Черезъ нѣсколько дней, я опять навѣстиль совѣтника. На этотъ разъ, я былъ счастливѣе: Антонія была въ его кабинетѣ... Она помогала ему разла
мывать какую-то скрипку. Совѣтникъ принялъ меня радушно и тотчасъ же представилъ Антоніи.
На первый взглядъ, лицо молодой дѣвушки не производило сильнаго впечатлѣнія; но довольно было и нѣсколькихъ минуть, чтобы вы не могли уже оторваться отъ этихъ чудныхъ, выразительныхъ голубыхъ глазъ,—отъ этихъ розовыхъ, чуть-чуть улыбавшихся губокъ, —отъ этой длинной, кудрявой косы...
Мы разговорились. Ничего страннаго въ поведеніи совѣтника я не замѣтилъ. Напротивъ, казалось—Креспель доволенъ мною и Антоніей,—казалось,
что онъ даже благодаренъ мнѣ за то, что я хоть немного развлекъ ее... Это, ободрило меня: и сталъ бывать все чаще и чаще въ домѣ совѣтника. Вскорѣ мы сблизились. Бѣсило меня одно: Креспель всегда рѣзко обрывалъ разго
воръ, какъ только онъ касался музыки, а тѣмъ болѣе пѣнія... Съ истинно дьявольской ироніей направлялъ онъ разговоръ на какой-нибудь посторонній, всего чаще вульгарный и пошлый предметъ. Антонія дѣлалась всегда въ та
кихъ случаяхъ грустной, иногда даже слезы мелькали въ ея добрыхъ глазахъ: это, понятно, еще больше возстановляло противъ меня совѣтника; но, съ другой стороны, еще болѣе подстрекало мое любопытство. «Э-ге! подумывалъ я, - да онъ, просто, не хочетъ, чтобы я слышалъ пѣніе Антоніи»... И чѣмъ
болѣе онъ старался помѣшать мнѣ, тѣмъ съ большимъ упорствомъ, конечно, я старался настоять на своемъ...
Случай едва не даровалъ мнѣ побѣду.
Однажды, вечеромъ, совѣтникъ былъ въ особенно хорошемъ расположеніи духа. Онъ сдѣлалъ въ этотъ день какое-то весьма важное, по его словамъ, открытіе, разсматривая устройство одной старинной кремонской скрипки.
Нашелъ разговоръ объ аккомпаниментѣ. Я сталъ подсмѣиваться надъ новѣйшей школой,—надъ отсутствіемъ гармоніи въ новѣйшихъ композиціяхъ и ихъ несуразной инструментовкой. Вскочивъ со стула, я подбѣжалъ къ роялю и открылъ его.
— Ну, что можетъ быть нелѣпѣе? вскричалъ я и, взявъ нѣсколько аккордовъ, пропѣлъ банальнѣйшую арійку, какую только зналъ.
— Неправда ли: вѣдь это—скорѣе бросаніе сухаго гороха на полъ, нежели музыка! ?...
Совѣтникъ хохоталъ, какъ сумасшедшій.
— Браво, браво! вскричалъ онъ: ваша пародія зла, и тѣмъ болѣе прелестна... «Теперь, или никогда»! подумалъ я и, обращаясь къ молодой дѣвушкѣ, сказалъ:
— Надѣюсь, и вы предпочитаете старинную музыку новѣйшей? И я началъ напѣвать въ полголоса одну изъ вдохновенныхъ арій старика Леонардо Лео...
Лицо Антоніи вспыхнуло, — глаза ея блеснули вдохновеніемъ... Совѣтникъ вскочилъ, какъ ужаленный. Оттолкнувъ дѣвушку и схвативъ меня за плечи, онъ пролепеталъ:
— Дорогой жж! Вы... я... она... Я смолкъ. Потомъ вдругъ глаза его
Прошли года. Дѣла заставили меня опять поѣхать за границу. И вотъ, я снова увидѣлъ Галле,—увидѣлъ его въ блескѣ заходящаго солнца... По мѣрѣ того, какъ мы приближались къ городу, какое-то непреодолимо-тяжелое чувство овладѣвало мной: точно я приближался къ мѣсту, гдѣ на меня неиз

