй Кузьмичъ принялся за чтеніе, но вѣтеръ не отставалъ, пе
регибалъ газету и вздувалъ ее, да и было на что поглядѣть вокругъ, такъ что читать, пожалуй, и не стоило. На близкомъ кустѣ акаціи, который уже пупырился почками, понасѣло столько воробьевъ, что отъ ихъ крика зве
нѣло въ ушахъ; лужи на дорожкахъ подергивало быстрой рябью и плясали рвались въ нихъ тонкіе солнечные червячки, у заставы оралъ пу
скавшій змѣй мальчишка; хвостъ змѣя медленно выгибался и было похоже, что онъ чего-то ищетъ въ голубой ширинѣ.
Черезъ нѣсколько дней Сергѣй Кузьмичъ опять встрѣтила, въ саду гимназиста, который приподнялъ фуражку, какъ хорошо знакомый. Сер
гѣй Кузьмичъ отвѣтилъ. Встрѣчи стали часто повторяться, то видѣлъ одного, то съ той барышней и случилось, разговорились. «Юноша слав
ный,—рѣшилъ Сергѣй Кузьмичъ,— сердечный».
Засталъ разъ въ бесѣдкѣ, что-то пишущимъ.
— Зеленѣетъ-то какъ? — Сергѣй Кузьмичъ показалъ набалдашникомъ на такую нѣжно-праздничную ака
цію, словно она только что узнала любовь.
— У насъ ужъ черемуха зацвѣтаетъ! — Не сочиненіе пишете? — Нѣтъ, письмо.
—Еленѣ Васильевнѣ? — знающе улыбнулся Сергѣй Кузьмичъ.
— Почему вы думаете, что непремѣнно ей?
— Да тутъ и думать, батюшка, нечего; именно ей и даже могу сказать, на какой предметъ.
— Ну, скажите?—и глаза его стали задорно-веселы.
— Объясненіе... самое пылкое.
— Ошиблись! Мы устраиваемъ спектакль и я пишу, что надо сдѣлать.
Сергѣй Кузьмичъ постучалъ палкой въ полъ и съ шутливой укоризненностью качнулъ головой.
— А эти вензеля чьи?
На столбѣ, изрѣзанномъ вдоль и поперекъ, буквами и именами, были выцарапаны свѣжіе С и Л.
— Сере-ежа и Ле-е-ля,—растянулъ Сергѣй Кузьмичъ.
Сережа покраснѣлъ.
— И любите, батенька, на здоровье,—глаза у Сергѣя Кузьмича стали серьезными, а руки увѣренно легли на набалдашникъ,—это въ жизни самое драгоцѣнное—первое чувство, сначала любовь пахнетъ ландышами, по
томъ розами, а тамъ будетъ и герань, и все, что угодно, вплоть до какойнибудь перепрѣлой луковицы.
Сергѣй Кузьмичъ говорилъ медленно, какъ бы выплавляя каждое слово; ему было пріятно видѣть смуще
ніе юноши, сознавать, что все хорошее повторяется: и весна, и молодость, и что его воспоминанія о томъ време
ни, когда онъ вотъ такъ же бывалъ застѣнчивымъ со взрослыми, еще свѣжи и нужны.
Сережа окончилъ письмо, положилъ его въ книжку, какую-то учебную съ чернильнымъ пятномъ на корешкѣ, и поднялся.
— Вы еще долго будете? — Да, газету почитаю.
— А я только снесу и вернусь,— сказалъ совсѣмъ, какъ товарищу, и Сергѣю Кузьмичу это понравилось.
Вообще онъ сталъ чувствовать потребность говорить съ Сережей: дома только Лукерья, держитъ ее такъ, изъ жалости больше, а то и глупа, и въ богадѣльнѣ ей скорѣй мѣсто; знако
мыхъ чуть не полгорода, но такихъ, чтобы съ кѣмъ душу отвести—нѣтъ. Восемь лѣтъ, какъ перебрался изъ Петрограда—не посредствамъ. И Сергѣй Кузьмичъ развернулъ газету.
— Опять турокъ взгрѣли,—сказалъ онъ вслухъ, прочитавъ сообщеніе отъ штаба.
Газетныя строки перевоплощались въ четкіе, живые образы: въ туманѣ, похожемъ на вату, скользилъ и высматривалъ неуклюжій цеппелинъ;