спеціальной психологіей; эта психологія присуща въ одинаковой степени всему тому міру, который складывается изъ чиновниковъ, то есть людей подчи
ненныхъ, внѣшне зависимыхъ другъ отъ друга, обязанныхъ служить не тому, къ
чему ихъ влечетъ свободная мысль и свободный порывъ, а тому, что называется предписаніе и строй‘. Далѣе слѣдуетъ поясненіе: ,Я не желалъ бы, чтобы въ моихъ словахъ нашли хоть тѣнь ироніи. Какъ все грандіозное — грандіозность чиновничьяго міра прельщаетъ меня своей внушительностью. Господа, есть большая красота въ пресловутой ,бюрократіи‘, лично для меня и для многихъ изъ васъ чуждая, но тѣмъ не менѣе подлинная. Есть въ бюрократіи и колосальная сила, такая сила, съ которой не можетъ сравниться ни одна другая общественная сила. Не только на великія, но и на красивыя дѣла способна (и я бы сказалъ даже призвана) эта мощная бюрократія: стоило бы только ей познать свое назначеніе, прійти къ самосознанію, почувствовать свою душу (вездѣ курсивъ автора), найти настоящихъ двигателей, которые сумѣли бы изъ этого громаднаго инструмента из
влекать всѢ заложенныя въ существѣ его, но до сихъ поръ латентно въ немъ
пребывающія симфоніи‘.
А. Бенуа, какъ мы видимъ, начинаетъ съ апологіи бюрократіи. Горе Академіи не въ томъ, что она бюрократична, а въ томъ, что она ,многіе годы старается жить не своей жизнью‘, ,старается казаться не казеннымъ учрежденіемъ,‘ что бюрократія ея плоха, не отвѣчаетъ своему великому бюрократическому призванію. Сдѣлавшись окончательно казенной, съ помощью новыхъ, къ тому призванныхъ людей, Академія возродитъ искусство, исполнитъ свою мисію.
Какова же эта мисія? И тутъ Бенуа вполнѣ послѣдователенъ. Художественная бюрократія должна ,блюсти во всей чистотѣ такъ называемый хорошій вкусъ въ государствѣ, воспитывать хорошій вкусъ въ юношахъ и поставлять то же государство такими служителями, жрецами хорошаго вкуса‘. ,Это не можетъ быть дѣломъ дробной, частичной иниціативы одинокихъ и мелкихъ усилій. Это должно быть дѣломъ дѣйствительнаго учрежденія, такого всеохватывающаго значенія, такой матеріальной силы, которое соотвѣтствовало бы колосальнымъ задачамъ‘. Иначе говоря, только офиціальные люди, опирающіеся на огромную мощь государства, могутъ осуществить и художественное строительство въ широкихъ размѣрахъ. Разрозненнымъ, частнымъ, общественнымъ организаціямъ это не
подъ силу.
Но гдѣ же гарантія того, что ,всеохватывающая мисія‘ бюрократіей будетъ выполнена, что ,огосударствленіе‘ искусства принесетъ плоды, а не отвратительнѣйшее изъ золъ — мертвую казенщину? Бенуа самъ ставитъ и этотъ вопросъ, и отвѣчаетъ на него не менѣе ясно и, надо сознаться, удивительно ,просто‘. ,Быть можетъ, по
чтенное собраніе, — оговаривается онъ въ концѣ своего доклада, — привыкшее подразумѣвать подъ казеннымъ творчествомъ непремѣнно скуку, нѣчто тусклое въ краскахъ, банальное и черствое въ формахъ — возмутится на мой призывъ и скажетъ, что лучше не имѣть никакой Академіи и даже прямо никакого
ненныхъ, внѣшне зависимыхъ другъ отъ друга, обязанныхъ служить не тому, къ
чему ихъ влечетъ свободная мысль и свободный порывъ, а тому, что называется предписаніе и строй‘. Далѣе слѣдуетъ поясненіе: ,Я не желалъ бы, чтобы въ моихъ словахъ нашли хоть тѣнь ироніи. Какъ все грандіозное — грандіозность чиновничьяго міра прельщаетъ меня своей внушительностью. Господа, есть большая красота въ пресловутой ,бюрократіи‘, лично для меня и для многихъ изъ васъ чуждая, но тѣмъ не менѣе подлинная. Есть въ бюрократіи и колосальная сила, такая сила, съ которой не можетъ сравниться ни одна другая общественная сила. Не только на великія, но и на красивыя дѣла способна (и я бы сказалъ даже призвана) эта мощная бюрократія: стоило бы только ей познать свое назначеніе, прійти къ самосознанію, почувствовать свою душу (вездѣ курсивъ автора), найти настоящихъ двигателей, которые сумѣли бы изъ этого громаднаго инструмента из
влекать всѢ заложенныя въ существѣ его, но до сихъ поръ латентно въ немъ
пребывающія симфоніи‘.
А. Бенуа, какъ мы видимъ, начинаетъ съ апологіи бюрократіи. Горе Академіи не въ томъ, что она бюрократична, а въ томъ, что она ,многіе годы старается жить не своей жизнью‘, ,старается казаться не казеннымъ учрежденіемъ,‘ что бюрократія ея плоха, не отвѣчаетъ своему великому бюрократическому призванію. Сдѣлавшись окончательно казенной, съ помощью новыхъ, къ тому призванныхъ людей, Академія возродитъ искусство, исполнитъ свою мисію.
Какова же эта мисія? И тутъ Бенуа вполнѣ послѣдователенъ. Художественная бюрократія должна ,блюсти во всей чистотѣ такъ называемый хорошій вкусъ въ государствѣ, воспитывать хорошій вкусъ въ юношахъ и поставлять то же государство такими служителями, жрецами хорошаго вкуса‘. ,Это не можетъ быть дѣломъ дробной, частичной иниціативы одинокихъ и мелкихъ усилій. Это должно быть дѣломъ дѣйствительнаго учрежденія, такого всеохватывающаго значенія, такой матеріальной силы, которое соотвѣтствовало бы колосальнымъ задачамъ‘. Иначе говоря, только офиціальные люди, опирающіеся на огромную мощь государства, могутъ осуществить и художественное строительство въ широкихъ размѣрахъ. Разрозненнымъ, частнымъ, общественнымъ организаціямъ это не
подъ силу.
Но гдѣ же гарантія того, что ,всеохватывающая мисія‘ бюрократіей будетъ выполнена, что ,огосударствленіе‘ искусства принесетъ плоды, а не отвратительнѣйшее изъ золъ — мертвую казенщину? Бенуа самъ ставитъ и этотъ вопросъ, и отвѣчаетъ на него не менѣе ясно и, надо сознаться, удивительно ,просто‘. ,Быть можетъ, по
чтенное собраніе, — оговаривается онъ въ концѣ своего доклада, — привыкшее подразумѣвать подъ казеннымъ творчествомъ непремѣнно скуку, нѣчто тусклое въ краскахъ, банальное и черствое въ формахъ — возмутится на мой призывъ и скажетъ, что лучше не имѣть никакой Академіи и даже прямо никакого