бѣжно должно было обрушиться какое-то несчастье! Должно быть мое внутрен

нее возбужденіе отражалось на моемъ лицѣ, такъ какъ мой спутникъ, бывшій университетскій товарищъ, спросилъ меня—не боленъ ли я. и предложилъ мнѣ остановиться и выйти изъ экипажа. Я охотно согласился, такъ какъ мнѣ, дѣйствительно, начинало недоставать воздуха. Мы условились, въ какой гостинницѣ остановиться, — онъ обѣщалъ позаботиться о моихъ вещахъ,— и я вышелъ изъ дилижанса.
Вечерѣло. Я пошелъ побродить у ограды раскинувшагося на берегу рѣки обширнаго, тѣнистаго кладбища. Тихо шептались развѣсистыя ивы; жалобно чирикала въ кустахъ какая-то пичужка: словно жаловалась она на что-то.— словно плакала...
И вдругъ дикій хохотъ прокатился въ этомъ, начинавшемъ охватывать природу-безмолвія... Я обернулся. Два кладбищенскія сторожа вели подъ руки какого то причудливо одѣтаго господина, который выдѣлывалъ преуморитель
ныя па и прыжки, стараясь освободиться. Нужно ли говорить, что я узналъ въ этомъ прыгавшемъ господинѣ совѣтника Креспела? Онъ быль одѣть, по обыкновенію, въ сѣрое платье собственнаго издѣлія. Маленькая шапочка, ухарски сдвинутая на бекрень, была украшена черной креповой вуалью, длин
ные концы которой по крайней мѣрѣ на два аршина развѣвались, въ воздухѣ.
Ставъ его былъ стянуть широкимъ кожанымъ поясомь съ портупеей, съ лѣвой стороны которой, вмѣсто шпаги, былъ воткнутъ длинный смычокъ. Я похолодѣлъ отъ ужаса.
— Господи, онъ сошелъ съ ума! вскричалъ я, невольно слѣдуя за нимъ. Гробовщики довели его до дома... Тутъ онъ сталъ прощаться съ ними, обнимая ихъ по очереди, точно это были самые близкіе его сердцу существа, и, въ то же время, хохоча во все горло. Гробовщики удалилась.
Я стоялъ въ нѣсколькихъ шагахъ; онъ замѣтилъ меня. Долго приглядывался онъ ко мнѣ, уставивъ на меня неподвижный взоръ, потомъ вскричалъ, протягивая мнѣ руки:

— Да благословитъ васъ Богъ! Какъ кстати вы пришли! Пойдите, — вы съумѣете понять меня.

И, говоря это, онъ взялъ меня подъ руку, ввелъ въ домъ, и потащилъ меня въ кабинетъ, гдѣ по прежнему висѣли его скрипки. Всѣ онѣ были по
крыты крепомъ; не доставало только одной,—знаменитой старинной скрипки неизвѣстнаго мастера: на ея мѣстѣ былъ повѣшенъ кипарисный вѣнокъ.

Я отгадалъ, что, случилось.

Старикъ стоялъ возлѣ меня неподвижно, скрестивъ на груди руки. И молча указалъ ему на кипарисный вѣнокъ.
Да, сказалъ онъ, ея уже нѣтъ! И, представьте,— когда она умирала,— струны на этой скрипкѣ лопнули и доски треснули... Эта вѣрная скрипка могла жить только съ ней и для нея! Она лежитъ возлѣ нея, въ гробу: я и зарылъ ее вмѣстѣ съ Антоніей.
И вдругъ Креспель запѣлъ — ужаснымъ, пронзительнымъ голосомъ—какуюто плясовую пѣсню, какъ-то странно присядая и подпрыгивая... Никогда въ жизни я не видѣлъ и не слыхалъ ничего ужаснѣе! Онъ не снималъ своей шляпы: длинные концы крепа развѣвались на воздухѣ и скользили по скрипкамъ, висѣвшимъ на стѣнѣ. Я невольно вскрикнулъ отъ ужаса, когда одинъ изъ этихъ концовъ обвился вокругъ моей головы, словно собираясь утащить меня куда-то...
Вдругъ совѣтникъ остановился и забормоталъ:
— Мой другъ, мой другъ,—зачѣмъ отчаиваться? Видалъ ли ты ангела смерти? Онъ всегда идетъ впереди погребальнаго кортэжа...

Онъ сѣлъ посрединѣ комнаты, выхватилъ изъ за пояса смычекъ я, помирая со смѣха, сталъ ломать его на мелкіе кусочки...

Е. С.

(Окончаніе вь слѣд. №)
***
рѣшиться разобрать эту скрипку на части? Мнѣ всегда казалось, что я этимъ лишу жизни какое то одушевленное, ноющее существо, — я трусилъ... И я отлично сдѣлалъ, что уберегъ ее: съ тѣхъ норъ, какъ Антонія живетъ со

мною, и часто играю ей на этой скрипкѣ, — и бѣдная дѣвушка слушаетъ меня съ огромнымъ удовольствіемъ, — да, съ огромнымъ удовольствіемъ!

Послѣднія слова совѣтникъ произнесъ измѣнившимся уже голосомъ.
— Ради Бога, г. Креспель, вскричалъ я: съиграйте хоть что нибудь?...
Лице совѣтника приняло знакомую мнѣ гримасу человѣка, схватившаго зубами кислый апельсинъ... Онъ медленно, съ разстановкою отчеканилъ:
— Извините, но я долженъ вамъ отказать.
Дѣлать нечего, пришлось покориться. Чтобы не потерять окончательно благорасположенія совѣтника, я долженъ былъ битыхъ два часа осматривать его «коллекцію рѣдкостей», въ сущности—пустыхъ и ничего не значущихъ ме
лочей, - восхищаться и интересоваться этимъ осмотромъ. Наконецъ, онъ вынулъ изъ ящика что-то, завернутое въ бумажку:
— Вы любитель рѣдкостей, сказалъ онъ не безъ торжественности: такъ вотъ же вамъ драгоцѣнный залогъ моей искренней дружбы. Я не сомнѣваюсь, что вы съумѣете оцѣнить этотъ даръ, и будете хранить его вѣчно....
Затѣмъ онъ положилъ свои руки мнѣ на плечи и самымъ вѣжливымъ образомъ направилъ меня къ дверямъ. На порогѣ онъ поцѣловалъ меня нѣжно и пожелалъ мнѣ всякихъ благополучій. Какъ ни показался мнѣ страненъ этотъ безцеремонный способъ выпроваживанія гостей, но я и вида, конечно, не показалъ, что чувствую себя обиженнымъ...
Когда, очутившись на улицѣ, я развернулъ бумажку, — въ ней оказался кусочекъ канифоли; на бумажкѣ была надпись: «канифоль, которою Стамицъ натиралъ смычокъ передъ своимъ послѣднимъ концертомъ»...
***
вспыхнули: — Слушайте! сказалъ онъ глухимъ, недобрымъ голосомъ: на улицѣ темно, фонари не зажжены сегодня;—словомъ, если вы сейчасъ же не отпра

витесь домой, то васъ могутъ ограбить, убить... Идите же съ миромъ и со

храните добрую память о нашемъ искреннемъ другѣ, Креспелѣ; но... двери моего дома отнынѣ навсегда останутся для васъ запертыми!
И онъ, не давая мнѣ времени сказать хоть что нибудь въ свою защиту, выпроводилъ меня вонъ. Признаюсь: на эту выходку можно было отвѣтить—
развѣ «доброй» пощечиной; но, вѣдь, онъ былъ старикъ въ сравненіи со мною!? Что мнѣ оставалось дѣлать? Играть роль влюбленнаго трубадура подъ окош
ками Антоніи—я не хотѣлъ; невидимому, мнѣ оставалось одно: уѣхать; я такъ и сдѣлалъ, хотя и тяжело мнѣ было это: вѣдь я уже любилъ!..